БРАТЬЯ НИКИТИНЫ

792.6 С 47
(С) Издательство «Искусство», 1975 г.

В 1973 году советская общественность широко отмечала столетие русского цирка и особенно торжественно на родине братьев Никитиных — в Саратове. Аким, Петр и Дмитрий Никитины живут в благодарной памяти наших современников как основатели русского цирка.
С давних пор по городам и селам необъятной России с одной ярмарки на другую в одиночку и семьями кочевала целая армия увеселителей народа, неистребимое племя цирковых... еще пока не скажешь «артистов», а, скорее, «искусников разных телодвижений»: силачей, акробатов, балансеров, а также шпагоглотателей, дрессировщиков, фокусников и острых на язык балагуров — прямых потомков скоморохов. Демонстрировали они свои непритязательные номера главным образом в убогих балаганах, этих сколоченных на скорую руку дощатых сараях, или прямо на улице, как некогда и сами братья Никитины. Цирки же были полностью в руках иностранных антрепренеров.
Никитины первыми сделали прорыв в этой, казалось бы, неприступной цитадели иноземцев. Историческая заслуга саратовских самородков в том, что, построив во многих городах России свои цирки, они предоставили акробатам и жонглерам, прозябавшим на тесных подмостках балаганов, удобный и мягкий манеж, воздушным гимнастам—подкупольные просторы. Актерская профессия наездников и дрессировщиков лошадей была монополией заезжих штукмейстеров. В цирках братьев Никитиных нашли свое призвание и многие талантливые русские конники, которые впоследствии успешно конкурировали с крупнейшими иностранными гастролерами.
Отнюдь не идеализируя предпринимательскую деятельность Никитиных, мы вместе с тем трезво оцениваем все положительное, что было в их созидательной деятельности, главным содержанием которой явилось становление и развитие циркового дела в России на сугубо национальной основе. Никитины были потомками крепостных, и потому им не нужно было разгадывать вкусы, привычки, запросы своих зрителей, в основном городской бедноты и крестьян, приезжавших на ярмарки. Русский профессиональный цирк, таким образом, с момента своего зарождения нес в себе черты народности, формировался как самое демократическое искусство.
Добиваясь высокого художественного уровня представлений, Никитины не только популяризировали это искусство, но и последовательно отстаивали поруганную честь цирка, за которым издавна утвердилась репутация низменного зрелища, искусства для ванек.
Спектр творческой деятельности Никитиных широк и разнообразен: смелые антрепренеры, наделенные острым чувством времени, строители, энергично возводившие цирки во многих городах страны, разносторонние артисты, талантливые режиссеры-постановщики. И что не менее существенно — неустанные воспитатели.
Цирк Никитиных стал поистине школой актерского мастерства, здесь нашли поддержку и выросли такие корифеи арены, как Дуровы, Виталий Лазаренко, Иван Поддубный, Матвей Бекетов, Иван Заикин, Петр Орлов, Михаил Пащенко, Алекс Цхомелидзе—всех и не перечтешь. «Никитины положили начало прочному внедрению русских цирковых номеров в программы столичных цирков»,— скажет позднее в своих воспоминаниях Иван Радунский, создатель широко известного дуэта музыкальных клоунов Бим-Бом. Ему вторит и народный артист республики Борис Эдер: «Директор любого крупного цирка охотно ангажировал артиста, который работал у Никитиных».
Вся жизнь этих первооткрывателей наполнена борьбой. К вершине своих устремлений Аким, Петр и Дмитрий поднимались долгим и тернистым путем. Чтобы составить представление об этом пути и проследить, как формировалась личность каждого из братьев, чтобы полнее постичь меру сделанного ими,— обратимся к самым истокам.

ОТ «ФРАЯ» ДО МАНЕЖА
«Из всех ремесел, из всех возможных способов, употребляемых народом для добывания хлеба, самое жалкое, самое неопределенное есть ремесло шарманщика». Эти слова принадлежат Григоровичу, писателю, который хорошо знал жизнь цирковых артистов, кукольников, бродячих музыкантов и прочих уличных увеселителей. Рассказ, а по сути социологическое исследование, «Петербургские шарманщики», откуда и приведена эта выдержка, написан в 1843 году, в том самом, когда у саратовского шарманщика Александра Никитовича Никитина родился второй сын, нареченный Акимом, которому выпала судьба прославить свою фамилию и оставить столь заметный след в истории русского цирка.
Александр Никитин был крепостным помещика Кропотова. Отпущенный по оброку на отхожий промысел, он с тяжелой шарманкой за плечами бродил от рассвета дотемна по дворам Саратова, едва собирая на пропитание семьи. Только когда чуть подросли сыновья: Дмитрий, крепыш и увалень, за ним — Аким и последний, Петр, шустрый непоседа,— Никитины стали выкарабкиваться из ужасающей нищеты. Вздохнув чуть посвободнее, вместо арендуемой шарманки, поднатужась, приобрели орган на тележке — «фортепьяно англезе», как гордо называл его прежний владелец. А некоторое время спустя Аким надоумил прибавить к их номерам еще и петрушечные представления. Обзавелись ширмами, заказали вырезать из липы кукол для комедии: портного Нитку, доктора Касторку, двух чертей, двух полицейских. И еще носатую тещу. Как только Петрушка взберется к ней на плечи да начнет погонять, публика заходится от смеха. В кукольной потехе отличался отец: лучше его никто не умел говорить на разные голоса.
Характер сыновей Александра Никитина стал проявляться сызмальства. Старший Дмитрий рос тугодумом. Сонный и нерешительный, он тем не менее был склонен к неожиданным вспышкам гнева. Аким же, в мальчишестве хилый и болезненный, отличался сообразительностью и хитростью. Петр, характера легкого, незлобивого, был беспечен и необыкновенно общителен и ко всему — забияка.
Незаметно, исподволь складывалось так, что верховодить в семье Никитиных стал Аким, смышленый, с цепкой памятью и удивительной способностью ко всяческим арифметическим подсчетам. Когда возникала надобность обмозговать какое-либо дело, когда требовалось принять решение, последнее слово обычно оставалось за ним. Вот и повелось в доме: «Что скажет Аким», «Как решит Акимушка», «Дождемся Акима, тогда и видно будет».
Случалось ли сыновьям Никитина посещать школу? Неизвестно. Судя по письмам и деловым записям Дмитрия и Акима, можно сказать, что они, по всей вероятности, не учились. Что же касается Петра, то его почерк и знание синтаксиса позволяют думать, что ему все же привелось посидеть за партой.
В ту пору петрушечники Никитины жили, как вспоминал впоследствии сын Акима Никитина — Николай Акимович, на Печальной улице: «Через нее во время холеры возили покойников...»
Из флигеля-развалюхи семья шарманщиков отправлялась ежедневно, за исключением тех дней, когда шли ливневые дожди или донимала стужа, на свой промысел — «газировать». Целыми днями возили тележку с органом и прочим нелегким реквизитом от одного людного места до другого, останавливаясь на площадях, базарах, скверах. (Потому-то и называли уличные артисты выступления под открытым небом на газонах — «газировкой»).
Детства у братьев, в сущности говоря, и не было. С малых лет в труде, с малых лет в отрепьях, впроголодь, на кусках и корках, на вобле да картошке, покупаемой тут же на улице у торговок-разносчиц.
Особенно любили Никитины представлять на вечно оживленной волжской набережной. Им, как и грузчикам, как и бурлакам, Волга была кормилицей. Они знали наперечет названия пароходов, паромов, барок, расписание всех линий и вверх и вниз. Осторожно спускали они свою тележку по крутым взвозам и там, внизу, где-нибудь возле шумных пристаней, купален или парома давали свое представление.
У каждого четко обозначившаяся роль. Отец, как только выбрано место, принимается крутить ручку «англезе», пронзительно высвистывающего «Во всей деревне Катенька», Дмитрий сгружает гири и ширмы; он — атлет, ходит по пояс обнаженный, пыжится перед грудастыми кухарками в пестрых фартуках и чистюлями горничными. Расстилать ковер — на обязанности младшего. Аким — гаер, по-сегодняшнему клоун, он в яркой одежде, на нем цветастый балахон и колпак о двух рожках, на котором позвякивают бубенчики. Он уже напустил на себя лихую веселость и пошел балагурить, громко сзывая публику, приманивая мешкающих.
Довольно рано уразумел Аким, что в их ремесле тот сыт, кто побойчей, кто прибауток да побасенок больше знает, кто врать научился не запинаясь. В руках у гаера
веревка с маленьким мешочком на конце, наполненным песком. Когда вокруг столпится достаточно зевак, он с озорными шутками начинает крутить веревку по земле, очерчивая все больший и больший круг. По кромке круга усадят на землю мальчишек (они первыми обступают комедиантов) и дадут им держать веревку-ограждение. Эта площадка-«пятачок» и есть «фрай»— прижившееся у нас слово, завезенное иноземными артистами. Теперь можно и начинать...
Петр передает в отцовы руки обезьянку Лельку, пригревшуюся у него под курткой, и, сбросив с себя одежонку, выходит на ковер. Мальчишки с жадной завистью глядят, как ловок их сверстник-акробат, как гибок, как извивается ужом.
Самый большой успех был у Лельки. Обучил ее Аким. На задних ногах умела ходить, честь отдавать, изображала пьяного, смешно шатаясь из стороны в сторону. А скажут ей: «Вон городовой идет!» — Лелька шмыг под тележку... Он же выучил обезьянку ходить по кругу и собирать в шапку «тренгель», на языке бродячих комедиантов — те гроши, которые публика бросает им.
Редко кто, глядя на забавную артистку в рубашонке пунцового атласа, не расщедрится на медяк. Эта счастливая выдумка быстро поправила дела семьи.
Особо тягостная пора для шарманщика и прочего актерствующего народца приходилась на великий пост, когда запрещались почти все развлечения и комедианты лишались тем самым на долгие дни привычного заработка. С нетерпением ждали Никитины пасхальных праздников. И едва только на пригретых солнцем холмиках зазеленеет первая травка, братья уже несутся на Московскую площадь — исконное место саратовских торжищ и народных развлечений.
Случалось, что они попадали в балаган на представление. Глядели во все глаза, ревностно перенимали, что да как делают артисты, среди которых встречались и весьма искусные. Слово в слово запоминали смешные куплеты, шутки паяцев, пантомимы. В сущности, первые уроки будущие знаменитые циркисты получили именно здесь, в балаганах.
Братья Никитины, бредившие балаганом, были счастливы, когда однажды проезжий комедиант-итальянец, увидев их выступление возле пристани, уговорил отца отпустить детей к нему на выучку.
Обучали их, как было принято всюду, посредством оплеух и зуботычин. И нее же многое они переняли там: Аким научился клишиичеству и гимнастике на трапеции, Петр глотать шпаги, Дмитрий — удерживать на себе акробатические пирамиды. Как-то хозяин сказал, что маленького Пьетро будут готовить для икарийских игр. По утрам на сцене расстилали коврик, и упитанный, с брюшком учитель грузно ложился на тринку (специальную подушку-лежак, дающую упор бедрам) и с удивительной для него ловкостью подкидывал ногами своего малолетнего партнера. Все упражнения Петя схватывал враз, на лету. Вскоре они подошли к самому трудному — к сальто-мортале. Стоя на ногах учителя, Петя должен выкрутить сальто и опять прийти ногами точно на его ступни. Но прыжок никак не получался: то недолет, то перелет. Не помогало даже всегдашнее изощренное наказание, только икарийцу, работающему ногами, и доступное. В нетерпеливом раздражении хозяин, словно в клещи, схватывал малыша за шею ступнями сильных тренированных ног так, что дышать нечем, резко подтягивал к своему лицу, к налитым злобой глазам, больно обжигал щеки торопливыми оплеухами — шлеп! шлеп! шлеп! — и также ногами брезгливо отшвыривал побитого от себя.
А сальто у запуганного насмерть ученика все равно не выходило. Тогда итальянец расставил вокруг проклятой тринки стулья ножками кверху и сказал одышливо, с ухмылкой: «Не попал на эта большая нога, попал на эта маленькая»,— и угрожающе постучал по стулу. Сомлевший от страха малыш стоит на задранных ножищах мучителя, а внизу острыми пиками торчат черные ножки венских стульев... Итальянец сердито понукает: «Ну!., ну!» А ребенок никак не отважится на прыжок, мышцы его одеревенели и совсем не подчиняются, будто в кошмарном сне... «Эй! эй!» — раздраженно стряхивает его с ног толстяк.
С замиранием сердца — лишь бы кончилась эта пытка — Петя пошел на сальто. И в тот же миг почувствовал ужасную боль и заорал во все горло, схватившись за бок. Дмитрий откинул братишке рубаху и, увидев красную ссадину, поднял хозяина за грудки и выдохнул ему в лицо: «Убью!..»
В ту же ночь они бежали. Начались изнурительные мытарства в поисках заработка. Ходили с ковриком под мышкой по бульварам, по трактирам, по дачам богачей.
В своих скитаниях Никитины сменили много балаганов, одни хозяева нанимали их лишь на время ярмарки, другие — на целый сезон.
В Саратове братьев не было без малого четыре года. Вернулись неузнаваемо возмужавшие, бравые, уверенные в себе. О выступлениях на фрае теперь не могло быть и речи, теперь они — артисты балаганов и увеселительных садов, а это уже, считайте, рангом выше. Владельцы зрелищных заведений на Московской площади стали охотно брать к себе Никитиных: номера у них были приличные, потребовалось роли сыграть в пантомиме — пожалуйста. Но за что более всего их ценили, так это за умение «держать раус».
Раус — узкий балкон над входом в зрелищное заведение, отсюда артисты в костюмах и гриме показывали отрывки из своих номеров и завлекали публику на представление. Аким Никитин прослыл таким искусным зазывалой, что мало было ему равных. (Сын Акима Александровича, Николай Никитин, рассказывал об этом: «Брал отец не рифмованными «складешинами» и не заученными побасками, как другие, а умел находчиво сострить».)
Аким умел поддеть меткой шуткой кого-либо из толпившихся внизу зевак, глумливо уколоть или передразнить проходившую мимо барыньку, да так, что разом заставит всех повернуть головы ей вслед и рты растянет смехом; умел, учитывая момент, кинуть сверху парням и девкам соленую двусмыслицу или пройтись по адресу важничающего околоточного, фигура которого замаячит неподалеку. Гаеру-насмешнику все, что ни сморозит, сходит с рук.
Впрочем, любил Аким импровизировать и на представлении, и преимущественно когда в его руках были куклы. Именно о таких вот русских острословах и говорил Некрасов, что они частенько «в речь Петрушкину вставляют слово меткое, какого не придумаешь, хоть проглоти перо».
В конце 60-х годов братья Никитины стали владельцами балагана. Втроем они давали полную программу: цирковые номера, сопровождаемые органом, кукольную комедию, показывали дрессированных собак и обезьяну, а в качестве «гвоздя» представления — пантомиму. Дело вели небезуспешно. А когда объединились с физиком Краузе, и вовсе пошли в гору.
Карл Оттович Краузе — личность во многом примечательная, сочетал в себе передовые по тем временам научные знания и способность придавать некоторым техническим достижениям зрелищные формы. Одним из первых, например, он познакомил русскую провинцию с электрическими эффектами, а позднее с живыми картинами, то есть кинематографом.
Никитины и Краузе открыли небольшой театр с интригующе-замысловатым названием «Кладдерадач». Для первых представлений арендовали театральное помещение у саратовского купца-мецената Осипа Шехтеля, владельца магазинов и гостиницы.
Афиша, отпечатанная на тонкой цветной бумаге, донесла до нас содержание этого необычного спектакля: «В воскресенье 23 генваря 1872 года, с дозволения начальства в доме Шехтель физиком К. О. Краузе и гимнастами братьями Никитиными дано будет большое увеселительное представление в пяти отделениях... Отделение 1. — Гимнастические упражнения исполнят братья Никитины. 1) Игра Диогена. 2) Каучук или человек без костей 3) Арабские прыжки. Четыре гладиатора. Антракт 10 минут. Отделение 2. Бриллиантно-радужный фонтан...» И так далее.
Афиша длинная. Все обещанное публике в ней описывается в подробности: «Фантастические живые картины под названием «Хрустальный грот наяд». (Для этого приглашали танцорок.) Указано, что стальная сабля, которую будет глотать Петр Никитин, 26 дюймов длиною. Подробно перечислены все одиннадцать картин исторической пантомимы «Из времен 1835 г. Нападение на семейство полковника и неожиданное спасение его жизни». Пантомима занимала третье отделение. В четвертом показывали туманные картины. Пятое — «Волшебный вечер, состоящий из новых комических картин и всевозможных радужных переливов, цветов или хромотропов. По окончании представления физик К. О. Краузе покажет Друммондов свет из различных аппаратов... Во время представления и в антрактах будет играть хор дивизионной музыки».
Деловое компанейство Никитиных с Краузе длилось долгие годы, и дружба — всю жизнь. Человек разносторонне образованный, он бесспорно оказал положительное влияние на формирование личности каждого из братьев.

