О друзьях-товарищах
Чем дальше по времени, тем громче стучалось в сердце желание посетить заветное место - село Рыбацкое, с которым связаны самые значительные воспоминания о военной поре. Это желание угнездилось в моём сознании подобно "хрустальной мечте" Остапа Бендера о Рио-де-Жанейро.
К сожалению, солнечную мечту постоянно затмевали серые тучи постоянных дел. Но вот наконец-то весной 2003 года появился долгожданный предлог: мне, давно уже проживающему в Москве, случилось вновь посетить родной Питер.
- Что ты, дед, что ты, - охладил мой пыл питерский внук Артём, - никакого села Рыбацкого давно уже нет и в помине. На той земле - крупный район Петербурга. Туда проложена ветка метро.
- Да-а? - изумился я. - Ну надо же! И как давно?
- Давным-давно, даже сам Господь Бог позабыл...
И тем не менее, так хотелось побывать в заповедном крае. Ведь память прочно хранит облик Рыбацкого 1941-43 годов. В те незабвенные дни я прошагал его вдоль и поперек, из конца в конец. Хотелось пройтись по памятным улицам и переулкам. Уверен: живо вспомнилось бы - вот здесь на "проспекте" стоял трехэтажный, бревенчатый дом, в котором помещалась редакция армейской газеты "Боевой листок". Напротив - вытянутое деревянное строение - столовая для командного состава; чуть подальше, в сторону Невы - санчасть, рядом - хозчасть... В альманахе" Рыбацкая слобода", выпуск второй 2000 года, я увидел зарисовку художника Г.В. Бажанова. Мать честная! Да ведь это же тот самый дом, в котором нас, участников армейского агитвзвода разместили по прибытии сюда в январе 1942 года.
Вполне возможно, что уцелело каменное здание школы - средоточие основных событий "рыбацкой эпопеи". А может, выжила и водонапорная башня, сложенная из красного кирпича и высившаяся возле железнодорожных путей. Конечно же, там, на месте, сама аура того пространства оживит в памяти былое, а заодно и - думы.
- Нет, отец, воздержись от поездки туда, - посоветовала разумная дочь, - от прошлого там не осталось и намёка. Да и атмосфера уже другая. Ты только разочаруешься.
Что ж, в таком случае, придется напрячь эмоционально-образную память, авось в моём подсознании возникнут, хотя бы этюдно, картины минувшего. В связи с этим замечу, что в моих более чем скромных воспоминаниях не будет описаний массовых батальных сцен "на театре военных действий". Прошедшее я воспринимаю теперь чаще всего с грустной иронической усмешкой. Не исключено, что в памяти всплывет что-то страшное, чему я был свидетель или участник. Вместе с тем, вероятно, припомнится - не может не припомниться - и радостно-веселое. Пробудятся в памяти наши шутки, розыгрыши, озорные проделки, неотделимые от молодости. Ведь война, как известно, это не только героическое, но и юмористическое. Смешного тогда происходило гораздо больше, чем кому-то из штатских представляется.
Смех помогал побеждать.
Впрочем, до победных фанфар еще очень и очень далеко. А по сему, пожалуй, имеет смысл начать изложение "сердца горестных замет" с самого начала.
Итак, на второй день войны - 23 июня 1941 года, меня, не служившего ни дня в армии, необученного определили в медсанбат 70-ой дивизии в качестве санитара. Каптенармус выдал новобранцу новенькое, новее не бывает, обмундирование - любо дорого глядеть! Но зато было оно мне дико не по росту...Новоиспеченный санитар попытался было поменять форму, но на него так рявкнули, что растерявшийся бедолага подальше от греха - шмыг в кусты...
Вдобавок новичку долго не давалось каверзное искусство - закручивать на ногах обмотки. При ходьбе они коварно сползали к щиколоткам. Тоска зеленая.
Короче говоря, нелепо выглядящий в гимнастерке чуть ли не вдвое большего размера со спущенными обмотками, неопытный, как младенец, потерянный-растерянный, признаться, был я тогда похож на знаменитого солдата Швейка.
Над нами, шестью санитарами, стоял старшина - малый из бывалых. При всём своём невежестве, он, однако, обладал одной блестящей способностью - облаивать по-хамски подчиненных. Но, как уверял бравый солдат Швейк: "Военная служба не в службу, если тебя не ругают".
Наша дивизия была моторизованной, вероятно, именно потому, командование и определило ей роль "боевой затычки": в первые месяцы войны нас гоняли без конца по всей Ленинградской области. Сперва за Выборг на границу с Финляндией. Там мы срочно установили медсанбатовские палатки; всё было подготовлено к приёму раненных. Прошел день, прошел другой, третий - тишь да гладь.
И вдруг команда - свернуться и спешно двинуть по направлению к Старой Ладоге. Там моторизованная тоже не задержалась. Поступило распоряжение - на юг, к Пулковским высотам. Оттуда длинная череда наших машин понеслась на запад, к Усть-Луге. Вот так мы и мотались всё лето с места на место, не имея притом ни одного раненного, зато возили с собой на носилках старшего политрука, страдающего острой дизентерией.
Похоже, в главном штабе нашего Северного фронта сидели неважные шахматисты - уж больно сумбурно передвигали они фигуры. Но, скорее всего, будучи человеком сугубо штатским, не смыслящим в военном деле ни уха, ни рыла, я глубоко заблуждался. Вполне возможно, что как раз в подобном динамичном маневрировании и заключалась тогдашняя тактическая задача.
Нелишне задаться вопросом - о чём думалось в те тревожные дни? Какие мысли приходили в голову? Война - был уверен я - окажется недолгой. Ведь наша армия самая сильная. Непобедимая.
Что-что, а советская машина пропаганды работала преотлично. Мастерски, год за годом, внушалось нам, лохам, что танки наши грозны, что своей земли не отдадим ни пяди, что бить врага будем на его территории. Словом, прозомбироаванны мы были самым основательным образом... Пройдет, однако, не так уж много времени и душу будет терзать горькое разочарование. Что было, то было.
Само собой разумеется, что во время перемещений медсанбата вместе с дивизией по дорогам войны, мы не раз проезжали мимо догорающих деревень, окутанных нестерпимым запахом гари, не раз попадали под лютые бомбежки фашистской авиации.
По счастью, обошлось без потерь.
И уж коль речь зашла о бомбежках, расскажу, поскольку к слову пришлось, об одном из горчайших воспоминаний, оставившем в сердце неизгладимый след. К сожалению, не могу восстановить в памяти точно, где это произошло, то ли под Сольцами, то ли под Будогощью, короче говоря, где-то в новгородской области в один из первых военных дней.
Представьте себе, наш военный аэродром, заполненный самолётами. На моих глазах его начали бомбить фашистские стервятники. Один за другим подлетали они и с немецкой методичностью сбрасывали свой погибельный груз, оглашая всю округу чудовищным грохотом. Через каких-нибудь полчаса прекратилось кошмарное завывание пикирующих машин. Всё было кончено. На том месте, где еще совсем недавно располагался оживленный городок наших лётчиков, остались руины. Иезуитская тактика гитлеровских пиратов в том и состояла, чтобы в первую очередь вывести из строя советский воздушный флот.
