НАДПИСИ НА СНЕГУ

Рассказ
Ленька, Ленька, где-то ты теперь? Жив ли? Вернулся ли в цирк, о котором говорил с такой нежностью? А может, другое дело заспорилось в твоих руках? Как сложилась твоя судьба после того морозного раннего утра, когда ты оказался возле большой медсанбатовской палатки с надписью «сортировочная»?..
Там я видел Леньку в последний раз.
Над носилками, стоящими на притоптанном сером снегу, склонились люди, много людей. А из палаток продолжали выбегать сестры, санитары, врачи.
Девчушка из госпитального отделения растолкала всех и протиснулась к самым носилкам. Она не произнесла ни звука, но глаза ее, тревожно мечущиеся по притихшему телу раненого, судорожно скользящие по щеке пальцы, ее сжавшаяся худенькая фигурка — все кричало о беде.
Вот когда стало ясно, что ты значил, Ленька, для этой девушки. Кажется, ее звали Лидой.
Много с той поры, как говорится, воды утекло. Каких только встреч не случалось на фронтовых дорогах. Удержать их не в силах даже очень хорошая память.
Но Леньку, не унывающего весельчака-балагура, Леньку, киномеханика дивизионного клуба, забыть невозможно.
Была в нем какая-то внутренняя сила, казалось, не осознанная им самим. Открытая Ленькина улыбка, широкая — от всей души, располагала к нему людей. Но и не это было главным. Подкупала его общительность, постоянная готовность помочь любому и каждому. Особенно когда дело касалось моторов, механизмов, аппаратуры. Техника была стихией этого парня. Сколько раз запускал он закапризничавшие тягачи артиллерийского полка, сколько раз оживал в Ленькиных руках медсанбатовский старикашка-движок. И не удивительно, что на территории медсанбата Ленька чувствовал себя как дома. Здесь он всем был другом-приятелем. Уж на что старшая операционная сестра — сварливее не сыщешь человека, а и она терпела его мальчишеские выходки.
Расположение этой уже не молодой женщины Ленька завоевал самым честным образом. Была у нее заветная вещь — полушалок белого пуха. Когда выпадали свободные минуты, любила посидеть у печурки, накинув прлушалок. Единственное горе с ним, с полушалком, — не настираться.
— А вы покрасьте его, — советовали женщине.
Это был никчемный совет: о какой краске могла идти речь в такое время. Ленькина сметка и тут свое взяла. Закатал рукава гимнастерки, «поколдовал» над ведром, окутанным паром, и выкрасил полушалок — да в чем! — в... содержимом патрона немецкой ракеты.
После того операционную сестру можно было видеть в красном полушалке такой невозможной яркости, что перед ней побледнела бы неоновая реклама госстраха.
За что бы ни взялся Ленька, любое дело ему было по рукам. Казалось, и ему, как Левше, подковать блоху ровным счетом ничего не стоило. Эта сноровистость рук и побудила его еще до войны взяться за такое чертовски трудное дело, как жонглирование.
В дивизии не было человека, который не знал бы Леньку: без его участия не мыслилось ни одно культурно-массовое мероприятие. Как только на передовой наступало относительное затишье, у дивизионного клуба начиналась страда. Аккордеон — в футляр, драный фрицевский мундир и шарики — в вещевой мешок, и по «хозяйствам» — в батальоны.
Но вот что для начальника было всегдашней проблемой: как быть с Ленькой, в качестве кого — киномеханика или «Багдадского вора» посылать его; то ли с кинокартиной, то ли с бригадой самодеятельности?
И Лиде, девушке из медсанбата, непременной участнице бригады фронтовых артистов, тоже приходилось совмещать две обязанности. Обычно невидное, заурядное лицо ее в эти минуты становилось трогательно милым, особенно когда она улыбалась. А потом, когда Лида, сменив гимнастерку на пестрый сарафан, превращалась в ассистента и начинала выбрасывать Леньке шарики, это лицо приобретало подчеркнуто серьезное выражение: образу суровой подруги «Багдадского вора» не пристали какие-то там легкомысленные улыбочки.
Когда объявлялся номер «Багдадского вора», Ленька, резко откинув плащ-палатку, отделяющую артистов от зрителей, обнаженный по пояс, стремительно выбегал на «сцену». Легкие, восточного покроя серебристые шаровары, подпоясанные сверкающей парчовой лентой, при каждом его повороте, при каждом по-кошачьи мягком прыжке, колыхались степным ковылем. Мускулистый, немного худощавый Ленькин торс оставался каким-то образом смуглым даже зимой, и это было удивительно, потому что смуглость кожи обыкновенно долго сохраняется лишь у людей с темными волосами.
Сколько неожиданной грации было в его глубоких порывистых выпадах, пируэтах и в том, как он, широко раскинув руки, ловил бросаемые Лидой ножи. Нет, это уже был не чудаковатый увалень Ленька, в тяжелых кирзовых сапогах, с копной светлых непокорных волос и далеко не идеальной «заправочкой». По «сцене» носился нездешней земли житель порывистый и стремительный — ни секунды покоя,— непостижимый, как индусский факир.