* * *
Смолоду у Акима Никитина было заведено делать ежедневные записи. Этой своей привычке он оставался верен всю жизнь. Сохранилось несколько толстых конторских книг и блокнотов, которые он вел. Они представляют несомненную ценность, ибо в какой-то степени проливают свет на ранний, слабо освещенный период жизни и деятельности братьев Никитиных.
Какие же это записи, о чем они? В подавляющем большинстве это деловые заметки, вроде: «Нанят Андрей Федорович Жаров ценою за 30 руб.». «На свечи 71/2 руб. серебром». Встречаются (к сожалению, редко) записи типа дневниковых: «Из Москвы выехал 16 декабря 1872, на вокзале украли бумажник с деньгами».
Существует мнение, будто Никитины до покупки цирка из Саратова не выезжали. В «гроссбухе», датированном 1872 годом, Аким Никитин приводит длинный перечень городов, в которых они выступали: «1872 тракт был: из Саратова в Уральск; из Уральска в Саратов; из Саратова в Баланду* и обратно; из Саратова в Астра-
*Баланда — и теперь поселок в Аткарском районе Саратовской области.
хань (играли с первых чисел июня по 28 августа в саду Давыдова); из Астрахани по Волге до Нижнего и на машине (то есть на поезде) до Иванова (играли в местном театре с 7 сентября по 24 сентября)». Кроме того, братья Никитины в том же году выступали: во Владимире (дважды), в Муроме, в Коврове.
Таким же насыщенным гастролями был и следующий, 1873 год.
На страницах того же «гроссбуха» находим список пантомим, игранных, видимо, труппой Никитиных. Поскольку ныне уже забыто большинство этих пантомим, а есть и такие, которые в литературе о цирке никогда прежде не упоминались, право, не будет лишним привести никитинский список полностью: «Сумасшедший в бочке», «Родриго», «Лапоточки», «Гризетки», «Дети в школе», «Дон-Кихот», «Жако», «Три жениха», «Арлекинада», «Сапожник», «Макароны», «Красный великан», «Невинность греха», «Русское семейство», «Корсар», «Браконьеры», «Нотариус, или Сгоревший парик», «Рекрутский набор».
Такое обилие названий—лишнее свидетельство популярности этого зрелища. Оно и понятно, если не забывать, что кино тогда еще не было, а театр для простого народа слишком дорогостоящее удовольствие. Остросюжетные, полные динамики пантомимы, которые, как правило, всегда содержали в себе много смешного, вызывали большой интерес. А кроме того, исполнители ролей, цирковые артисты, умели не только хорошо играть (этому учили с детства, наравне с акробатикой и танцами), но и делали по ходу сюжета различные трюки, включали в действие дрессированных животных.
Жизнь Акима Никитина к этому времени стала поворачивать в новое русло. Теперь ему, выходцу из низов, неучу, приходилось, как главе зрелищного заведения, вести дела с партнерами иного круга, общаться с людьми, о жизни которых он имел лишь смутное представление. И хотя Акиму нельзя отказать ни в наблюдательности, ни в гибкости ума, все же не раз случалось ему испытать едкий стыд за промахи, допущенные по недостатку образования. С удивительным рвением старается он освоить премудрости «светского обращения», заносит в «гроссбух» выражения любезности, обороты речи, приличествующие тому или иному случаю: «Позвольте вам представить моего знакомого (имя)...», «Очень рад иметь эту честь...», «Может быть, представится случай лично доказать вам мою искреннюю дружбу...»; записывает образцы различного рода писем: «Милостивейшему государю (имя, отч.)...», «С истинным почтением и к» вертепною моею дружеской к вам любовью...»