Между прочим, в моей фронтовой жизни случилось однажды удостоиться высокой чести быть обстрелянным с воздуха пер-со-наль-но. Дело обстояло следующим образом. В медсанбате заболела молодая женщина-врач, капитан медицинской службы. (К слову заметить, в будущем, моя жена). Случайно я услышал - доктор Моцак сказал: "Хорошо бы ей сейчас горячего молока с мёдом". И раб божий решил услужить хорошему человеку, своей симпатии. По собственной инициативе, ни у кого не спросясь, я направился из леса, где стояли в укрытии наши машины, в ближайшую деревню. Там, за пачку сигарет, я разжился всем, что требовалось.
Шагаю обратно по пустынной дороге с полным котелком молока и баночкой мёда в кармане. Весело светит солнышко, птички романсы распевают, на всём огромном пространстве я один аки перст. Душа поёт-выводит нежную мелодию. Топаю, и блаженно размышляю о превратностях фронтовой жизни, примерно в таком духе: война при всей своей суровости, при всех тяжких, почти нечеловеческих испытаниях, не чужда, знаете ли, и лирических мотивов; в боевой обстановке нередко зарождалась - многие фронтовики это подтвердят - чистая любовь. И в результате, представьте, складывалось немало счастливых супружеских пар, в том числе и на уровне генералитета...
И вдруг до моего слуха донеслось такое знакомое зловещее жужжание...
Поднял голову - мать честная! В ясном небе три "юнкерса". Один из люфт-нацистов подумал, небось: "На безрыбье и рак рыба. Сейчас этот солдатик запоет у меня!" Отделился от своих подельников и начал, зверюга, нахально пикировать на меня, многогрешного. Ну я, конечно, дёру. Сами понимаете, во всю прыть. Достало проворства добежать до груды валунов. Сжался инстинктивно в комок и уткнулся лицом в землю. И в это самое время вражеский пилот с близкого расстояния дал длинную пулеметную очередь...
Фу-у, пронесло.
Однако, достало ума сообразить: а ведь он, подсказала практика, может вернуться. И как в воду глядел - коршун сделал круг и осчастливил еще одной пулеметной очередью...
На этот раз не повезло. Чувствую - ранен. Лицо огнем горит. Чтобы ощутить кровь, провел ладонью по щеке и - что бы вы думали? Смахнул с себя добрую дюжину насекомых. Оказалось, я уткнулся в... муравьиную кучу.
Воспоминание о лете сорок первого года, причудливым образом, сплелось в моём сознании в какой-то сумбурный, запутанный клубок. Во время тех бесконечных блужданий вокруг Ленинграда, мне, непутевому мужику, случилось отстать от своего медсанбата. Чего я только тогда не натерпелся.
Отыскивая своих, я как-то раз поздней ночью оказался в странном, полутемном помещении, битком набитом военными. Многие вповалку спали на полу. В дальнем углу теплилась коптилка на столе, к нему прикорнуло несколько бойцов. Я стоял и оторопело соображал: присоединиться к ним или растянуться на полу?
И тут на мою беду появился новый посетитель - молодой, небритый, подвыпивший лейтенант. В руках он держал развернутую полевую карту. Протискиваясь сквозь людскую скученность новоприбывший громким голосом вопрошал: "Товарищи, кто может скопировать карту?"
По натуре я - человек редкостной удачливости. Если возникает хоть малейший шанс вляпаться в дерьмо, то кто-кто, а уж я, так точно, не упущу этот шанс. В тот раз не иначе как сам чёрт подтолкнул меня в спину: "Скажи, что сможешь". Так я, законченный кретин, и проблеял. Вот уж верно: язык мой враг мой...
Лейтенантик бесцеремонно, не обращая внимания на ропот разбуженных, и огрызаясь с искусством кадрового полковника, очистил стол и расстелил на нём карту. "Вот этот участок, боец! "Достал из сумки бумагу, цветные карандаши и потребовал холодно и твердо: "Валяй, боец!" Под его властным взглядом я почувствовал себя щенком, подавившимся костью.
Мой любезный работодатель пьяно икнул, качнулся и, глядя перед собой остекленевшими глазами, направился к выходу, расталкивая стоящих и перешагивая через спящих. А мне, легкомысленному кутенку, не оставалось ничего другого, как приняться за эпизодическую роль картографа поневоле. Часа через полтора усердного труда мне удалось, наперекор хилому свету коптилки, скопировать отмеченный им участок. После чего, мой отяжелевший черепок упал на крышку стола и, как писали в 19 веке - "ваш покорный слуга оказался в объятиях Морфея".
Пробудила незадачливого картографа грубая брань по адресу его, картографа, матери и крепкая встряска за шиворот. Лейтенант стоял с гневным видом, держа в руках моё вдохновенное творчество и так рявкал, что у меня затряслись поджилки и осыпало спину мурашками. "Ты что же, гад паршивый, намалевал!" - надсаживался он, тыча мне в нос злосчастную копию. - "Ты же, сука, предатель! Ты же, гнида, враг! Пристрелю на месте!"
Лейтенант стал нервно расстёгивать кобуру.
Похоже, Швейку пришел конец. И ведь ни за что ни про что... С пьяного дурака всё может статься.
От истошного крика проснулись люди. Шумный спектакль привлёк к столу массу зрителей. Среди них - немолодой уже капитан с петлицами артиллериста. Он взял карту, взял мою копию и сличил. Потом спокойным тоном произнёс: "Лейтенант, уберите оружие! Я проверил. Тут всё верно. Забирайте шмотки и ступайте своей дорогой". Вот уж спасибо небом посланной артиллерийской поддержке!
А как же медсанбат, от которого я отстал? После нелегких поисков и многих приключений, я, по счастью, нашел его. И вместе с ним, проплутав еще немного, обосновался в разгар осени в рабочем городке Колпино.
К тому времени гитлеровцы уже не вели наступательных боёв. Они замкнули кольцо вокруг Ленинграда и заняли оборону, основательно окапавшись. План противника заключался в том, чтобы взять нас измором. С этой целью они перерезали все железнодорожные ветки. К тому же нацистским воздушным пиратам удалось разбомбить, по наводке гнусного предателя, продовольственные склады.
Командир нашей дивизии, отличившийся во время финской компании, был у начальства на высоком счету. Ему, человеку по натуре тщеславному до чрезвычайного, не терпелось ввязаться в схватку. И он погнал-таки, надеюсь по согласованию с верхами, свои полки в погибельное наступление. Произошло это, как значится в моей записной книжке, 8-го сентября 1941 года.
У медсанбата началась тяжелая страда. Впервые мне довелось вдохнуть зловонный запах войны. Врачи, сестры и мы, санитары окунулись в жаркую работенку. Целыми днями, а случалось и ночами, я разгружал машины; таскал носилки с раненными. Потом подавал их на операционный стол. Носилки с прооперированными мы с напарником вновь доставляли в машины для отправки в госпиталь. За эти кошмарные дни наслышался стенаний, жалобного, хныкающего, требовательного плача, душераздирающего крика.
Шли дни. Незаметно подкрались морозные ночи (Зима 1941 года, как памятно многим, выдалась особо лютой). Замечу к слову: с зимой у меня и вообще-то не складывались отношения - мы издавна недолюбливали друг друга.
К холоду добавился голод. Солдатская пайка сделалась скудной; вместо хлеба мы получали сухари. Ходишь целый день с голодным блеском в глазах, а в башке лишь одно - что бы пожевать? Врачебная рекомендация собирать хвою и пить из неё отвар, оказалась малодейственной.
Удивительное дело - во всей округе не осталось ни одного голубя, да что там голубя, не уцелело ни единой вороны, ни единой галки или хотя бы сороки. А вот воробьи каким-то образом выжили.