В древнее, хорошо освоенное еще средневековыми гистрионами искусство жонглирования, искусство исключительной точности и трудолюбия Ленька, этот зеленый новичок, смог внести и кое-что свое, свежий мотив. И больше всего — в вечно будоражащую наше воображение игру с ножами. Ленька умел придавать ножам при подбрасывании в воздух такое бешеное вращение, что каждый нож становился сверкающим кругом. Они образовывали причудливые узоры, напоминая то раскрывающийся веер, то струи фонтана, то рассыпающиеся огоньки фейерверка, а то вдруг высокую серебряную, из руки в руку, дугу. Несовершенный человеческий глаз не мог уловить того мгновения, когда рука жонглера успевала подхватить нож за рукоятку и вновь, резко закрутив, подбросить вверх.
Мелькающее вращение ножей прекращалось внезапно. Глухо лязгнув, они оказывались в Ленькиных руках. Он держал их все вместе за рукоятки, как букет цветов, подносимый кальдероновским кабальеро своей возлюбленной. В следующий миг он делал перекидной прыжок в глубину «сцены» и с неподражаемой резвостью, безостановочно, одно за другим, вонзал лезвия в пол. Не знаю, приводилось ли молодому артисту иметь в прежние дни у избалованного циркового зрителя такой восторженный прием и выпадают ли теперь такие аплодисменты, какими провожали Леньку там, на импровизированных сценах, люди в шинелях, с душевными улыбками на лицах, ожесточенных войной.
В канун того дня, когда лейтенант и Богун принесли Леньку на шинели, бесконечно долго валил снег, а под вечер первопутником в низинку, где стоял клубный фургон «Коломбина», пробился начальник политотдела. Он был явно не в духе. Рядовым приказали выйти.
После душной машины, насквозь пропахшей запахами табака, бензина, масла и острого, все пропитавшего запаха грушевой эссенции, на воздухе дышалось легко и ненасытно. От вечернего лилово-голубоватого снега веяло свежестью. Вдалеке ухало орудие. Ровно тарахтел клубный движок. За холмом ракета высветила полнеба холодным зеленым светом,
Богун мрачно пробасил:
— Теперь он с него снимет стружку.
Через фанерную стенку проникал зычный голос возмущенного полковника. В ходу были самые высокие ноты.
— Да что вы мне все про краски да кисти толкуете! «Докладывал»... «докладывал»... Не докладывать надо было, а действовать. У хорошего начклуба все есть — и кисти, и бумага...
Лейтенант, человек новый в дивизии, невнятно оправдывался за стенкой.
— Это ему не на курсах младших лейтенантов,— прокомментировал Богун, шофер «Коломбины».
— Думать надо было! — орал полковник.— Головой думать! О людях! Им утром в бой...
По косогору, сугробами в сторону «Коломбины» пробиралась Лида, высоко вскидывая колени. На снегу рядом с огромными полковничьими следами возникали ее, игрушечные. Появление девушки было весьма некстати: из-за стены долетали совсем уже соленые выражения — отнюдь не для девичьих ушей.
— Шо тут у вас,— с грубоватой веселостью пробасила она, подделываясь под тон шофера, но тут же, оценив обстановку, спросила: — Полковник?
— Говорят, в Военторг карамель привезли,— нашелся Ленька и, обернувшись к Богуну, выразительно скосил глаза, говоря: «уведи». А вслух сказал:
— Проводи даму.
— Мне и без конфеток сладко,— огрызнулся шофер.
— Пошли, — потянул Ленька девушку за руку.
— Чего это он? — спросила она, имея в виду бушевавшего полковника.
— А!..— отмахнулся Ленька.— Лейтенант. На рассвете полки начнут сосредотачиваться, а на дорогах хоть бы паршивый плакатишка. Прошляпил...
Они шли рядом, и под их ногами образовывалась тропа. Жалобно скрипнувшая дверь «Коломбины» заставила их обернуться. В освещенном дверном квадрате появилась могучая фигура полковника. Ленька резко потянул девушку к ближним кустам — за укрытие. Полковник заметил шмыгнувшие силуэты. Поравнявшись, он остановился возле кустов, но, видимо, в эту минуту ему было не до того — быстрой походкой стал подниматься по косогору,
— Во дал жизни! — шепотом сообщил Богун.— Говорит: «Не будет к утру на дорогах призывов — семь шкур спущу». И спустит. Как пить дать. У этого не потанцуешь.
На лейтенанта было страшно глядеть. По всему было видно — такого испытания ему еще не выпадало за всю двадцатилетнюю жизнь.