РОЖДЕНИЕ РУССКОГО ЦИРКА
На летний сезон 1873 года Никитины пригласил свой цирк австриец Беранек, неудавшийся антрепренер и заурядный дрессировщик лошадей. Это были их первые выступления на манеже. Дела у австрийца шли из рук вон плохо: кругом задолжал, держался на векселях, чтобы добраться до дому, и фатерлаид, вынужден был продать имущество и лошадей. Первыми, кому Беранек предложил купить свой цирк, были братья Никитины.
Отправляясь к нотариусу подписывать купчую крепость, Аким Никитин тщательно выбрился, нафабрил щегольские усы и принялся завивать свою рыжую шевелюру. К нему подсел отец, охваченный тревогой и сомнениями. Что-то беспокойно у него на душе. С Беранеком вроде бы обо всем договорено в малейших деталях — и сумма и сроки платежа, а там кто его знает, человек он капризный, мало ли какой неожиданный фортель выкинет, с таким ухо держи востро. Аким отстранил щипцы и строго посмотрел на отца, забормотавшего вдруг:
— Ну, правда, и то сказать, что ты, Акимушка, и сам не промах. Не мямля Митька и не вертопрах Петька, вокруг пальца не дашь себя обвести... А может, все ж таки не стоит связываться с цирком? А, сынок? Как с балаганом-то славно пошло.
— Да что вы все! — вмешался Петр. — Мать давеча: «Не прогореть бы!», Митька: «А я бы и задарма не взял»... Купим лошадей, буду парфорс-езде обучаться.
Сильный, ладный, разрумянившийся с мороза, тридцатилетний крепыш Аким Александрович входит в контору нотариуса Н. М. Амосова, уверенный в себе, полный достоинства. Кто скажет, что сын крепостного?
— Господин Никитин, — почтительно обращается к нему помощник нотариуса, — партнер ваш еще не изволил явиться.
Аким весь подобрался, как пойнтер в стойке. Ожгла опаска: а вдруг передумал? Нет, не должно, не может быть — ему все одно так и так деваться некуда. Доподлинно известно, сколько этот самый Беранек задолжал хозяину гостиницы, сколько артистам, выведал Аким и про долги за керосин, за печатание афиш, за сено и овес.
Нет, герр Беранек, дело-то надо с умом вести. А вы, сударь, об нашей публике никакого понятия не имеете. Вы русского человека на свой басурманский аршин мерите. А ныне-то ведь мода на ваше, на иноземное, заметно на убыль пошла, ныне русский потянулся к своему, родному.
Аким Никитин ощущал себя богатырски сильным, и сила эта казалась ему беспредельной, неиссякаемой. Цирковое дело он с уверенностью считает весьма почетным и важным. Поставить его намерен на широкую ногу. И перво-наперво — большой зверинец при цирке. Эти мысли настроили будущего хозяина дела на приподнятый лад. Его уже подхлестывал нетерпеливый зуд, сердце жаждало больших дел, хотелось ворочать глыбы.
— О-о, господа, — Беранек ввалился, шумно отдуваясь, в пальто нараспашку, и прямо с порога полез в жилетный карман за часами — на сколько же он опоздал? Но спохватился — часы-то ведь тоже в закладе. И переиграл жест — вытащил платок, вытер розовое лоснящееся лицо и, коверкая слова, помогая себе жестами, принялся объяснять, что причина опоздания исключительно в этом — он поводил кистью руки перед горлом, замотанным желтой повязкой в черный горох — фурункул...
Четким каллиграфическим почерком нотариус пишет на большом листе гербовой бумаги: «Австрийский подданный Эмануель Беранек и саратовский мещанин Аким Александрович Никитин...» Беранек достает из кожаного портсигара папиросу, не сводя глаз с пера, которое со скрипом выводит: «Продаю принадлежащее мне заведение цирка, состоящее из лошадей, фургонов, шапитона, костюмов и прочих принадлежностей, относящихся до сего заведения...»*. Беранек первым ставит свою подпись слегка дрожащей рукой. Никитин по обыкновению после твердого знака в конце своей фамилии выписывает щеголеватый завиток.
Дома новоиспеченный владелец цирка отомкнул дорожный баул, достал заветный «гроссбух» и, обмакнув перо в чернила, размашисто, с завитушками вывел: «1873 года, декабря 5-го дня, среда, принял цирк от г-на Беранека в полное владение...»
После размышлений и прикидок Никитины вместе со своим компаньоном Краузе и приглашенной в труппу превосходной наездницей «девицей Юлией» решили двигаться в Пензу. Рано утром 12 декабря оба фургона выехали на Пензенский тракт. Им предстояло отмерить по вьюжным дорогам сто девяносто верст.
*ЦГАЛИ, ф. 2607, оп. 1, ед. хр. 74, л. 1.
До открытия ярмарки, приуроченной к рождеству, оставалось всего шесть дней. А у них полная неудача. Шуточное ли дело: отмахать такой путь — и уезжай не солоно хлебавши.
Еще какой-нибудь час назад Аким Никитин в приподнятом расположении духа шагал в ярмарочное управление, заранее предвкушая, как будет распоряжаться постройкой цирка. И вдруг на тебе: «Мест уже нету».
Аким понуро бредет, сам не зная куда, напряженно обдумывая — как выйти из пикового положения? Ведь он в ответе не только за свою семью, но и за чужих людей, доверившихся ему. Как же быть?
«На ярмарочном землевладении участков не отводить...» — звучит в ушах приговор чиновника. Ноги сами собой ведут под гору, подальше от хлопотливой ярмарочной суеты, вызывающей досаду. И вдруг — что такое? Перед ним широко расстелилось снежное поле, игристо поблескивающее на солнце свежей порошей. «Река», — промелькнуло в голове. Поодаль увидел: наезжена дорога на противоположный берег, и по ней в оба конца густо движутся возки и люди. Справа, почти у самого берега, мастеровые заканчивают навес над торговым рядом. Внезапно его осенило: места нет на земле, но ведь на реку-то, на лед, запрет не распространяется — вот он и выход! Вздохнул полной грудью, словно выбрался на свет из глухого удушливого подземелья.
Однако идти в управление с пустыми руками негоже. Карл Краузе, к которому Никитин снова обратился с просьбой ссудить их, вытащил без дальних слов из толстого бумажника три «барашка»*. Их сладостное «блеянье» придало резвости чиновничьему перу, выписывающему надлежащий документ.

* * *
Оба расшатанных скрипучих фургона и фуру перегнали к берегу. Юлия ловко выпрыгнула из двери. Оглядевшись, она указала рукой, просунутой в муфту, на снежный наст и спросила с наивным простодушием:
— Это что же, вот тут прямо на снегу и будет манеж?.. Как интересно! Ни разу еще не работала в таком цирке...
*В дореволюционной России жаргонное название казначейского билета достоинством в пять рублей.
Она вовремя заметила летящий в нее снежок и ловко увернулась. Снежок блином прирос к щеке Дмитрия. Петр раскатисто хохочет, сминая новый...
Буди, будя! Чисто дети, — ворчит мать, второе лицо и семье Никитиных, женщина крутого нрава, с твердой мужской рукой.
Она бегло оглядела отведенный участок, обозначенный ветками, воткнутыми в примятый снег, покачала головой, дескать: «Ну и ну...», и бранчливо скомандовала:
— Чего рты поразевали. А ну, марш за дело!
Аким поспешал с лесной биржи, хмельной от удачи: уговорил хозяина отпустить весь материал в кредит. По дороге нанял и привел четырех плотников-бородачей. К нему вернулась его ухарская замашка, как всегда при удачных оборотах.
Еще издали, с подхода, он объял своим скорым взглядом всю панораму целиком: костер на берегу, мать, склонившуюся над котлом, окутанным паром, лошадей, выпряженных и возле фургонов вскидывающих головы с торбами. На реке большой, аккуратно вырезанный в снегу квадрат, выметенный до голубеющего льда. «Славно расчищено, — удовлетворенно отметил он. — А выдержит? — мгновенно пронеслось в мозгу. — Помилуй бог, семь сотен мест. А с галеркой — и вся тыща. Не провалится под лошадьми?»
Перед глазами возникли зеленоватые кубы льда, те, что возили в конце зимы с Волги. В память врезалась картина: лошади гуськом натужно тянут в гору сани с ледяными глыбами, посверкивающими на солнце стеклянистыми гранями. Лед толстый — до аршина и более. Выдержит, сомневаться не приходится... И снег они с умом покидали. Дворик позади отгородить бы надо. И прорубь свою — лошадей поить. Где ей место? Как удобнее конюшни поставить? Как фургоны? Посоветоваться бы с Краузе, на этот счет он головаст.
— Может, не теперь, а утром, — сказал Карл, протирая пенсне порозовевшим в отблеске костра платком.
— Действительно, — поддержал его Дмитрий, ожидавший, когда перепрягут лошадей. — Чего потемну колупаться.
Господи, да неужто неясно — дорога каждая минута. Утром своя работа — лес возить. Аким подхватил старый чемоданишко, в котором хранится немудрящий набор инструментов и разные железяки, и скорее на лед. Примерился, где быть манежу, Опустился на колени и вколотил в лед по центру будущего манежа большой гвоздь, привязал к нему веревку с заостренной железякой на конце— самодельный циркуль, каким испокон прочерчивают окружности.
— Первый гвоздь первого цирка братьев Никитиных,— с веселой улыбкой сказала Юлия, опускаясь рядом на подложенную под колени муфту. И так же весело спросила, может ли быть чем-либо полезной?
Она следит, как острый клюв железки прочерчивает на сумеречном льду бороздку, круг будущего манежа, нужного, в сущности, лишь ей одной. Остальные ведь могли бы и без него.
— Что-то вроде бы мал. А? — сказала она, щурясь и склоняя голову то к левому плечу, то к правому.
— Почему «мал», — Аким вскинул глаза. — Семнадцать аршин, как положено.
Листая при свете костра записную книжку, отыскал план установки шапитона и, сверяясь с ним, начал размечать долотом места для несущих мачт и растяжечных кольев.
Ледяные осколки веером вылетают из-под ломов и лопат — Никитины долбят лунки. Мерцающие огоньки фонарей и ламп не в силах пробить сгустившуюся тьму, они высвечивают лишь небольшие пятна. И только когда Краузе смастерил в двух жестянках керосиновые факелы, на участке сразу же развиднелось и даже стало по-праздничному весело.
Вдоль берега уже маячат фигуры соглядатаев и вездесущих мальчишек, глазеющих на этот загадочный островок, причудливо высвеченный колеблющимся на ветру пламенем.
— А ну, пшли! — с угрозой в голосе зашумел на зевак Дмитрий. — Кому говорят! — С ломом наперевес подступал он к берегу.
Аким тотчас осадил брата зловещим шепотом:
— Уймись, обалдуй! Токо портить мастак. — И громко бросил на берег, как бывало на раусе, петрушечную складешину:
«А вот, а вот, честной народ,
Не спеши, остановись, подходи и подивись.
Чудеса узрите и в рай не захотите.
А кто не подойдет, тот в ад попадет:
Сковородку лизать...»
Окруженный толпой клоун-директор весело, с озорными ужимками разъяснял, что строят цирк, какого тут и не видывали, заманчиво описывал номера и трюки программы, приглашал посетить представление. А Дмитрию уже миролюбиво заметил: как не понять, что это живая реклама. Пускай разносят по городу.
Вдруг кто-то робко тронул его за рукав. Аким поднял глаза: мальчишка в сползающей на глаза лисьей шапке, Махнул рукавичкой в сторону берега, сказал, шмыгнул носом: «Зовут тебя».
Высокий, темноусый околоточный надзиратель выжидательно стоял, заложив руки за спину. «Не испортил бы нам кашу», — подумал Аким, приближаясь. Околоточный заорал, сверля Никитина черными глазами:
— Что за иллюминация? Кто разрешил?!
Аким напустил на себя испуганно-подобострастный вид:
— Ваше благородие...
— Молчать! Вы что!.. Вы что это — уезд спалить вздумали?!
— Никак нет, ваше высокородие.
Никитин изобразил, что ест начальство глазами, и по-солдатски, как в пантомиме «Рекрутский набор», игранной бессчетно, отрапортовал, что работают с дозволения ярмарочного комитета. Вот и бумага при нем. Околоточный не сдавался и, распаляя себя, пригрозил вышвырнуть паршивых комедиантов из города.
— Господин надзиратель, — неожиданно запела Юлия медоточивым голосом, — войдите, Христа ради, и в наше положение. Будьте благодетелем. Братья Никитины впервые открывают дело. Народ веселить. Помилуйте, какая же ярмарка без цирка. У нас паяцы первой руки... Электрические опыты — уверяю вас, совершенно невиданная вещь. У нас шпаги глотают, да, да... «Человек без костей»... Верите ли, совсем без единой косточки... У нас еще и наездники и опять же прекрасные лошади. А ведь они, извините, корм требуют, каждый день. Мы надеемся, что наше усердие вознаградится, надеемся понравиться публике.
Юлия говорила складно, свободно, смело глядя в начальственные глаза. В тоне ее слышалось легкое кокетство, какое может позволить себе привлекательная женщина, осознающая силу своей красоты. Игриво мурлыча, она пригласила его высокоблагородие на представление и, снизив голос до шепота, посулила отблагодарить его должным образом, когда, разумеется, откроется касса.
Все обошлось миром, и Юлия снова втянулась в общий ритм работы, жаркой и дружной. Здесь все делалось с пониманием важности и срочности дела. Все вокруг работали без понуканий, охваченные радостным ожиданием рождественского праздника, работали, забывая себя, не зная устали.
И все спорилось под руками, все выходило быстро, ладно, надежно. Да, такого ей еще не случалось испытать за всю ее двадцатитрехлетнюю жизнь.
Весь следующий день Юлия тоже была на ногах: таскала в огромных Акимовых рукавицах доски и шесты, тянула вместе со всеми под гиканье и шуточки за веревки, когда ставили растяжки, кому-то помогала, что-то поддерживала, толкла глину и смешивала ее с песком для покрытия манежа, стайку мальчишек взяла в усердные помощники. И лишь на короткие минуты отрывалась от горячей работы, чтобы, примостясь на досках, наскоро съесть в артельном кругу похлебки, приправленной побасками Пети и Дмитрия; от их забавных шуток она закатывалась звонким молодым смехом, не замечая, как хмурится Аким.
В вечерних сумерках гигантский шатер, выросший посреди ледяного поля, был похож на громадный воздушный шар перед взлетом. Никогда прежде ни один шапитон не радовал Юлию и не веселил душу, как сейчас этот, причудливо высвеченный изнутри, с огнисто-золотыми стежками на шнуровках и швах.
Ну а больше всего, конечно, ее радовало, что была готова конюшня — вместительная палатка с покатой крышей, распертая шестами, которые ветер лениво раскачивал с легким поскрипыванием... Наконец-то лошади размещены в денниках. Правда, пришлось изрядно поспорить — чуть ли не до ссоры дошло. Она уверяла, что держать лошадей на льду, пусть даже и на соломенной подстилке, нельзя. Аким Александрович отбивался, божась, что досок и так не хватает, что ввиду экономии да отчасти по неопытности недостаточно завезли, что даже для сцены маловато. Но тут вмешался Дмитрий, сказал хмуро:
— Пускай берут из напиленных. И Петр поддержал:
— Все одно подкупать. — И, предупреждая возражения Акима, добавил:
— Не губить же лошадей.
И сами, Дмитрий с Петром, настил сколотили.