Вспомнив безотцовское детство, я смастерил рогатку и стал с голодухи охотиться, без особо, впрочем, успеха, на шустрых пернатых, копошащихся в конском навозе. Голод не тётка, заставит крутиться и выкручиваться.
Не иначе как в этой связи, само собой стихийно образовалось у входа в давно уже недействующий колпинский универмаг нечто вроде барахолки. Здесь такие же голодные как и я, обменивали табак на что-нибудь съестное. Мне, некурящему удавалось порой разжиться сухарём, а повезет - так и концентратом каши.
Как-то раз здесь я встретился со знакомым одесситом-тыловиком. И тот похвастался, что добывает мёрзлую капусту.
- Приличное, знаешь ли, подкрепление.
- А где же ты её добываешь?
- Сказать? А что я с этого поимею?
- Что поимеешь? О-о!.. Не знаю, не знаю...Я... Ну, может пачку махорки.
- Сойдет, - уступил хитрован, отведя меня в сторонку, - ну так слушай, байструк, на нейтральной полосе, усёк?, находится поле с такими вот качанами, - рассекретила Одесса свою тайну. - Понимаешь, эвакуированные горожане не успели собрать урожай...
- Возьми, друг, меня с собой.
- Ха, он думает это просто - пришел и взял? Нет, браток, надо рисковать. Полоса-то простреливается.
Бог милостив: взял меня с собой на промысел Гришка-одессит. Ночью, как было условленно, привел к заветному месту на дальней окраине Колпина, велел раскопать в снегу пещерку... И поползли мы вслепую, на ощупь под снеговым настом. Продвижение получалось не слишком быстрым: расчищаешь рукавичками себе путь, а снег залепляет рожу. К тому же, устаешь быстро. Словом, удовольствие не из самых приятных... Временами "крыша" над тобой вспыхивала зеленым светом - враг запускал очередную осветительную ракету.
По неопытности я, раззява, забыл взять с собой вещмешок - больше четырех кочанов, как ни старался, унести не удалось. Потом я уже один ползал за кормилицей капусткой.
И все же, от истощения у меня началась настоящая голодная дистрофия. Тело во второй раз покрылось болячками. (Первый раз это было в 1921 году, во время катастрофического голода у нас в Поволжье. Мне тогда исполнилось девять лет).
На нашем участке бои то затихали, то вспыхивали вновь. Ценой огромных потерь удавалось одерживать незначительные победы местного значения.
К концу ноября дивизия исчерпала свои силы. А Марс, безумный бог войны, опьяненный человеческой кровью, требовал новых и новых порций пушечного мяса.
Нетрудно представить себе такую картину. Штаб дивизии. Человек, ведающий кадрами, майор или подполковник, листал списки личного состава. Перед ним была поставлена задача - по амбарам помести, по сусекам поскрести и любой ценой наскребать пополнение. Разумеется, за счёт тыловых подразделений. И вот тот кадровик, специалист по амбарам и сусекам, обсасывая списки, дошел с мрачным видом до медсанбата. "Ага, шесть санитаров. Обойдутся и тремя...Заславский... Не обучен, не беда. Ага, по профессии артист цирка. Сойдет в разведку".
Во втором полку, куда меня определили, от прежней разведгруппы уцелел всего один человек - бывший колхозный бригадир, парень сколь самоуверенный, столь же и наглый. С какой-то извращенностью воспринял он своё неожиданное превосходство перед нами, пятёркой новичков, каковые, в сущности, были такими же недотепами как и я.
К тому времени война уже обрела в моём сознании (Разумеется, оставляя в стороне неприкосновенно гражданские чувства) обрела образ какого-то причудливого сплава патетики и гротеска, схожего с графикой великого Домье.
Полковое начальство незамедлительно послало нас, высококлассных разведчиков, добыть языка. Накануне дали выспаться, потом выдали белые маскировочные халаты, немудрено проинструктировали и -"Сарынь на кичку!"
К исходу ночи, под руководством колхозного добряка, мы вышли из лесочка и, соблюдая полнейшую тишину, поползли по снегу героически выполнять ответственное задание... Кому как, а мне было зело трудно управляться с винтовкой, докучливо болтавшейся на плечевом ремне. (Об автоматах не могло быть и речи. Их тогда просто не было. У нас во всяком случае). Когда в небе вспыхивала ракета, ярко осветив зеленым светом всё пространство, мы застывали, погасала - ползли дальше. Подобрались почти к переднему краю противника. И вдруг - надо же такому случиться! - один из бравых разведчиков, в самый неподходящий момент, громко чихнул... Ну прямо как в кинокомедии Гайдая. И тотчас в нашу сторону прогремела автоматная очередь. "У-у-у, мать-перемать!" - зарычал наш командир, мил-сердечный друг. В стане врага, послышалась громкая, возбужденная немецкая речь. Следом застрочил пулемет. Вообще-то, я не из самых трусливых, но в тот момент, честно скажу, сдрейфил. А когда гитлеровцы открыли еще и миномётный огонь, моя геройская душа просто-напросто ушла в пятки. В подобных обстоятельствах бравый Швейк говаривал: "Всё равно, где за государя императора вылезут кишки, здесь или там". И действительно, личная жизнь таких как я, в этом неисчислимом сонме человеческих судеб, не стоит и ломанного гроша. Мы - ничто иное, как единицы бактерий в бутылке кефира.
К тому времени я уже сжился с мыслью, что не сегодня, так завтра сыграю в ящик... Написал, но вовремя спохватился - никакого ящика на мою долю не выпадет. В гробах тогда хоронили только высший командный состав. А все прочие вояки - уж я-то знаю - предавались матушке сырой земле в чём были.
Вторым залпом я был контужен.
Новая встреча с незабвенным медсанбатом... И следующим утром койка в госпитале.
В "сороковые огневые" судьба-фантазёрка играла мною, как ас-футболист Пеле мячом. Куда только эта взбалмошная особа судьба ни засылала меня... Но об этом несколько позже, а сейчас об агитвзводе.
В конце осени, а может в начале зимы Военный Совет Ленинградского фронта (Впрочем, снова неуверен, а может и сам Генеральный штаб) образовал новую 55-ую армию. Ну и, понятно, какая же армия без собственного Политотдела. В Политотделе 55-ой одним из заправил был генерал Кулик, человек покоряющего обаяния, высок ростом, статен, тактичен. По его инициативе, как я полагаю, и был создан армейский агитвзвод, который он же и курировал; замечу: курировал и не без удовольствия пестовал.
Как же образовалось молодое подразделение? По всем частям армии была дана команда - выявить работников искусств и, снабдив сухим пайком на один день, незамедлительно прислать в село Рыбацкое. Вот так я и оказался там, в числе двадцатисеми будущих агитвзводовцев. После беспрерывного оглушающего грохота разрывов снарядов, здесь ты попал в относительное затишье.
Нашим начальником был назначен капитан Тумаркин, в мирное время - администратор ленинградского Театра комедии, человек разумный, деятельный, справедливый.
Состав подобрался довольно пестрый: четыре профессиональных вокалиста - тенор Буренин, баритон красивого тембра Петров, покорявший культурного, "продвинутого" зрителя исполнением классических арий из опер; и Петров и Буренин оба в прошлом артисты ленинградского Малого оперного театра; еще один баритон - Мантур, он из театра оперетты; и второй тенор - Симонов, если не ошибаюсь, из калужской филармонии. Контингент агитвзвода пополнился двумя актерами из провинциальных драматических театров - это Геннадий Некрасов и Спесивцев (имя не запомнил). К сожалению ни тот ни другой не смогли здесь "найти себя", приспособиться к специфике фронтового агитационного подразделения, жанра по своей природе мобильного, требующего инициативы и оперативности в добывании для себя актуального репертуара.