А испытание и в самом деле было не из легких. Где, каким образом достать кисти, краски, бумагу здесь, в заснеженном поле, когда вокруг на 40 километров ни единого дома. И как знать, что бы было лейтенанту, не выдумай Ленькина голова такое, что и теперь, столько лет спустя, помнится свежо и остро.
Поначалу Ленькино изобретение показалось чепухой. Но потом, когда было написано первое слово, все поняли: выход найден.
Опять выручили патроны немецких ракет. Красную и ярко-зеленую краски можно было производить ведрами. Ленька вышел из положения необычайно остроумно. Он взял банку, обыкновенную жестяную банку из-под тушенки. Пробил в дне отверстие, зажал его пальцем и скомандовал: «Лей»!
— Чего лить? — не понял Богун.
— Краску лей, дурочка. Вот эту... Теперь пошли, попробуем,— сказал Ленька и первым мягко спрыгнул на снег. Он вытянул руки с банкой над незатоптанным снежным навалом и отнял от дырочки палец.
Алая струйка прожгла на сумеречном снегу большую букву «Л» «Л и д а» — вывела струйка.
— Чуете! — радостно засмеялся Ленька. Улыбка сменилась озабоченностью, той творческой озабоченностью, когда в оживленных глазах читается напряженная работа мысли.— Банку привяжем к палке,— размышлял Ленька вслух.— Краник... нужен краник. Без него не обойтись.
В спорых Ленькиных руках все так и мелькало.
— Зажги паяльную лампу,— повелел он, роясь в ящике с железным хламом.
Чего только не хранилось в этом ящике! Сколько стычек из-за него было у Леньки с лейтенантом... «Плюшкин» выполнял строгое приказание начальника—выкидывал «к чертям собачьим этот хлам», но потом обнаруживалось, что он снова каким-то образом оказывался во чреве «Коломбины».
Ленька держал медный краник от мотора. Вытянутый палец правой руки, которым изобретатель с первобытной выразительностью двигал то вперед, то назад, иллюстрировал ход его мысли: как управлять краном на расстоянии — открывать... закрывать...
— Веревка и оттягивающая резинка,— сообразил он,— самое простое. Потянул — полилась, отпустил — перестала. Припаяй-ка его поживее вот сюда...
В полночь, когда лейтенант сел к приемнику записывать сводку «Совинформбюро», «агрегат» был готов.
— Сделаем обкатку — тащи на улицу «переноску»,— распорядился Ленька. У клубной машины возникли огромные, фантастические колеблющиеся тени. Ленька, держащий в одной руке конец веревки, а в другой «агрегат», походил на зверолова с арканом.
Буква за буквой на снегу вспыхивала надпись: «Вперед — за Родину-мать!»
— Свет! — донеслось с косогора из темноты, и угрожающе:— Гаси!..
Остальное рассказал Богун.
Они шли втроем к передовой. Лейтенант нес канистру с красной краской, а он, Богун, ведро — с зеленой. Когда взлетела немецкая ракета, высвечивая весь снеговой океан, Ленька останавливался, протягивал свое небывалое, самое большое в мире перо и писал на фосфорической пелене боевой призыв.
Едва забрезжило — по дороге зашагали солдаты. Их головы в белых касках, словно по команде, поворачивались то влево, то вправо. Хорошо знакомые слова призывов звучали по-новому, воспринимались с неожиданной силой, брали за сердце. Их искали на снегу, вряд ли задумываясь над тем, как они здесь появились.
Ближе к склону холма, месту сосредоточения, надписи заставляли солдат переглядываться и широко улыбаться. Это прорвалась, взяла свое озорная Ленькина натура. Он выводил на снегу уже не по бумажке, а от себя такие словеса в адрес врага, какие не только рождали улыбки, но, черт возьми, властно будили в русской душе испоконвековую удаль.
...Внезапный минометный налет оборвал очередную Ленькину надпись на полуслове.
Когда лейтенант и Богун подползли к нему, оба ужаснулись, как быстро Ленька истек кровью,— весь ватник был пропитан ею. Сплошь окровавленными были и лицо и руки, и лежал он как бы на багровом плаще. Потом сообразили: краска...
Полковые разведчики первыми повстречали Леньку. Эти парни, фронтовые сорви головы, не сразу узнали в безжизненно распластавшемся на лейтенантской шинели веселого «Багдадского вора». В первый раз на Ленькином лице не было улыбки.
Так он и проплыл на шинели перед всем полком, шагавшим к передовой.
В санбате главный хирург сделал Леньке рассечение ран и сказал: «Необходимо срочно отправить его в город». Богун бережно довез Леньку в «Коломбине» до эвакогоспиталя. Там и затерялся Ленькин след.
Но я верю, твердо верю: в один прекрасный день увижу Леньку на манеже — обнаженного по пояс, Леньку — «Багдадского вора», со сверкающими кругами ножей, горячего, неуемного, с ослепительной улыбкой! Леньку — талантливого самородка, парня с золотыми руками, золотым сердцем.