* * *
Отец устало присел на скамью, сощурясь глядит на сцену — плотники вколачивают последние гвозди. Аким сказал, что орган будет стоять там и ему, старику, придется перед каждым сеансом карабкаться по шаткой лесенке, это с его-то глазами: совсем ведь никудышные стали...
За спиной Александра Никитовича что-то громыхнуло. Обернулся и скорее догадался, чем увидел: Петрушка перемахнул через барьер галерки и размашистыми шагами спускается по наклонному проходу, как с холма, громко стуча сапожищами о гулкие доски. Не останавливаясь, бросил отцу через плечо: «Послал люки проверить».
Заряжать люки, квадратные отверстия в полу сцены, тщательно скрытые от публики узорно расписанной холщовой подстилкой, до недавнего времени было на обязанности отца. Хлопот с ними доставало. Хитрые пружины для таинственных исчезновений (Краузе мастерил), клапаны, трубки, резиновые груши с пудрой — дым производить— все изволь держать в полной готовности к действию. Однако по старческому недомоганию он дважды не успевал устроить взрыв, и Аким, рассердясь, отстранил отца от люков.
Его мысли неторопливо сменяют одна другую, и все о том же — о сыновьях, и особливо об Акиме, которого журит по-отцовски строго, но справедливо, пеняет за неуемный, не знающий меры нрав, за то, что и себя изводит и другим ни спуску, ни передыху не дает. В деле для него ни отца с матерью, ни родни... Прошлой-то ночью барьер кумачом обивали, все уже с ног валятся, а он заладил: «Пока не закончим — ни один не уйдет». Ну до чего настырный уродился. А тоже ведь и жаль сыночка, совсем вымотался. Хоть и семижильный, а что как свалится? И все. И встало дело.
Сквозь дрему услышал — появился Аким. Старик сразу же взбодрился, сел прямее. Все вокруг прекратили зубоскалить, смахнули с лиц улыбки и невольно подтянулись. Аким с места в карьер, еще от дверей, начал громко распоряжаться.
Сообща стали втягивать на сцену веревками тележку с «англезе». С замиранием сердца следит старик за органом, плывущим по воздуху, — боже милостивый, только бы не уронили, только бы не уронили. Он перекрестился и осенил крестом тележку.
Петруха-озорник, закончив работу, свесился сверху и дурашливым голосом зовет:
— Лезьте, папаня, вы теперь лицо паки возвышенное...
И вместе с Митькой заходятся гоготом.
Бережно протирает Александр Никитович серебристые трубы органа, красоты, на взгляд старого шарманщика, необыкновенной. И голосище какой, голосище, что твой оркестр! В слезящихся глазах уже рябит, а он все начищает и начищает запотевший металл...

* * *
Аким возвращался верхом через ярмарочную площадь — обширный многолюдный табор. В седле ему непривычно, всадник-то он никудышный. И конь это знал. Шел неспокойно, вывертывался, нервно пританцовывал, взматывал головой и все время жевал оскаленными зубами беспокоящую железку трензеля. Не первый день сверлит Акима тревога: а что как публика не пойдет в холодный цирк? И поставлен к тому же на отшибе. Может, все-таки раус устроить для страховки? Как назло, и конкуренты нынче подобрались опасные. Положим, и у них, у Никитиных, тоже есть что показать. Во-первых, лошади; во-вторых, пантомима и, в-третьих, фонтаны Краузе. Кого хошь удивят... Да и вывеска свое сделает. Вот кстати: послать Петьку к живописцу выяснить, почему до сих пор ее нет.
Перед фасадом цирка, еще не убранного красочными плакатами, Никитин спешился и передал Ворона подоспевшему Егору, а сам торопливым шагом прошел внутрь. Он вытащил из полушубка матерчатый сверток. Один край развернутого квадрата держит Юлия широко раскинутыми руками, а другой он сам. Все молча любуются флагом, аккуратно подрубленным и стаченным хохлушкой-белошвейкой.
— Прекрасно, конечно, но к чему такой большой,— пожимая плечами, сказала Юлия.
Дмитрий ввернул заносчиво:
— Таких уж ни у кого не будет.
На это, собственно, он, Аким, и рассчитывал, чтобы всех за пояс заткнуть.
Весь день, не зная отдыха, снует Аким по участку: из фургона, поставленного позади конюшни, ныряет в полутьму шапитона, где плотники под началом Краузе заканчивают ложи; оттуда — к фасаду, где обклеивают старыми афишами тесную каморку — кассу для матери. Ничто не ускользнет от приметливых глаз Акима.
Утром открытие, а несделанного еще целая прорва. Вот разве только что конюшня его не тревожит. Лошади, на самый придирчивый взгляд, в довольстве, стоят под теплыми шинельными попонами, ухожены, шерсть так и лоснится, а ведь сколько на них за эти дни перевозили бревен да глины.
Вывеску и оба флага устанавливали уже за полночь, из последних сил, при свете костров на берегу.

* * *
Мать растормошила Акима, прикорнувшего на сундуке как был, в полушубке, сапогах и шапке, упрятав голову в поднятый воротник. «Пора, сынок, пора!..» Пробудился разом, бодрый и свежий. Разделся по пояс и стал натираться снегом.
— Мог бы, кажется, нонче и без этого, — ворчит мать. — Вот-вот батюшка явится молебен служить!
И тут Акиму вспомнился вчерашний неприятный разговор с отцом Василием, сурово отвергшим просьбу о молебне:
— Театр, ровно как и ваше заведение, цирк, — не что иное, как блуд, сиречь капище сатаны! — Поповские глаза так и сверкали праведным гневом. — А вы комедьянты — служители беса, соблазнители народа. И не пристало духовному лицу давать благословение блуду сему.
Сколько ни просил его Аким, с наигранным подобострастием, однако склонить на молебен так и не удалось. Повезло, что священник кладбищенской церкви оказался посговорчивей.
Утро этого незабываемого дня выдалось солнечным и не слишком морозным, но ветреным. И первое, что захотелось Акиму, — взглянуть при свете дня на вывеску и флаги. По его сердцу разлилось необычайное волнение: над цирком на фоне голубого неба, шурша и потрескивая, полоскались во всю длину трехцветные флаги. И вывеска на фронтоне, грубо сколоченная из досок, щелястая и аляповатая, представлялась ему замечательно красивой. «Русский цирк братьев Никитиных» — было выведено большими красными буквами по желтому фону. А по краям вывески две огромные подковы и в них конские головы...
Много возведет Аким Никитин цирковых зданий потом, больших и дорогостоящих, но никогда не повторится это глубокое волнение, этот испытанный им теперь благоговейный трепет, будто склонился над колыбелью первого, желанного ребенка, рожденного любимой женщиной. Не улегся этот душевный подъем, это приятное возбуждение и во время молебна по случаю открытия цирка, и позднее, когда проводил священника и на ходу крикнул отцу: «Давай!» И тотчас вместительный шатер наполнился громким бравурным маршем, а сам Аким влетел в кассу к матери и выдохнул: «Ну! С богом!» — и метнулся наружу, чтобы самому удостовериться — будут ли брать билеты.
Развеселый и счастливый, с горящими глазами, вспорхнул по ступенькам в жарко натопленный фургон наскоро приготовиться к выходу, переполненный радостью, улыбающийся, отвесил мимоходом младшему брату дружеский тумак по голой мускулистой спине... И в этот миг пронзительно, на весь белый свет, заверещал голосистый электрический звонок, быть может, единственный на всю пензенскую ярмарку — гордость Карла Краузе.
Началось первое представление «Русского цирка».
Произошло это 25 декабря 1873 года.