Но больше всего в Рыбацком оказалось музыкантов. Среди них много "духовенства" (выходцев из духовых оркестров). Приплюсую к ним двух аккордеонистов, и двух отличных скрипачей - Юфита и Абрамянца, оба - из того же ленинградского Малого оперного театра. Таким образом был создан приличный оркестр. Возглавил его талантливый композитор Александр Александрович Владимирцов, по воинскому званию старший лейтенант, автор многих популярных песен, в том числе и "Иду по знакомой дорожке", которую перед войной пела вся Россия.
Первое, что Владимирцов сочинил для агитвзвода - марш 55-ой армии на текст поэта А.И.Гитовича. Самыми запоминающимися словами были - "Гневом объятая пятьдесят пятая". Ёмкие по смыслу и энергичные по ритму, эти слова в музыкальной интерпретации Владимирцова звучали необычайно выразительно и эмоционально. Этот марш стал в своём роде визитной карточкой агитвзвода.
Впоследствии наш репертуар будет часто меняться и Владимирцов напишет много новых музыкальных номеров, в том числе и на мои тексты. И уж коль пришлось к слову, замечу - у меня с "графом" (Такое заглазное прозвище Александр Александрович получил из-за своего дворянского происхождения, о чём тогда знали только самые близкие люди) как-то сразу сложились добрые отношения, каковые продлились и после войны.
Сблизился я тогда же еще с одним лейтенантом, прибывшим в Рыбацкое чуть позднее - с Аркадием Ефимовичем Обрантом; по профессии он балетмейстер, руководил до июня 1941-го года юношеским танцевальным коллективом при ленинградском Дворце пионеров. А во время войны возглавлял в каком-то из полков похоронную команду. Спустя какое-то время Аркадий рассказал мне о характере своей тогдашней работенки в полку. Иные из его историй, связанных со "жмуриками" (так на сленге музыкантов звучит слово покойник), право слово, достойны пера самого Салтыкова-Щедрина или кисти Босха. Некоторые из обрантовских историй я записал. И если редакция альманаха сочет возможным предать их гласности, буду рад предоставить свои заметки.
Аркадий Обрант выделялся среди агитвзводовцев своей подлинной интеллигентностью. Скромный, тихий, обходительный, он и внешне выглядел весьма импозантно - рослый, поджарый, с густой шевелюрой совершенно седых волос и с горячими чёрносливными глазами, в которых играла ироническая усмешка.
"Придется вам, любезнейший Аркадий Ефимович, ставить пляски нашим музыкантам, добродушно пошутил я, ведь к нам в Рыбацкое не поступило почему-то ни одного танцовщика или хотя бы какого-нибудь завалящего балеруна".
Шутник, однако, оказался недальновидным. Вскоре Обрант был командирован в Ленинград, где ему надлежало собрать танцевальную группу из своих воспитанников. Когда мы ждали "попутку" - машину идущую в город (я провожал его), он сказал невесело: "Не знаю, найду ли кого. Ведь всех, наверное, давно уже эвакуировали".
Агитвзводу повезло. Аркадий Ефимович привез в Рыбацкое девять человек: шесть девочек и троих юношей. Боже мой! Как же они выглядели... Я и сам-то был почти "доходягой", но увидев прибывших ужаснулся. Подростки оказались истощенными до такой степени, что еле-еле держались на ногах. Бледные лица, ввалившиеся щёки, тёмные круги под глазами, исхудалые тела - их вид вызывал острую, пронзающую жалость. Вялые, апатичные мальчишки сидели, отрешенно свесив головы, а девочки растерянно озирались по сторонам.
Наш куратор генерал Кулик проявил к ущербному пополнению агитвзвода прямо-таки отеческую заботу. По его распоряжению блокадников поместили в госпиталь с указанием - поднять на ноги.
Дважды я побывал у них вместе с Аркадием. Дети оживали на глазах. К ним возвращались силы. На порозовевших губах заиграли приветливые улыбки. Рассказали, что навещает их, всякий раз как проезжает мимо, и генерал Кулик. Благодарные ребята успели уже полюбить своего покровителя...
Тем временем в здании школы, где разместился агитвзвод, шли напряженные репетиции первой программы. Наше выступление было назначено на 23 февраля 1942 года, в День Красной Армии.
В последний момент, как это часто случается, выяснилось, что некому вести концерт. Тумаркин в первую очередь обратился к актерам драмы, но те отказались, заявив, что не смогут, ибо никогда этим не занимались.
Произошло удручающее замешательство.
Пришлось вызваться мне. Некоторым опытом в этом деле я обладал: в юности участвовал в "Синей блузе", а позднее и сам руководил подобными коллективами, в студенческие годы случалось и конферировать. Напряг память, вспомнил самые ударные репризы известных мастеров этого жанра - Алексеева, Амурского, Гаркави, Смирнова-Сокольского, в концертах, которые они вели, мне не раз доводилось выступать. Скажете, плагиат... А что поделаешь, ведь своими авторами-юмористами агитвзвод, к сожалению, не обзавелся.
Незаметно накатила праздничная премьера и сопутствующие ей волнения. Концерт проводился в незнакомом мне большом, вытянутом зале, заставленном столами, явно служебное помещение. Я выяснил - какой штабной отдел здесь располагался, с тем, чтобы обыграть это в немудрящей шутке, на которую, впрочем, не очень рассчитывал. Но, как окажется чуть позже, ошибся. Она-то как раз и задала тон.
Итак, зал набит до отказа. Много женщин в военной форме. Это хорошо. Это очень хорошо: женская аудитория более отзывчива на юмор, более смешлива. Судьба, по счастью, благоволила к робеющему дебютанту. После короткого вступительного слова, я произнес заготовленную шутку: "А теперь непосредственно приступаем к праздничному концерту в помещении, временно оккупированном у Отдела управления армейской связью...
И вдруг раскат хохота.
Вот уж и впрямь, н е и с п о в е д и м ы п у т и с м е ш н о г о .
Ну, а дальше всё пошло, как говорится, по маслу. Любую остроту принимали дружным смехом. Да и весь наш концерт прошел "на ура". В тот памятный вечер я получил "патент" на право вести концерты армейского агитвзвода на всё время моего пребывания в нём.
Последующие наши праздничные выступления для штабного люда, проходили уже на порядочной сцене с кулисами и занавесом; располагалась она в просторном школьном зале.
Итак, с 24 февраля участники агитвзвода впряглись в штатную, повседневную работу - репетиции и выездные концерты по частям 55-ой "гневом объятой".
За эти месяцы я ближе узнал своих соратников. Среди них оказались прелюбопытнейшие экземпляры, такие, знаете ли, натуры, ну прямо-таки зощенковские персонажи. Порассказать бы о некоторых монстрах, да вот лимитированная площадь альманаха не позволяет.
Весна сорок второго была ранней; пришла во всей своей могучей силе. Небо по-весеннему сделалось безоблачным; в крупчатых снегах появились бурые проталины; на ветках набухали почки...
Противник стал почему-то пореже пулять снаряды в наши места - экономил боеприпасы что ли...