* * *
Может возникнуть вопрос: а что же, разве до Никитиных в России не было цирков? Нет, отчего же,— были. И очень много. Издавна наезжали к нам «короли черной магии», канатоходцы, эквилибристы, дрессировщики собак, «конные искусники» и давали в домах знати «особенно блестящие представления». Позднее почти в каждом русском городе из сезона в сезон плотницкие артели возводили деревянные сооружения с шатровым верхом и круглой площадкой внутри. Но только хозяевами всех этих цирков были опять же расторопные иностранцы.
Иноземные артисты находили в России радушный прием и щедрое хлебосольство. Помните у Грибоедова: «Дверь отперта для званых и незваных, особенно из иностранных». Знаменитые клоуны братья Фрателлини, проработавшие в наших городах одиннадцать лет, скажут: «Русский зритель — самый чудесный ценитель цирка в мире». Да, Россия для чужеземных циркистов и впрямь была золотоносной жилой, сущим Клондайком. Понятно, не все иностранные артисты были алчными стяжателями, многие из гастролеров остались у нас на всю жизнь. Обрусевшие семьи Труцци, Феррони, Безано, Манион, Фабри, Кремзер, Мази, Герони, Жеймо и другие пустили здесь, как говорится, корни и оказали благотпор-ное влияние на развитие нашего циркового искусства.
А разве до Никитиных не находилось в профессиональной среде смекалистых предприимчивых людей, чтобы учредить русский цирк? Вероятно, находилось. Однако нужно было, чтобы прежде созрели объективные условия, чтобы общественное сознание достигло такого уровня, когда становится возможным качественный скачок. Ведь вот, скажем, греческие мудрецы еще тысячелетия назад знали, что пар — могучая сила. Но паровой котел с поршнем поставили в цеху лишь в XVIII веке. Это произошло, только когда развивающаяся промышленность сделала свой «заказ» на него.
Чтобы лучше понять события, происходившие сто лет назад, необходимо вспомнить, какой была атмосфера общественной жизни России в ту пору, вспомнить социальные, политические и экономические условия, в которых Никитины начинали свою деятельность, ибо эти условия имели решающее значение.
Крестьянская реформа 1861 года, формально отменившая крепостное право в России, подтолкнула процесс капитализации страны. Энергично начинает расти промышленность. На смену ручному труду приходят машины. Огромный размах приобретает строительство железных дорог. На крупных реках одна за другой возникают пароходные компании. Развивается торговля. Активно формируются как классы буржуазия и его антагонист — пролетариат. Перестраивается на новый лад — «капитализируется»— сельское хозяйство. На путь предпринимательства встают и выходцы из крестьян, «крепкие мужички» — Артамоновы и Буслаевы. Не случайно это время характеризуется как «век бурного предпринимательства», «век людей практических».
В истории нашего отечества 70-е годы XIX века характеризуются крутым подъемом общественного самосознания, который происходил главным образом под воздействием идей революционных народников.
Жгучие проблемы, глубоко волновавшие современников, находили живое отражение в произведениях передовых писателей, композиторов, художников. 70-е годы— расцвет критической мысли. Музыкальная жизнь России развивается под знаком творчества «попой русской музыкальной школы». Событием первостатейной важности в духовной жизни русского общества я пилось создание «Товарищества передвижных художественных выставок». Сближение искусства с народом — так «передвижники» сформулировали свою главную задачу.
Самоутверждение русской национальной культуры проявилось и в борьбе против засилья иностранцев во всех сферах общественной жизни. Отразилась она и на книгопечатном деле, которое издавна находилось в руках иноземцев. В эти годы распрямлял плечи сын волостного писаря, мальчик из книжной лавки Иван Сытин. Пройдет всего десять лет, и он встанет во главе крупнейшего русского книгоиздательства. Немного позднее его путь повторит внук крепостного Петр Сойкин.
В 70-е годы во множестве возникают частные театральные коллективы, пропагандирующие реалистическое направление в искусстве: «Артистический кружок», возглавляемый А. Н. Островским, «Народный театр на Политехнической выставке». Учреждается «Общество русских драматических писателей и оперных композиторов». Выдвигаются талантливые режиссеры-организаторы театрального дела, такие, как А. Ф. Федотов, П. М. Медведев. Тогда же во всей полноте раскрылось редкостное организаторское дарование М. В. Лентовского, земляка Никитиных, ровесника Акима и друга его юности. Вот как Станиславский охарактеризовал Лентовского: «Энергией этого исключительного человека было создано летнее театральное предприятие, невиданное нигде и мире по разнообразию, богатству и широте»*. Полем деятельности Лентовского была в основном Москва, а в Петербурге известный устроитель народных гуляний А. Я. Алексеев-Яковлев открыл театр «Развлечение и польза».
Вот в таком общественном климате и ступили братья Никитины на стезю циркового предпринимательства. Их подхватил могучий поток «делового века» и на гребне волны вынес к берегу преуспеяния. Все иностранное пошло на спад — самая, самая пора заявить о русском цирке.
*К. С. Станиславский, Собрание сочинений, т. 1, М., «Искусство», 1954, стр. 75.

ПОВРОЗЬ
Прошло два года с небольшим, до отказа заполненных событиями, испытаниями, дорожными неурядицами. В осеннюю или весеннюю распутицу намертво застревали с фургонами в непролазной грязи, случалось
проезжать через охваченные голодом губернии; от бескормицы пали две лошади. Особенно тяжко приходилось зимой, в неотапливаемом шапито: холод пробирает до костей, а тебе нужно, сбросив с плеч шубейку, выйти на промерзший манеж в открытом костюме, приветливо улыбаясь, проделать свой номер. А сколько за эти два года выпало неожиданных происшествий, вроде камышинского. В один из дней выдался такой силы снегопад, что брезентовый купол не выдержал тяжести и, разодранный на куски, рухнул вниз, прикрыв манеж, как саваном. Деревянный барабан цирка с местами, сбегающими горкой, превратился в огромную снежную воронку. Казалось, что не станет никаких человеческих сил вернуть к жизни погребенное под заносом. Вся цирковая семья взялась за лопаты. Краузе шутил: «Откапываем Помпеи». Отвозили снег на санках,
на листах железа, на ковровых дорожках. Потом штопали, чинили брезентовую крышу. И сделали чудо: работу, которой хватило бы на несколько недель, выполнили в считанные дни. Было и радостное: женился Аким. Наездница Юлия, которая так всем полюбилась, стала госпожой директрисой.
Беспокойные странствия вместили в себя и стычки с власть имущими, и кипение страстей, и распри между братьями. По главное — это изматывающие поиски городов, где можно было бы поставить цирк без риска прогореть.

* * *
Проколесив по захолустным уездам, Никитины для поправки дел надумали масленую неделю отработать в Москве. Они возлагали на старую столицу большие надежды, словно бы угадывая, как много будет впоследствии связано у них с этим городом.
Было, конечно, страшновато. Ведь здесь, на Воздвиженке, уже действовал цирк, шикарный, теплый, которым, как знали Никитины, успешно руководил энергичный Гаэтано Чинизелли. И все-таки решили рискнуть.
Масленичные гулянья на Девичьем поле собирали свою «простонародную» Москву: фабричный и ремесленный люд, лавочных сидельцев, амбарных, подмастерьев, мелкое чиновничество, толпы огородников из окрестных деревень. И вся эта празднично одетая публика, шумная, хохочущая, румяная, лузгающая семечки, толпилась с утра до вечера перед входом в лубяной цирк братьев Никитиных, сплошь увешанный плакатами и зазывными картинками. Здесь давали по восемь-десять сеансов и день. И только последнее, вечернее (уже по иной цене) шло в трех отделениях. Хотя труппа к концу масленой совсем выбилась из сил, настроение было приподнятое — радовала солидная выручка.
И снова встал извечный для всех бродячих комедиантов вопрос — куда ехать дальше? На этот раз он был решен без особенных разногласий — двигаться к Саратову. Все рвались домой; почитай, без малого три года не были. Тем паче, что там девятого мая в день Николы-чудотворца зашумит, разольется, как Волга в половодье, трехнедельная Никольская ярмарка.

* * *
В Саратов приехали в середине мая 1876 года. Аким намеревался в родном городе зарекомендовать себя с наилучшей стороны. Именно здесь он наметил поставить в недалеком будущем свой первый стационар: добротный, красивый, теплый. Потому и решил идти, что называется, ва-банк, напропалую. «Вложим все — и возьмем много,— убеждал он братьев.— А ежели и «прогар», так под музыку, чтобы потом звон слышался несколько лет, до следующего приезда, более везучего». Вот почему и не захотел начинать в Николин день: кто там в ярмарочной сутолоке обратит на них внимание. Нет, не на цыпочках войдут, а с трезвоном: — Бум! Тра-ра-рах!
Строили цирк — не жались, соответственно старинному присловию: «Все заложи, а себя покажи». Труппу подобрали, какую сюда еще не привозили,— номер к номеру. Полностью заменили потрепанное Беранеково имущество: костюмы, униформу, ковры, дорожки, занавес, оборудование. И настолько заметно выделялась обнова, что скупой на похвалы «Саратовский листок» специально отметил в рецензии, что вся обстановка выгодно отличается и не напоминает «собою гардеробы прежде бывших здесь некоторых цирков, в которых приходилось встречать довольно подержанные костюмы... Что касается лошадей, то они также не выглядят какими-нибудь клячами, а сытые, красивые и хорошо приспособленные к езде»*.
Та же газета в другой заметке выразила сожаление, что «цирк гг. Никитиных пробудет здесь очень короткое время... побудь он подолее, он не переставал бы интересовать публику, тем более что это единственный в России цирк, директора которого наши же саратовцы, что доказывает, что и в этом деле русаки нисколько не отстают от иностранцев. Поболее русских цирков, и мы избавимся от посещения наших городов иностранными».
После сорока дней выступлений в переполненном цирке труппа Никитиных поднялась пароходом вверх по Волге и в конце июля начала гастроли в Симбирске. Самый большой успех у местной публики выпал на долю Петра Никитина, выступления которого стали «гвоздем» программы. Восьмого августа в свой бенефис Петр пообещал в афишах и летучках почтеннейшей симбирской публике употребить все «усилия, дабы доставить приятное развлечение бенефисным представлением». Семь раз появлялся в этот вечер на манеже бенефициант. Исполнял сценки на лошади, глотал шпаги, разыгрывал клоунское антре, балансировал на ногах лестницу с юным партнером на вершине, пел куплеты и танцевал.
*«Саратовский листок», 1876, 3 июня.
Популярность Петра Никитина росла день ото дня. Симбирцы чуть ли не на руках носили своего любимца. Это не могло не льстить его взыгравшему актерскому самолюбию. Живой, общительный, неизменно веселый, он притягивал к себе людей и сразу же становился душой компании. Особенно его любило офицерство. Двадцатитрехлетний Петр, войдя в силу, повел легкую беззаботную жизнь, бражничал, буянил, а там и совсем завихрился.
Конфликт зрел исподволь. Еще задолго до гастролей в Симбирске Петр и Дмитрий подступали к Акиму с требованием делить выручку на три части. Они упрекали брата в скаредности, решительно восставали против заведенного им правила —копить и копить «на крупное дело». Нет, им не нужен какой-то там солидный цирк, заявляли братья, их вполне устраивает тот, что есть. Аким же, окрыленный успехом, гнул свое: «Раздувать кадило. Марку «Русский цирк братьев Никитиных» сделать наипервейшей». Скандал разыгрался вскоре после бенефиса. Дмитрий и Петр, настроенные воинственно, под хмельком, ввалились к брату.
— Желаем,— сказал Дмитрий, кривя губы,— потолковать об деле.
Аким попытался отговориться шуткой, но его оборвали.
— Ты это брось! Ты сказками нас не улещай!— Дмитрий распалял себя, произнося слова громче обычного, почти выкрикивая.— Ты сказки побереги для тех, кто тебя не знает.
— Не ко времени, сынок. Пойдем, Митя...
— Погоди, мать! Объявляем тебе, Аким: больно у тебя проекты агромадные, широко размахиваешься. А как денег коснется, только одно и слышишь: «В дело»... «в дело»... «на разживу»,.. А весь свет все одно не захватишь. — Дмитрий раздраженно выкрикивает брату в лицо, что им уже обрыдло его скопидомство, что далее заедать свой век не позволят...
— Мы желаем сами распоряжаться своей наличностью,— запальчиво ввернул Петр.
— Эх, Петя, Петя,— с грустью в голосе тихо сказал Аким. — Есть три коня, да нету тройки... — И уже деловитым тоном добавил: — Обсудим все утром.
И вдруг Дмитрий ударил кулаком по столу. Жалобно звякнула посуда. У матери от страха захолонуло сердце. Охваченный бешенством, Дмитрий орал, брызжа слюной и сверля брата ненавидящими глазами:
— Ты, сквалыга, хучь наизнанку вывернись, хучь весь язык источи на посулы, а денежки выложь! Выложь! — Угрожающе застучал он по столу. — До копейки выложь!
Аким поднялся со стула. Крылья его носа побелели. Глухо шмякнул об стол пухлый бумажник.
— Серебро и медь у матери,— отчеканил он, нервно ища шляпу, и уже в дверях отрезал,— и поищите себе другого управляющего...