В начале марта привезли в Рыбацкое из госпиталя нашу молодежь. Это уже, знаете ли, были другие мальчики и девочки. Бледность на лицах хотя и осталась, однако ребята были жизнерадостны и выглядели бодро. Начальник агитвзвода создал им все условия для отдыха и учёбы.
В одном из бывших школьных классов Обрант - бог танцевальных экзерциций, приступил к занятиям - для начала вводил своих воспитанников в форму. А спустя каких-нибудь пять-шесть дней занялся постановкой танцевальных номеров. Первым делом восстановил старую, апробированную "Краснофлотскую пляску" из прежнего их репертуара. Заново Аркадий Ефимович поставил украинский народный танец. А несколько позднее - "Тачанку" - большая творческая удача балетмейстера. Блестящая, зажигательная "Тачанка" стала коронным номером ансамбля. Она так нравилась публике, что юным танцорам приходилось неизменно бисировать.
Возникла проблема с костюмами для исполнителей танцев. Выход был найден. По инициативе Обранта всё необходимое пошили родительницы детей. ( В качестве оплаты за труд и материал начальство выделило для мастериц кое-что из продуктов).
Дебют обрантовского ансамбля состоялся 30 марта 1942 года. Агитвзвод давал концерт для участников слета врачей и сандружинниц. "Концерт чрезвычайно важный!"- внушал нам беспокойным голосом Тумаркин, всегда относившийся к выступлениям подобного рода с преувеличенным чувством ответственности.
Тот факт, что наша программа пополнилась тремя яркими зрелищными номерами, самым заметным образом сказался на её качестве и содержании. Ведь до того она была, в сущности, довольно однообразной.
В тот раз юные артисты хотя танцевали из последних сил, но с полной отдачей, вдохновенно, задорно, что называется, с огоньком. Я видел, как переживал за своих питомцев "киндербалетмейстер" - так с дружеской шутливостью окрестили Обранта музыканты. Я видел со сцены как в зрительном зале во время огневой "Тачанки", девушки-сандружинницы, растроганные до слез, вытирали платочками глаза.
Говоря вообще, жизнерадостное по своей природе искусство танца оказывало на фронтовиков мощнейшее воздействие. Люди, непрестанно испытывающие на себе тягостное бремя военного времени, остро ощущали потребность в положительных эмоциях. Юношеский задор, открытые улыбки плясуний и высокое танцевальное мастерство - всё это рождало у суровых воинов светлое, радостное впечатление.
В годы войны, у каждого, кто был втянут в её горнило, конечно же, случались потери, но бывали, как это ни странно звучит, и приобретения. Порой - ценнейшие. Об одном из главных своих тогдашних приобретений - о дружбе с Борисом Федоровичем Семеновым я и хочу рассказать.
Началось это так. В один, поистине прекрасный день, я поднялся на третий этаж дома, в котором помещалась редакция армейской газеты, держа в руках тетрадку своих виршей. Обнаглев, я надеялся получить консультацию у штатного поэта Владимира Лифшица - его стихи мне очень нравились.
Парадоксально звучит, но как окажется впоследствии, к счастью моему, Владимира Александровича на месте не оказалось.
Вероятно, мой растерянный вид и побудил человека, сидевшего за столом и что рисовавшего, осведомиться о цели моего визита. Голос его звучал участливо. И я поведал зачем явился. Приветливо улыбаясь, незнакомец сказал, что знает меня - был на нашем концерте и, поглядывая на тетрадь, предложил свою помощь.
Я колебался.
Три "кубаря" на петлицах гимнастерки указали на его звание - старший лейтенант. "Соглашайся, - шепнуло мне на ухо интуитивное чувство, - тебя ждет нечто многообещающее". По всей вероятности, я вдохнул, веявшие в воздухе флюидные излучения идущие от лейтенанта. И я поверил в него, и подсел к столу рядом с ним, и развернул тетрадь.
Дальнейшее оказалось поразительным. Художник армейской газеты с таким знанием дела стал разбирать рахитичные стишата графомана, таким доброжелательным тоном делал замечания, так тактично умел подбодрить: "А вот эта строка у вас просто замечательная", что я быстро понял - с кем Господь-Бог свел меня в тот раз.
Какая-то мощнейшая сила потянула меня к тому человеку. Шестое чувство подсказало, что найду в нём учителя, наставника, редактора, соавтора и главное - друга.
Так оно и оказалось. Вскоре мы оба почувствовали, что нам интересно друг с другом. Забегая вперед, скажу - дружба с Борисом Семеновым, человеком духовно богатым, продолжалась и в послевоенные времена. Частенько я наведывался в Лениздат, где тогда он работал. Теперь он был не художником-карикатуристом, как в Рыбацком, а художником-редактором. Мне доставляло удовольствие беседовать с ним, нравилось наблюдать, как он рисует. На его рабочем столе не было красок и кистей, а лишь флаконы с чёрной тушью да ручки с перьями различного калибра - основное "орудие его производства".
Борис иллюстрировал не только книги своего издательства, ему заказывали и Детгиз, и журналы - графика Семенова ценилась. Он и впрямь был артистом своего дела. Умел, как немногие, проникать в характеры персонажей литературного произведения.
Семеновские иллюстрации навсегда сливались с содержанием рассказа, повести, новеллы.
Однажды я подумал: если собрать все нарисованное им и в армейской газете и в "Чиже", и в костре, плюс - все книжные, все журнальные иллюстрации, получилась бы внушительных размеров замечательная коллекция.
То и дело в комнату, где он работал, приходили художники - иллюстраторы, приносили свои работы, ведь Семенов заказывал все рисунки для обложек титульных листов, форзацев, и, разумеется, для иллюстрации самих произведений.
В этом случае, я садился в сторонку и с интересом слушал профессиональные разговоры Бориса с коллегами.
Бывал я у него и дома - угол Суворовского проспекта и 9-ой Советской, где в то время семейно жил мой друг. Юдифь, его жена, любезно переводила мне нужные статьи из "Юманите" - французским она владела в совершенстве.
По-обыкновению Семенов и дома работал. Рисовал ли он тушью человеческие фигурки, вырезал ли что-то ножницами, мастерил ли рамку для "картинки", кисти давнего друга Ореста Верейского - все у Бориса выходило изящно, вкусно.
Позднее, живя уже в Москве, я во всякий свой приезд в любимый Питер, первым делом летел к началу Невского - второе здание от угла - где размещалась редакция журнала "Нева", поднимался на верхотуру (лифта не было), в длинную узкую комнату - там работал мой бывший соавтор, незабвенный дружок. В "Неве" происходило примерно также, как и в Лениздате. Но было и нечто и другое. В журнале здравые суждения Семенова, его тонкий анализ произведений, точные оценки, основанные на отменном литературном вкусе, снискали ему такой авторитет, что спустя какое-то время художник удостоился высокой чести стать членом редколлегии - заслуженное признание его незаурядного дарования. (Сидел до конца его рабочего дня. Потом, как правило, мы направлялись в ресторан Дома архитектора).
В очередной свой приезд "на брега непокорной Невы", узнал, что по настоянию друзей Борис написал книгу воспоминаний, озаглавленную "Время моих друзей". (Вышла в свет в конце февраля 1982 года).
Читать записки Семенова - одно удовольствие. Я проглотил их, что называется, на одном дыхании. Лев Толстой, как известно, высоко ценил творчество Куприна, "Что его ни раскрою, всё хорошо", - сказал он о написанном Александром Ивановичем. Слегка переиначив эти слова я мог бы произнести: какую страницу "Времени моих друзей" ни раскрой - все хорошо.