* * *
Дмитрий и Петр вгорячах заявили, что отделяются, что будут самостоятельно вести дело. Однако в последнюю минуту Аким без труда уломал старшего. Петр же, храбрясь и подхлестывая свое самолюбие, забрал двух лошадей, старый комплект кукол, кое-что из реквизита и ушел. Мать не захотела покидать любимца, надеясь в душе, что он, поостынув, вернется к своим. А разрыв-то оказался глубже. На целых три года развело братьев по сторонам; каждый из них глубоко переживал разобщенность.
Как жил Петр Никитин эти три года, как работал? Известно ли что-нибудь об этом? Да, известно. Осталось свидетельство непосредственного участника его странствий — Ивана Афиногеновича Зайцева. В Музее цирка и в Музее Центрального театра кукол хранятся рукописные воспоминания Зайцева, потомственного циркового артиста, а в последние годы жизни петрушечника. «Мы стояли в городе с цирком-балаганом П. А. Никитина— от двух недель до месяца... Ездило нас шестнадцать человек артистов, шесть музыкантов, пять человек технического персонала, из них один конюх и один реквизитор... Зимой балаган закрывался, и мы втроем — мать Никитина, я и шарманщик — отправлялись с театром марионеток в низовья Волги».
Юлия Никитина, видя, как терзается муж разрывом с братом, разведала местопребывание Петра и съездила к нему. Уговором ли, мольбой ли, а может, и добрым задушевным словом она вернула деверя к братьям.
С этого времени начинается новая страница их биографии.

РАЗБЕГ
Самая беспокойная пора для Никитиных — зимние месяцы. И не то было бедой, что во время работы под бязевым шапито у артистов зуб на зуб не попадал, а то, что публику не завлечь в холодный цирк. Строить же помещение с печами им, только-только берущим разбег, слишком начетисто. Единственный выход — перекочевывать на зиму в теплые края.
Трое суток мчал Аким Никитин до сытой Одессы, а вышел из городской управы огорошенный известием: «У господина Сура контракт на три года».
Восемь часов трясся в почтовой карете до Кишинева и тоже уехал ни с чем: на торгах место осталось за тем же Суром. Так и промыкался десять дней: из Николаева в Херсон, оттуда в Екатеринодар, куда ни сунься — все уже занято, все арендовано. «Что же теперь? — гадал, сидя на камне в Севастопольском порту, — в Новороссийск? Но ведь это же менять кукушку на ястреба... Наслышаны, какие там лютуют зимой ветры, сколько шапитонов повырывало с корнем. Податься на Кавказ? Места, что и говорить, подходящие, да только в тех краях окопались братья Годфруа. Выбей-ка их оттуда... Зубами держатся. Вот и выходит: нигде никакой зацепки. А с нынешней-то наличностью и вообще соваться нечего...».
Утром, днем, за полночь, неотступно сверлила Акима мысль об одном и том же — о русском цирке, который будет лучше, чем у любого иноземца, добротней, богаче, с первоклассной разнообразной программой. А этого добьешься только с деньгами, большими деньгами. Без капитала же так и останешься у Суров и Годфруа на задворках, так и будешь, словно конь, бегать на корде, и все по кругу, по кругу — ни шага в сторону, потому ненавистная корда в их руках. Однако не только мысли о расширении русского цирка, но и страсть к накопительству толкала Никитина на поступки, которые иначе, как отчаянными, не назовешь. В Нижнем Новгороде, когда там еще стояло их временное здание под парусиновой крышей, ему стало известно, что некий воздухоплаватель, объявив публичные прыжки на парашюте с воздушного шара, вдруг в последнюю минуту испугался и прыгать не стал. Вот этот-то шар, лежавший без дела, Аким и надумал использовать в рекламных целях, чтобы привлечь к своему бенефису как можно больше публики. И вот ярмарочная площадь, улицы города, запружены народом, все, задрав головы, глазели, как отважный гимнаст кувыркался на трапеции, привязанной к шару вместо корзины... Люди ловили протянутыми руками стаи паривших листовок — стихотворное приглашение посетить бенефис смелого гимнаста-воздухоплавателя.
Когда все листовки были сброшены и пришло время спускаться, разыгрался сильный ветер. Шар без балласта стремительно относило к Волге... Положение казалось критическим. «На беду еще и веревка запуталась,— рассказывал журналист. — Никитина носило по поднебесью на трапеции. Его нашли где-то за рекой — к счастью, в поле».
Никитины в эти годы не гнушались ничем ради денег. Не брезговали, например, демонстрировать монстров: «Женщину-паука», «Говорящую голову» и прочие низкопробные зрелища, лишь бы вызвать у публики интерес, лишь бы иметь доход.
Юлия Михайловна, суждения которой глубоко чтились в семье Никитиных, постоянно выговаривала мужу и деверям, что, мол, негоже превращать цирк в паноптикум. Братья отбивались: это временно, лишь бы только встать на ноги. Впрочем, в понятии вчерашних балаганщиков все это не было чем-то зазорным. Точности ради заметим, что демонстрация подобного рода низкопробных зрелищ носила отнюдь не временный характер, как уверяли Никитины, а продолжалась до последних дней существования их цирка. Не будем забывать, что прежде всего они были предпринимателями.

* * *
В 1880 году в Москве открывалась Мануфактурная выставка. Никитины связывали с выставкой далеко идущие планы: они намеревались организовать там большой комплекс развлечений — цирк, зверинец, карусели, качели, горки и прочие аттракционы. Однако хлопоты не увенчались успехом. Арендовать участок так и не удалось.
Глубоко раздосадованный, осаждаемый докучливыми мыслями, Аким вернулся в Саратов.
— Что-то вы сегодня, господин Никитин, не в своей тарелке? — игриво заметил знакомый репортер в конторе редакции, когда тот сдавал текст объявления.
— Будешь не в духе, если что ни шаг, то тебе подножка...
— От кого же, позволю себе полюбопытствовать? Видимо, от конкурентов...
Никитин ответил с горячностью:
— Кабы по-честному, так и они не помеха. Даже лучше — кто кого... А то ведь вот,— Никитин сделал рукой выразительный жест, каким изображают извивающуюся змею, — как иностранец, так «милости просим», как наш брат — фигу под нос...
Выслушав рассказ о каверзах выставочного комитета, репортер заключил:
— Как хотите, а молчать нельзя. Если молчать, и вовсе верхом сядут.
На следующий день в «Саратовском дневнике», известном своими русофильскими воззрениями, было опубликовано письмо, подписанное А. А. Никитиным. «Нам, русским, не выпадает протекции на русской земле»,— говорил автор в строках, полных горечи и обиды, и пенял, что «перед иностранцами распахивают все двери, а нам, русским, подставляют ногу»*.
Позднее Никитины узнают подоплеку отказа. В этом же году наездник Альберт Саламонский, человек, правду говоря, незаурядных организаторских способностей, делец первой руки, готовился к открытию в Москве своего стационара на Цветном бульваре. И, понятное дело, он предпринял энергичные шаги, чтобы устранить конкурентов.
Эта тайная акция и явилась, собственно говоря, началом того долголетнего изнурительного поединка, какой будет вестись между ними вплоть до кончины Саламонского. Однако главные столкновения с ним еще впереди, сейчас же борьба разворачивалась в основном против Вильгельма Сура и братьев Годфруа.
*Саратовский дневник», 1880, 20 ноября.

* * *
30 марта 1856 года в Париже подписан мирный договор, положивший конец кровопролитной Крымской войне. Франко-русские отношения стали развиваться под знаком дружественных связей. Этим и воспользовался предприимчивый делец Жан-Батист Годфруа, «шталмейстер конюшни Наполеона III», так он величал себя на афишах. Расторопный француз решил построить в Одессе, в «русском Чикаго», как ее иногда называли, солидное цирковое заведение. В ноябре 1857 года в присутствии отцов города он торжественно открыл цирк на полторы тысячи мест. Немного позднее выписал брата Луи, известного наездника, и с той поры вывеска «Французский цирк братьев Годфруа» будет появляться то в одном городе, то в другом — на Кавказе, в Крыму, в Бессарабии.
Целых девять лет Годфруа не встречали здесь сколько-нибудь серьезной конкуренции. Но вот на пятки им стал наступать немец Вильгельм Сур, антрепренер крупного масштаба. Благодатный юг России пришелся по вкусу и ему. Человек авантюрного склада, с дерзкой хваткой, Вильгельм Сур бесцеремонно потеснил французов, и те довольно скоро уразумели, что с этим вероломным господином шутки плохи.
За сравнительно короткое время Сур возвел множество цирков (по некоторым сведениям около двадцати). Держались цирки на векселях и закладных. В сущности говоря, это были постройки на песке. Предприниматель жил в кредит. Аферы, подлоги, изощренные взятки — ловкий пройдоха не брезговал ничем.
Вот с ними-то — с Годфруа и Суром (с последним особенно) — и пришлось схлестнуться Акиму Никитину.

* * *
Противники сошлись достойные друг друга. У обоих быстрый ум, оба смелы до дерзкого и хитры, и тот и другой умеют пойти на риск и ублажить мздоимца. Каждый из них не лишен личного обаяния. Однако несходного между ними куда больше, чем общего. Метод Сура — опустошительный налет на город, ведение дела «на раз». Метод Никитина — основательность, он любит пускать корни. Для Сура Россия — сытые хлеба, обеспеченный заработок. Для Никитина Россия — родина, дом, жизнь. Сур — хищник-истребитель, Никитин — разумный зверолов. Вильгельм Сур — неразборчив в средствах, Аким Никитин дорожил своей репутацией до? щепетильности. Это качество в нем сохранится на всю жизнь. Сур привык рубить с плеча, Никитин действует осмотрительно. Козыри Сура — дочери-красавицы, козыри Никитина — марка «Русский цирк». Сур корчит из себя состоятельного барина — это его личина. Никитин, когда это выгодно, тоже нацепит маску, но это будет маска человека свойского, простодушного весельчака. Сур — стяжатель, делец. Никитин, при всей его практичности, — художник, созидатель, у него всегда берет верх радение русскому цирковому искусству.
В ту пору, о которой идет речь, — начало 80-х годов — основным «плацдармом боевых действий» стали Одесса, Харьков, Киев, Севастополь, Нижний Новгород, Казань. Здесь иноземцы друг друга еще как-то терпели. Но когда на эти же города стали претендовать «жалкие уличные артисты», как называл Никитиных Вильгельм Сур, вчерашние конкуренты заговорили на одном языке — на языке ощеренных клыков.
Положим, Акима клыками не запугать. К тому времени он уже твердо усвоил суворовское правило: быть атакуемым всегда накладней, чем атаковать самому. Хитроумно маневрируя, делая обходы, братья Никитины выигрывали схватку за схваткой. И хотя иностранные антрепренеры и числом и «вооружением» несравненно превосходили смельчаков, победа осталась за русским цирком. Суру и Годфруа пришлось потесниться.