Как мастерски сумел автор объёмно, пластично изобразить характеры многочисленных персонажей, населяющих книгу - каждого видишь словно живого.
Интересная вещь, еще до того как была прочитана Борисова книга, я слышал от него самого, в разное время, почти обо всем, что рассказывается на её страницах. И про казармы бывшего Семеновского полка, что находились неподалеку от его дома, и про близрасположенный увеселительный сад "Олимпия", который он любил посещать. Вообще говоря, воспоминания Семенова содержат много картинных описаний различных зрелищ. По собственному признанию Бориса, в молодости он был заядлым театралом. От себя добавлю: и не менее заядлым книгочеем. На сколько я могу судить, ярче всего автор рассказал о годах своего детства. В этом повествовании много теплоты, столько запоминающихся деталей-подробностей, примет далекого прошлого, что будь моя воля, я бы всю эту главу - 115 страниц - издал отдельной книгой, с хорошей обложкой, на приличной бумаге, большим тиражом. А некоторые отрывки включил в школьный учебник по литературе.
А с какой трогательной признательностью в книге "Время моих друзей" написан литературный портрет знаменитого детского писателя Маршака, с которым Семенову посчастливилось работать в тот период, когда поэт жил в городе на Неве. Боже мой, а как поэтично, как вдохновенно описаны встречи автора-рассказчика с художниками Лебедевым и Пахомовым. Эти страницы воспоминаний пришлись мне как нельзя более по сердцу. Владимир Васильевич Лебедев и Алексей Федорович Пахомов и мои любимые Мастера кисти.
Отмечу и пространный, интересно написанный очерк, посвященный Даниилу Хармсу, к личности и творчеству которого ныне почему-то повышенный, не понятный мне интерес. (Оговорюсь, это мое личное мнение).
В целом книга по богатству художественного языка, по совершенству стиля повествования, по мастерскому воспроизведению аромата эпохи, и, наконец, по изяществу отделки деталей "Время моих друзей" относится, по моему убеждению, к лучшим образцам современной мемуристики.
Два летних сезона Боря Семеменов проводил свой отпуск, гостя у меня на даче, в прибрежной деревне под Угличем. В моем архиве хранится много писем от него.
Наша дружба длилась до июньских дней 1989 года, когда он, под влиянием своей взбалмошной супруги, подался в Израиль. Я не понимал - зачем? почему? Мы с внуком помогали Боре собираться в дорогу. Он подарил Артёму много-много рисунков. А мне - зимнюю куртку. Мы провожали его с семейством - женой, дочерью, зятем - в аэропорт. Прощание было печальным. Через год пришла скорбная весть: на чужбине Борис Федорович Семенов ушел из жизни.
А теперь вернемся в более дальнее прошлое. Наши приятельские отношения, которые зародились в разгар весны 1942 года, чем дальше по времени, тем более крепли, чем больше мы узнавали один другого, тем глубже проникались добрыми чувствами друг к другу.
Выходец из рабочей семьи, единственный ребенок, петербуржец по рождению, Борис характером пошел в мать - я знавал её - женщина врожденной скромности. Её добродетель заключалась в смирении. Все острые углы, как-то незаметно стачивались ею. В душе она была поэтессой и сумела вложить в сына всё самое лучшее своё. Как и его мать, Борис старался всё приглаживать.
Семенов обладал от природы чутким сердцем, тонким, гибким умом, высокоразвитым чувством изящного, выдержкой и необычайной чистотой души. Он был человеком добронравным, широкого поля зрения и поразительной благожелательности. Боб (так я называл его, а он меня - Руджи) был наделен удивительным благородством. Никогда не слышал его злословящим, не слышал в его устах ни одного неприличного слова, ни разу не видел, чтобы он поступал вульгарно. Моего друга отличала необычайная деликатность. Но чем я особенно восхищался, так это его изысканным вкусом и выработанным чувством меры.
У Бориса были мягкие, ловкие жесты и прекрасные внимательные глаза, по-доброму глядевшие на каждого человека. И людям передавалось это и они встречно отвечали ему симпатией. Всё это я открыл для себя немного позднее, когда мы стали сообща писать репертуар для агитвзвода. Нам обоим нравилось сочинять рифмованные вещи - песни, куплеты, раешники, частушки - жанр, как оказалось, не из легких. Попробуйте вложить в четыре коротких строчки и смысл, и соль, и перец, и чтобы было смешно.
У нас получалось. Секрет заключался в том, что мы научились понимать друг друга с полуслова.
Меня не переставало удивлять - откуда у человека, который всю жизнь занимался одним и тем же - рисованием, откуда такое знание техники стихосложения, знание сокровенных тонкостей поэзии? (Свои стихи, если только он их сочинял, Боб никогда не показывал мне).
Я учился у него ритмике стиха, оригинальной рифмовке, образной речи, меткому словцу. ( В мирное время мы продолжали, уже набитой рукой, заниматься этим; подрабатывали, сочиняя для артистов эстрады песенки и куплеты. Некоторые из них становились популярными).
Учтивый, открытый и всегда добродушно настроенный, Борис Семенов стал у нас в школе "своим человеком". А я - завсегдатаем редакции. Перезнакомился почти со всеми её сотрудниками: с главным редактором, полковником Досковским, носившим "подпольную" кличку - "Доска", с Иваном Мухой. Под таким псевдонимом Иванов (Имя забыл) публиковал в каждом номере газеты свои короткие, сатирические стихи антигитлеровской направленности. После войны он подарил мне свой исторический роман. С В.А.Лифшицем отношения не сложились. Замкнутый по натуре, он держался от всех в стороне. А вот с приветливым, всегда улыбающимся капитаном Вениамином Фоминым мы быстро поладили. Фомин подвязался в редакции, если не ошибаюсь, в качестве цензора. "При нём будь осторожен, - предупредил меня Борис, - он "оттуда", держи ухо востро". Я, конечно, был начеку, но ничто в последующем не выказало в нём стукача. Мы остались в добрых отношениях и в мирное время.
Когда Борис появлялся у нас в агитвзводе, одна из прелестных танцовщиц вся начинала дышать счастьем и чистой юношеской увлеченностью. А график-карикатурист, ужасно насоливший за своим редакционным столом фашистской Германии, более того - пошатнувший её устои дружелюбно озорничая, немножечко подпевал неспелой девчоночьей любви.
Но вскоре в художнической душе зазвучала иная лирическая мелодия в адрес другой девушки. Это уже было что-то наподобие серенады, а может, романса, вроде "Гори, гори моя звезда"... Ту девушку звали Сашенька. Её появление на наших с Борисом фронтовых путях-дорогах - маленькая новелла, написанная самой жизнью.
У Сашеньки было привлекательное личико, почти как у известной актрисы кино Зои Федоровой, фигурой же она приближалась к габаритам актера, известного уже в наши дни - Семичева. Но что нам в ней нравилось больше всего, так это её веселый нрав. Всевышний щедро одарил Сашеньку чувством юмора. О своей начальнице, например, подружка Бориса, говорила не "она", а "оно". Или о ней же: "Самая выдающаяся бестолочь в личном составе Пятьдесят пятой армии"... Еще из её перлов. О появившемся в дверях новом сотруднике редакции: "Явление пятое - те же и Фомин"... Или: "Ну, я пойду. Чего зря растрачивать расцвет моей юности на трепотню с недоумками"... Вот что еще запомнилось из её веселых словечек: "Иногда, по утрам я бываю похожа на египетскую царицу Клеопатру, которая глядя на лежащего рядом любовника, протягивает руки за корзиной с ядовитой змеей". Что и говорить, любила поскоморошничать.
А вот где работала Сашенька ни за что не догадаетесь.
Ладно, не буду томить. Александра Бондарева была цензором. Нет, нет, не в газете. А в закрытом подразделении при Особом отделе, как его недрёманное око. Это странное подразделение, о котором мало кто что знает, представляло собой следующее: чуть ли не два взвода специально обученных девиц, внимательно прочитывало поступавшие к ним письма фронтовиков. И по своему усмотрению барышни - как их назвать? цензорки? цензорши? зачёркивали чёрной краской всё что "неположено". На этот счёт Александра шутила: "я работаю очернительницей".
Веселая очернительница шла у нас с Бобом под внутренним паролем "Бондаревская дивизия" (В составе 55-ой армии прославилась боевыми делами дивизия генерала Бондарева. О ней часто писала наша газета. Слова "бондаревская дивизия" можно было постоянно слышать в Рыбацком).
Из рассказа нашей милой "бондаревской дивизии" мы вот что узнали. Порядком устав, от суконного языка однообразных кондовых писем либо сугубо информативного характера либо ура-патриотического, цензорши радовались, когда к ним попадало интересное письмо. Однажды в руки одной из сподвижниц Александры попало мое любовное послание, адресованное в медсанбат чудесной докторше, будущей жене, той самой для которой, помните, шастал в деревню за молоком. Прочитав письмо, барышня удивленно вскинула бровки, хмыкнула и, расчувствовавшись, пустила мою эпистолу по кругу, как это было принято в этом дамском коллективе, при появлении чего-нибудь "интересненького". Суровым цензоршам хоть и маленькое, а все же развлечение от повседневной скукоты. А так как влюбленный агитвзводовец был не из ленивых, писал свои сердечные излияния ежедневно, то его эпистолярный, военно-полевой роман, становился - ну надо же! - достоянием большого круга заинтересованных читательниц.
Из моих писем цензорши узнали о друге автора - Семенове, с приложением, понятное дело, восторженных слов в его адрес. А вскоре на глаза Бондаревой попалось лирическое послание самого Бориса, зело заинтересовавшее её. "Целочки, - объявила она своим подельницам, - письма старшего лейтенанта Семенова пасу я!"
В нашем вертепе, - пояснила Сашенька, - повелось: некоторые письма нестандартного содержания передавать той, которую они заинтересовали. Например, попалось мне письмо Лифшица из редакции, я кричу: "Тамарка! Твоё. Хватай!"
Некоторое время спустя, улучив момент, когда начальства не было на месте, Бондарева привела нас, как и обещала, в логово бдительных хранительниц военных тайн, среди которых, как я понял, она была лидером.
Цензорши занимали весь третий этаж большого здания, в двух других которого, располагалась полевая почта. Здание находилось как раз напротив известной старым питерцам дачи Куракина, между прочим, все флигели на том огромном участке также пребывали тогда в ведении 55-ой армии. (Очень интересно, что теперь на этом месте?).
Итак, поднявшись, мы увидели большую залу, заставленную столами, за которыми и колдовали над грудами писем барышни в военной форме. Вероятно, Александра предупредила о нашем приходе, поскольку все до единой уставились на нас, смущенно переминавшихся с ноги на ногу у входных дверей; взирали точно директриса школы на ученика, отмочившего нештатный фортель. Думаю, что в глазах этих непорочных, целомудренных особ мы выглядели белыми воронами, если только не олухами царя небесного. И тем не менее мы изо всех сил старались держать хвост трубой.
- Сеанс окончен! - скомандовала озорным голосом "бондаревская дивизия". - На выход! - И весело выставила нас за дверь.
Много всякого было за два года дружбы с этой обаятельной юмористкой, обо всём не расскажешь.
Короткое послесловие. В мирное время Борис и Сашенька встречались некоторое время, до той поры пока на горизонте не возникла фигура его будущей жены.
"Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный разворачивает свиток". Позволю себе воспользоваться бессмертными словами Пушкина, возможно, они помогут восстановить в памяти события и образы прошлого.
Итак, творческая жизнь агитвзвода протекала по-обычному, расцвечиваясь лишь время от времени, выступлениями, выходящими из ряда вон, как например, ответственным, по словам Тумаркина, концертом для партизан нашей области.
Не помню, в феврале или марте 1942 года им удалось провезти через линию фронта большой санный обоз с продовольствием для блокированных ленинградцев. Об этоь тогда много писали газеты и трубило радио. Выступление состоялось в историческом особняке Кшессинской. Специально к этому случаю мы с Семеновым написали частушки. Привез нас в город генерал Кулик. Он же, немного позднее, договорился с дирекцией радио (а может, наоборот, дирекция с ним?) о записи нашего репертуара. Три дня подряд мы приезжали на Малую садовую и озвучили почти все свои номера. После войны, время от времени наши вещи звучали по местной трансляционной сети.
Запомнилось выступление в ленинградском Доме офицеров на Литейном проспекте; летом мы давали концерты на сцене Сада отдыха, не знаю как теперь, но тогда он находился подле Александринского театра, на Невском. Выступали также почти во всех дворцах культуры.
Выше я уже говорил, что нам приходилось часто обновлять репертуар, поскольку во время всех праздничных дней мы неизменно выступали перед офицерским составом гарнизона. Аудитория фактически не менялась, а потому хотелось чтобы в последующем концерте было как можно больше свежего.
В практику агитвзвода вошли и "малые" концерты. Что это такое? Четыре-пять человек: аккордеонист, два певца, чтец и ведущий программы, отправлялись в какую-либо воинскую часть, расположенную в округе и давали концерт. Иногда - два, а случалось и три.
Где-то я прочитал, что агитвзвод дал в общей сложности около трех тысяч концертов для фронтовиков и горожан.
Некоторые агитвзводовцы удостоились правительственных наград. (Лично я получил медаль "За боевые заслуги").
Невозможно забыть яростный артиллерийский обстрел Рыбацкого. В тот несчастливый день серьезно ранило нашу юную танцовщицу - Валю Сулейкину. Писатель Юрий Казаков (Если не подвела память) по окончании войны написал повесть - "Танцовщица Политотдела". По этой книге чуть позднее был снят фильм.
Забыть годы войны, вычеркнуть из памяти это несусветное время никак невозможно. Война перестала мне сниться лишь пять-шесть лет спустя.
Трудный, голодный и все же улыбчивый 1942-ой год близился к концу. В библиотеке, что разместилась в "нашей"школе шла своя необычная жизнь. Ведала армейской библиотекой супруга Владимирцова - Клавдия Юлиевна, дама светская, малость чопорная и сколь внешне эффектная, столь же и ироничная. На язычок ей не попадайся. От её насмешек съёжился ни один "лабух" (музыкант).
К нам с Бобом она относилась снисходительно. Быть может потому что мы были, как мне сдается, единственными кто брал у неё книги. (После войны я напомнил Клавдие Юлиевне о её снисходительном к нам отношении. "Неверно. - улыбнулась она и похлопала меня по щеке, - я относилась к вам обоим нежно).
Еще Каю (её "партийная" кличка) благоволила к цензору Фомину. Черноокий, со смазливым, смуглым лицом цыганского типа, всегда приветливо улыбающийся, Вениамин, по всей вероятности, импонировал ей. По натуре Фомин был эпикурийцем, склонным к чувственным удовольствиям. А еще был он скептиком и женолюбом. Не без его инициативы, как-то так получилось, что в свободные вечера мы стали собираться в библиотеке...