СЛАГАЕМЫЕ УСПЕХА
Теперь бывшие уличные комедианты ставили свои цирки там, где уже бывали-перебывали иностранные гастролеры, и, следовательно, искусным номерам иноземцев они должны были противопоставить еще более искусные. Да вдобавок проникнутые духом русского национального своеобразия.
Петр, почти не отвлекаемый административными и хозяйственными заботами, с жадностью отдался освоению нового. Тренировался он с той профессиональной одержимостью, какая свойственна лишь фанатично влюбленным в свое дело.
Предусмотрительный Аким Никитин хорошо понимал, что в цирковом деле многое зависит от умелого учителя. Прослышав о каком-нибудь способном наезднике, турнисте или гимнасте, он спешил заполучить его в свой цирк, и тут уж он не скупился. В педагогах у Петра недостатка не было
Листаешь старые афиши и подшивки газет и видишь, как разнообразен и подчас неожидан был репертуар Петра Никитина. Он освоил турник, который в ту пору был еще одинарным и рекламировался не иначе, как «американский рэк». Выступал на вольностоящей лестнице (по афише — «опасная лестница») Вместе с партнером исполнял ныне забытый номер «Чертов мост», который заключался в том, что гимнасты, поднявшись под купол на трапецию, клали на ее гриф лестницу плашмя и, удерживая равновесие, начинали осторожно-осторожно, действительно с риском для жизни, отходить на противоположные концы Публика смотрела с затаенным дыханием, как два отважных гимнаста отжимали стойку на крайних перекладинах лестницы
Петр «первый исполнил свой невиданный дотоле головоломный номер воздушного полета с трапеции на трапецию,— рассказывает очевидец, приятель Никитиных, В. Л Гиляровский, знаменитый Дядя Гиляй, сам в прошлом причастный к цирку и потому знающий его не только с парадной стороны — Риск был отчаянный,— продолжаем он, — и Петр не раз срывался с огромной высоты, расшибался, отлеживался и снова летал».
Был Петр еще и замечательным наездником, исполнил входивший тогда в моду номер «жокей» и отличался в одном из самых сложных видов конной акробатики парфорс-езде.
В мимико-трансформационной сцене «Гусар навеселе» Петр, стоя на лошади, бегущей по кругу, искусно, с ненавязчивым юмором изображал постепенно хмелеющею гусара, весельчака и волокиту (подыгрывал ему Аким, переодетый в забавную девицу). Под конец гуляку развозило настолько, что лишь чудом ему удавалось удерживать равновесие на столь ненадежной платформе, как спина скачущей лошади Сценка о хмельном гусаре стала «изюминкой» цирка Никитиных
Восторженный прием хохочущей публикой комических сценок, которых у Петра был целый набор, подтолкнул его к мысли попробовать свои силы еще и в качестве клоуна (дотоле неизвестная грань в его творчестве). И, наконец, он же — дрессировщик
Первые шаги в этом направлении Петр делал, еще когда купили у прогоревшего австрийца Беранека конюшню из семи голов. Позднее, в годы профессиональной зрелости, Петр Александрович будет с неизменным успехом показывать большие конные группы. Работал он и с верблюдами и с андалузскими быками, мечтал еще и о слонах, да не привелось.
Существует заблуждение, будто артистическим дарованием из трех братьев Никитиных был наделен лишь Петр. Однако если судить по многочисленным свидетельствам современников, можно смело утверждать, что незаурядным артистом был и Аким, главным образом как исполнитель ролей в пантомимах и клоун.
Поистине удивительной предстает его актерская смелость, даже дерзость, отрешиться от привычной маски рыжего с нелепо размалеванным лицом, с коверканьем языка, в подражание клоунам-иноземцам, и вывести на манеж невиданный для цирка образ Иванушки-дурачка Даже Петр, выступая как клоун, следовал традиции, за что и был деликатно попрекаем умным журналистом «Мы советовали бы Петру Никитину в своих комических разговорах и выходках более держаться выговора на своем родном языке»*. Образ же, созданный Акимом, вызывал горячее
*«Саратовский листок», 1876, 3 июня.
одобрение в многочисленных рецензиях: «Особенно смешил публику сам бенефициант, который очень типично и мастерски изображал «дурачка»*. Аким Никитин, вероятно, первым из клоунов русского цирка отказался от повсеместно принятой строки в афише: «рыжий обер-комик» и вместо того писал: «Иван-дурак».
Любопытные подробности зарождения замысла нового образа сообщил сын А. А. Никитина — Николай Акимович. Как-то Юлия Михайловна, страстный книгочей, принесла с базара от офени (коробейника) ершовского «Конька-Горбунка». Сказка произвела на семью Никитиных огромное впечатление. Аким Александрович с жадным интересом разглядывал иллюстрации. Характер находчивого, смекалистого меньшого сына, никогда не унывающего Ивана, увлек его. И мысль потекла в этом русле. Решенная образными средствами циркового искусства, роль Ивана как нельзя более совпала с творческой индивидуальностью Акима Никитина. И, что особенно важно, пришлась в самую пору молодому русскому цирку, его главному направлению и стилю.
Он появлялся на манеже в драном, побуревшем кафтанишке с живописными заплатами, в лаптях, в островерхой шапке, смахивающей и на крестьянскую и на шутовской колпак, и неизменно с балалайкой в руках. Поглядывал на публику голубыми прищуренными глазами с лукавой хитринкой, а, разговаривая, слова произносил чуть в нос, как и в жизни. Не скупился на прибаутки, которых знал несчетно. А то выкинет вдруг коленце под разудалый перебор балалайки, верно служившей ему еще на подмостках балагана, или отмочит забористую частушку.
Что и говорить, было у Никитина-клоуна свое лицо, свой индивидуальный почерк, одна из особенностей которого — рассказывать смешные истории, якобы случившиеся с ним намедни...
Артист смелого воображения, интуитивно развитого художественного вкуса, Аким Никитин в творчестве, как и в делах, был последователен. Его клоунады строились подобно образу, тоже оригинально. Вот, к примеру, как изобретательно соединил он гимнастику и слово в номере на трапеции, рекламируемом как «Огненная мельница» (в финале он быстро вращался с
*«Саратовский листок», 1876, 3 июня.
прикрепленными к ногам петардами, разбрызгивающими снопы золотых искр).
Шпрехшталмейстер — лицо, объявляющее программу (в закулисном обиходе его звали просто — шпрех), напоминал Ивану, что подошло время исполнять указанную в афише «Огненную мельницу».
— Все уже готово, можно начинать.
— Ночевать? А я не хочу ночевать. Еще рано... Дураку, как малому ребенку, втолковывали: пусть он положит вот сюда свою балалайку и лезет наверх Иван вскидывал голову и неторопливо оглядывал веревочную лестницу, ведущую под купол к трапеции. Лезть туда ему, понятное дело, вовсе неохота... Он скреб в затылке и придумывал увертку за уверткой. Выведенный из себя строгий блюститель цирковых порядков громовым голосом требовал от Ивана, чтобы тот наконец-то поднимался наверх, грозил в противном случае дать команду своим молодцам-униформистам отправить обманщика в участок. Тут уж ничего не остается, хочешь не хочешь — карабкайся...
И вдруг на третьей ли ступеньке лестницы или на четвертой Ивану вспоминался удивительный случай, какой с ним произошел нынче утром... Рассказывался анекдот столь увлеченно и забавно, что шпрехшталмейстер, к которому, собственно, и обращался дурак, слушал, что называется, развесив уши. Потом комично спохватывался и строжайше заставлял хитреца подниматься дальше... Еще несколько ступенек — и опять Ивану приходило на память новое происшествие, еще более занятное:
— Да-а-а, совсем забыл. А вчерась-то иду с заутрени по Садовой, а из подворотни выскочил — кто бы вы думали?.. — с оживлением начинал он очередную байку.
Вот так, балагуря и препираясь с неумолимым шпрехом, смешно срываясь со ступенек и чудом повисая на руке, дрожа от страха. Иван-дурак в конце концов добирался до своей трапеции, усаживался, как на качелях, и, блаженно улыбаясь, болтал ногами.
— Эй, музыканты, — шумел он из-под купола,— уснули, что ли!.. — И тонким, дурашливым голоском обращался к дирижеру: — Господин Капельдудкин, а нуте-ка нашу — «Саратовские страданья».
Шпрехшталмейстер, сердито крутя ус, требовал строгим голосом:
— Иван! Начинай! Я приказываю!
— Слыхали, прика-а-а-зывает. Вы, что же, в этой лавочке приказчиком будете?
— Вот я тебя, болван!
— А что это вы на меня кричите?.. Я ведь теперь не кто-нибудь, я теперь вы-со-ко-по-ставленная персона...
И нужны были новые угрозы, чтобы в промежутке между потешным диалогом, который, в сущности-то говоря, и был главным во всей этой затее, проделать на трапеции трюк за трюком, все, что полагалось, вплоть до «Огненной мельницы».
Как знать, хватило бы одного лишь организаторского дара Акима Никитина, чтобы взлететь столь высоко, не прояви братья артистических способностей, а сам он — режиссерского таланта и неисчерпаемой фантазии.
В блокнотах Акима Никитина среди служебных и деловых записей и колонок цифр чуть ли не на каждой странице видишь заметки о костюмах, о деталях новых постановок, наброски номеров и трюков. Почти каждая заметка сопровождается схематичным рисунком. Наклонность эта, проявившаяся очень рано, сослужила Никитиным неоценимую услугу и в балагане, когда приходилось ставить множество пантомим, и позднее в цирке. Сам строй его мышления был режиссерски нацеленным.
В 1889 году в Париже, в ознаменование столетия Великой французской революции, была организована Всемирная выставка, главным экспонатом которой стала 300-метровая металлическая башня, блистательное творение французского инженера Эйфеля. Газеты на все лады расписывали «чудо XIX века». Вот тогда Никитин и предложил способному эквилибристу Степанову, выступавшему с заурядным номером, использовать модель башни в качестве циркового снаряда. Сам сделал ему эскиз, заказал аппаратуру и помог осуществить постановку этого в высшей степени зрелищного номера. Никитин снабдил выступления Степанова шумной рекламой, в изобретении которой он не знал равных. И вот двадцатиаршинная качающаяся башня, на которой отважный балансёр выжимал стойки, стала после премьеры в Нижегородском цирке Никитиных на долгие годы украшением манежей мира.
К открытию Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставки (1896) Аким Никитин на манеже своего Нижегородского цирка блеснул еще одной яркой режиссерской выдумкой: особо торжественные «галла-представления» начинались демонстрацией громадного объемного герба Нижнего Новгорода, в котором вместо нарисованного стоял в центре... живой олень. Рассказывают, что о никитинском гербе было толков не меньше, чем о первой трамвайной линии, пущенной к открытию выставки.
Однажды в Твери Аким проходил через базар, и вдруг до его уха донесся какой-то особенный мелодичный звон колокольцев. «А зависим этот звон, барин, от доли серебра», — сказал ему торговец-ремесленник, продававший с лотка свое изделие. И добавил, что секрет литья был завещан ему отцом. В голове Никитина сложился замысел, он заказал мастеру изготовить три сотни валдайских бубенчиков. Капельмейстер цирка, орудуя напильничком, долго подбирал бубенцы по голосам. Потом их нашили на кожаные браслеты, надеваемые на запястья рук и щиколотки ног. Очередная репетиция труппы началась с того, что у всех проверили слух и отобранным роздали этот дар Валдая. На сыгровках артисты, наделенные хорошим слухом, весело балагуря, складывали по нотке мелодию.
И вот день премьеры. «Новость. Всем! Всем! Всем! Спешите видеть! 30 дам и кавалеров исполнят концерт на валдайских бубенцах» — зазывали газетные объявления и афиши. Конкуренты, говорят, бесились от зависти.
У Акима Никитина было обыкновение внимательно просматривать программу от начала до конца, и никогда это ему не наскучивало. Чаще всего он стоял в главном проходе, привалясь плечом к стене; от его цепкого глаза не ускользала ни одна мелочь. Редко кто из артистов, кого он приглашал в свой цирк, не воспользовался его режиссерским советом. Порой это выливалось в полную перестройку номера, как, например, было с выросшими в цирке опытными акробатами Сосиными, которым он «порекомендовал изменить форму номера, осовременить его... подавать в виде сценки в ресторане с комическими и акробатическими трюками»*. О советах Никитина по репертуару и тонкостям актерской техники упоминал знаменитый Виталий Лазаренко, высоко ставивший эти рекомендации.
*А. С о с и и, М Л о б о л и и, Люди-мячики, М. — Л , «Искусство», 1960, стр. 51.
Неистощимый на выдумку, Никитин-режиссер постоянно «ошарашивал» публику какой-нибудь очередной завлекательной затеей: то организует с шумной рекламой «конкурс прыгунов», то «юмористические заседания клуба клоунов», то пригласит кинооператоров «Пате» для съемки перед зданием цирка прыжка Виталия Лазаренко через трех слонов. А то у себя в Саратове разбудит сонный купеческий город громовыми звуками «Зори» в исполнении ста музыкантов.
А сколько режиссерской выдумки, сколько замысловатых находок родилось в беспокойные дни бенефисов братьев, жены, сына и других артистов, работавших в его цирке. Бенефисные премьеры устраивались почти каждую субботу и воскресенье. У бенефицианта три-четыре выхода, и каждый должен быть с новинкой, с изобретательным сюрпризом, повторяться не принято, и в каждом выходе ты обязан понравиться публике, от этого зависело благополучие, так что, понятное дело, старались вовсю. На бенефисах, в сущности, и оттачивалось мастерством циркового режиссера.