Война войной, а жизнь жизнью. Владение Каю незаметным образом превратилось в "клуб отдохновения души", как окрестил Вениамин Фомин наши приватные, негласные сборища, на которые приходили обарышнившиеся танцорки, иногда с Обрантом, чаще - одни; наведывался скромный, молчаливый Иван Муха; посещал "клуб" приятель Фомина, молодой, шалопаистый капитан химической службы Хаханьян; случалось, что наезжала моя возлюбленная вместе с подругой, полнотелой, пышногрудой докторшей Еленой Штромвассер, большой любительницей вечеринок; запомнилось, что весельчак Фомин дурашливо обращался к женщинам то старинным речением - "ясочки мои", то на другой манер - "милые вумэн", а то по-лабухски - "чувишечки".
Чем мы занимались в "клубе"? Беседовали группками по интересам, невинно флиртовали, спорили, шутили, попивали пресный, но крепкий чаёк, танцевали под аккордеон. И к одиннадцати расходились.
Эти славные встречи были какой-никакой, а отдушиной от однообразного, муравьиного житья-бытья. Воспоминание об этом позволю себе завершить малоизвестными строками Пастернака:
Грядущее на всё изменит взгляд,
И странностям, на выдумки похожим,
Оглядываясь издали назад,
Когда-нибудь поверить мы не сможем.
В предпризничные дни, как хорошо запомнилось, радио принесло благую весть - в дополнение к окружению фашистских агрессоров в Сталинграде, наши войска 30 декабря 1942 года одержали две блестящих победы: в ходе Котельниковской операции разгромлена крупная группировка противника "Гот"; в тот же день, прорвав вражеский, мощно укрепленный фронт, советская армия уничтожила пять итальянских дивизий, столько же - румынских, одну немецкую; захватили 60 тысяч пленных, огромное количество боевой техники.
Сердца наших людей полнились праздничным ликованием.
Меж тем, Новый год был уже на пороге. К этому дню агитвзвод подготовил новую программу. 31 декабря должен состояться концерт для зрителей гарнизона. А накануне произошло событие, изменившее течение моей фронтовой службы. Начальником агитвзвода был назначен новый человек - майор Х. типичный солдафон, грубый, не смыслящий в сценическом искусстве ни бельмеса. Был он невысокого росточка, кривоног, внешностью походил на актёра Гардина в роли Иудушки Головлева. Суетный, крикливый майор с первых же дней начал наводить новые порядки - жёсткую дисциплину. Не помню уж, за какую провинность начальник влепил мне три дня ареста... Впервые в своей жизни угодил я в арестанты. "Если что и произошло, - изрёк мудрец Швейк, - то это "промысел божий", как сказал старик Ванек из Пельгжимова, когда его в тридцать шестой раз сажали в тюрьму".
На "губе" меня не на шутку тревожило - как же они выйдут из положения? Кто поведет концерт? И было очень обидно - зря старался, готовил вместе с Семеновым специально к новогодней программе свежие шутки, куплеты, частушки. Конечно, ничто даром не пропадет, но ведь ложка дорога к обеду. В своём крайне удручённом состоянии я был похож на того персонажа из рассказа писателя-юмориста Вудхаса, который "сидел в столовой и смотрел на копчённую селедку таким горестным взглядом, что селёдка даже поёживалась".
Не перестаю удивляться причудам сударыни судьбы. Представьте себе, какое коленце вздумалось ей отколоть в тот вечер. Сгустились сумерки. И вдруг разверзлись врата ада - возникли два архангела: явились за рабом божьим, принесли отобранный ремень, привели на сцену, сказали - готовься к выступлению. И я ощутил необычайный прилив радости, почувствовав, что мой пламенный мотор, заглохший было и остывший, вновь весело затархтел, вырабатывая творческую энергию.
Концерт в тот вечер прошел с небывалым подъёмом. То ли празднично настроенная публика принимала происходящее на сцене особо воодушевленно, то ли исполнителей посетило божественное вдохновение, но только всё в тот вечер удавалось как никогда. Тон задала мажорная, зажигательная музыка Владимирцова. Зрительный зал был покорен новым номером обрантовского танцевального ансамбля - "Красноармейской пляской". Не отпускали со сцены обладателя "золотого баритона" - Петрова, после исполненной им "Арии князя Игоря" - "О, дайте, дайте мне свободу". Весело принимались репризы, которыми я прослаивал номера. И уж чего никак не ожидал, фурор вызвала сатирическая песенка про журавля.
Здесь позволю себе чуть-чуть задержаться, чтобы рассказать о происхождении этого опуса. Мальчишкой слышал я у популярного некогда куплетиста Петруши Тарахно, "любимца Ильича", как его рекламировали афиши, шуточную песенку о том, как однажды вечерком на зеленой полянке лесные обитатели собрались на пирушку. Выпили, закусили, показалось мало. Стали думать - кого послать за пивом? Журавля: у него самые длинные ноги. Журавушка взял кувшин, взял денег три рубля и потопал сквозь болото, топал, топал да и угодил в трясину... Хвост вытащил, нос увяз, нос вытащил, хвост увяз...
О бедолаге Журавлишке я рассказал Бобу, и привел его в восторг. И мы на этот сюжет сочинили совсем другого рода песню - сатирическо-гротескную. Сперва своими словами мы пересказали историю о том, как Журавль потопал за пивом и увяз.
Это присказка, а вот -
Сказ другой сейчас пойдёт,
Как немецкий журавель
Захотел чужих земель,
И попер войной на нас
Да споткнулся и увяз.
Хвост вытащил, нос увяз, нос вытащил, хвост увяз...
В нашей злободневной песне журавель-оккупант увязал в Сталинграде, в следующем куплете - на Дону, затем - под Ростовом. (За основу мы взяли самые последние победные операции наших войск).
Большое значение имела при исполнении припева - "Хвост вытащил, нос увяз" - мимическая игра и телесная пластика.
Не хвастая скажу: песня имела такой успех, какого я не знал за всю свою артистическую жизнь. За кулисы примчался взволнованный Семенов, пылко обнял; явился майор-начальник, заявил, что освобождает меня из-под ареста и представляет к чему-то там... И наконец, главное - пришла Она, нежно поцеловала... Да-а, такое не забывается.
После концерта, в той же библиотеке, тем же любезным сердцу составом "клуба отдохновения души" мы проводили за "сервированным" - чем бог послал - столом Старый год и встретили Новый - 1943-й.
Вскоре, однако, не выдержав грубой казенщины, насаждаемой нашим новым начальником, я постарался, выражаясь "высоким стилем", освободить агитвзвод от своего присутствия. Следом, как мне рассказали, ушел и душа-человек Тумаркин.
Знакомый полковник Басин устроил мне каким-то образом перевод в Политотдел дивизии, где я - худо-бедно - исполнял обязанности секретаря; немного позднее я стал работать в дивизионной газете, делал примерно то же, что и Иван Муха - в армейской; а еще позднее - уже до самого конца войны - был начальником дивизионного клуба. Разумеется, во всех этих местах не обходилось без памятных событий, всевозможных случаев, а то и смешных приключений. Но это уже требует другого, специального разговора.
И в заключение скажу, извинившись за повторение, все же, самые яркие, самые светлые воспоминания от военной поры оставили те два года, что проведены в Рыбацком.
17.01.2005