* * *
В лице Акима Никитина теснейшим образом переплелись хваткий предприниматель и опытный режиссер, влияющие один на другого. Когда в конце прошлого века цирковая публика стала проявлять горячий интерес к состязаниям борцов и матчам французской борьбы Никитины не преминули урвать жирный кусок.
В негласном закулисном борцовском совете, где вырабатывалась тактика каждого поединка и его конечный результат, последнее слово оставалось за Акимом, авторитет его был непререкаем. Уж он-то знал, кого из борцов, «прибывших и записавшихся в чемпионат» (обычная фраза, которую арбитр произносил во время парада), следует тянуть в премьеры, а кого в «яшки», то есть на положение постоянно побеждаемого борца. Никитин, как мало кто другой, умел разжечь ажиотаж публики и наращивать ее интерес. Один поединок он драматизирует, другой построит будто комическую киноленту. Придумывал десятки хитроумных приемов, «случайных» поражений и строго мотивированные поводы для реваншей «бессрочных», до полной победы.
Знаток психологии цирковой публики, Никитин умело играл на чувстве местного патриотизма. В каждом городе, где стоял его цирк, он отыскивал богатыря здешней округи. Всяческими ухищрениями и заманчивыми посулами его уговаривали выйти на манеж. И цирк каждый день ломился от публики. Так, в Ростове нашли крючника Фаддея Михайлова, среди воронежской базарной толпы — крестьянина-великана Проню, в Нижнем Новгороде — Аббасова, в Саратове — «русского Самсона» Кашина, грузчика с мельницы купца Шмидта.
Первые уроки поведения на арене и в жизни Иван Поддубный получил в цирке Никитиных, каждый его шаг и жест были срежиссированы Акимом Александровичем. Впрочем, об этом написано достаточно много. Менее известно, что примерно такую же школу прошел здесь и другой колосс атлетики—Иван Заикин, тоже открытый Никитиным. Аким Александрович любил борцов, наделенных актерской жилкой, тех, кого завсегдатай цирковых чемпионатов Александр Блок величал истинными художниками. Таких Никитин контрактовал на длительные сроки, постоянно помогал советами и всячески опекал.

* * *
Аким Никитин тяготел к массовым зрелищам, организуя их, он проявлял себя как даровитый постановщик. Чтобы составить представление и об этой стороне его разносторонней деятельности, рассмотрим некоторые образцы народных зрелищ и в первую очередь конные ристалища, своеобразные спектакли под открытым небом.
Проводились они, как правило, днем и начинались живописной кавалькадой. Под громкие звуки оркестра она двигалась от ворот цирка до ипподрома (чаще всего для этих целей Никитины строили свой ипподром). В шествии участвовало более ста нарядно убранных лошадей и большое количество других животных, сопровождаемых берейторами, жокеями, амазонками и грумами в красочной форменной одежде, а также костюмированной труппой.
Представление открывали фанфаристы, облаченные в бархатные камзолы малинового цвета. После того как они громко протрубят свой торжественный сигнал «Слушайте нее,.. Слушайте все...», герольд в треуголке с жезлом в руке зычно возвещал начало церемонии (он же объявлял очередную скачку и сумму приза).
...Объявляется «Большой стипль-чез» — скачки на большой скорости с преодолением препятствий. Трубят охотничьи рога. Под громкое улюлюканье и свист на эллипсовидную арену ипподрома вылетает четверка резвых оленей и стремительно несется по дорожке, легко и грациозно перемахивая через барьеры. А следом, чуть ли не по пятам,— ватага всадников, сопровождаемых звонко лающими гончими.
Над ипподромом плавно взмывает воздушный шар. Под ним вместо корзины — желтая треугольная пирамида. Это своеобразный воздушный глашатай: надпись на трех гранях пирамиды и на ее дне объявляет очередную скачку, разнообразие которых кажется просто неисчерпаемым: «Скачка жокеев», «Скачка амазонок» (в дамском седле), «Скачки на пароконных римских колесницах», «Скачка берберов» (на чистокровных лошадях арабской породы), «Скачки джигитов», «Гонка на верблюдах» (и отдельно на осликах), «Скачка гладиаторов»...
Заботясь о разнообразии зрелищных впечатлений, Никитин вводил в свой ипподромный спектакль и другие увеселения и потеху: состязания скороходов в мешках или цепях, национальные виды борьбы, чаще всего комические. А между скачками в небо взвивались яркие фонтаны фейерверков, бешено вращались в вышине огненные колеса, разбрызгивая золотые снопы искр. Пиротехника была пристрастием Никитина, его «козырем».
А под конец главная приманка, коронный номер ипподрома, сопровождаемый обычно повышенным интересом (и, разумеется, подпольным тотализатором) — «Рысистый бег на приз здешних извозчиков на своих собственных лошадях и дрожках». (Естественно, запись участников производится заранее, а самим скачкам предшествует репетиция.) Состязания извозчичьих саврасок, подгоняемых удалыми возницами, являли собой прелюбопытнейшее зрелище. Вздымая клубы пыли, кучера, охваченные азартом, звонко гикали, пронзительно взвизгивали, оглашали поле молодеческим посвистом, темпераментно взмахивая кнутами... Ажиотаж «болеющих за своих» зрителей, распаленных крупными ставками, достигал такого же накала, как, скажем, ныне на каком-нибудь матче «Большого хоккея».
Как уже говорилось, Никитин был в высшей степени самобытным предпринимателем, быстро реагировавшим на все веяния изменчивой моды. Едва только раскатилось тысячами никелированных колес увлечение велосипедом, как Аким Александрович поторопился и здесь нагреть руки афиши возвестили о «роскошных представлениях на вместительных спортивных циклодромах, с участием велофигуристов, гонщиков и комиков, использующих самые различные типы веломашин» Осенью он устраивал пышные атлетические представления под крышей огромных конных манежей. А зимой — увеселения на народных Гуляньях.
Бодрствование его организаторской и режиссерской мысли продолжалось, как увидим дальше, всю жизнь, до самого последнего вздоха.
Аким Никитин обладал удивительной способностью улавливать и впитывать в себя факты, сведения, рекламу, объявления, слухи, мелкие, казалось бы, незначительные подробности — словом, говоря сегодняшним языком, информацию, и вырабатывать на ее основе оптимальные решения.
Так, осенью 1882 года газеты сообщили, что следующей весной в Москве будут проводиться торжества и народные гулянья по случаю коронации Александра III (того самого, о котором поэт-искровец Дмитрий Минаев едко скаламбурил «Герой коронации есть кара нации»). Никитин незамедлительно прикатил в старую столицу на разведку. Съездил в цирк на Воздвиженку (теперь улица Калинина) Хотя по газетным объявлениям знал, что сейчас он пустует, все же надеялся застать там кого-либо из управителей Однако, чтобы встретиться с братьями Чинизелли, нынешними владельцами этого цирка, построенного шестнадцать лет назад Карлом Гинне, пришлось сей же ночью курьерским поездом мчаться в Петербург.
Старший Чинизелли, Андреа, уже наслышанный о дельном рыжебородом русском мужичке, был с ним любезен и тут же сдал в аренду по сходной цене московский филиал — уж очень хотелось насолить своему давнему конкуренту Альберту Саламонскому.
Москва Никитиным не в диковинку. А все же и Акима Александровича и братьев в особенности брало великое сомнение не прогорят ли? Одно дело масленичные гулянья, и другое — роскошный цирк Гинне. Там кто?—Мастеровой народ по большей части. А на Воздвиженке-то «чистая» публика. Эти не приходят в цирк, а подкатывают редко кто без собственного выезда Тревожило еще и то, что у Саламонского сильная приманка — клоун Таити.
Аким Никитин напряженно размышлял, прикидывал: после заморских яств, которыми столько лет кряду пичкали тут публику, они угостят русскими блюдами. Будут хорошие клоуны — Гусев, Сорокин, он сам к тому же и Петр. Положим, брат более блеснет как полетчик. Аким разведал: воздушного полета здесь давно не было. Выбросят зазывную рекламу: «Русский Леотар. Перелеты с трапеции на трапецию с двойным сальто и с пируэтами»...
Опасения, однако, были напрасны. Трехнедельные гастроли прошли с огромным успехом. И что важнее того, свое пребывание в Москве Аким Никитин удачнейшим образом использовал для достижения важной акции, которая имела далеко идущие последствия.

* * *
Зимний сезон 1882/83 года Саламонский намеревался начать в Одессе, в собственном, только что возведенном филиале московского цирка. Часть труппы уже прибыла, и вдруг газетное сообщение — открытие отменяется. Огорченные поклонники недоумевали. Оказалось, Альберт Саламонский получил «по телеграфу приглашение явиться на время коронации со своим цирком в Москву»*. Саламонскому завидовали. Еще бы — такая удача...
Он срывается, сломя голову мчится в Москву. И что же? Перед ним вежливо извиняются: устроители народного гулянья сочли более уместным пригласить для сего господ Никитиных с их русским цирком. О, майн готт! Опять эти братья-канальи. Опять они встали ему поперек дороги. Саламонский рвал и метал. Два года назад, когда он строил свой стационар в Москве, их удалось устранить, правда, ценой больших денег, но удалось. Теперь же эти рыжие лисы ловко оставили его в дураках. Артисты и цирковой персонал предпочитали в эти дни не попадаться на глаза грозному директору, который, по свидетельству иностранных гастролеров, выступавших в его цирках, «имел громовой голос, заставлявший трепетать подчиненных».
Акиму Никитину пришлось приложить немалые старания, чтобы выбор учредителей торжеств пал именно на их цирк, хотя права участвовать в коронации добивались, как было известно, кроме Саламонского еще и
*Одесский листок», 1882, № 205.
Чинизелли. К своей победе саратовские предприниматели отнеслись с чувством величайшей ответственности. Понимали, что значило бы не угодить кому-либо из власть имущих. Достаточно одной гримасы неудовольствия...
Комиссия по устройству гулянья одобрила замысел Никитина — начать цирковое представление аллегорическим шествием «Весна».
Засновали, забегали помощники, сбились с ног, подбирая статистов, заказывая костюмы, бутафорию, колесницы и кареты. Репетиции шли полным ходом. С одной группой участников занимался сам Аким, с другой — Петр.
И вот 21 мая. Двенадцать часов дня. Далеко окрест раскатились пушечные выстрелы. Полковые оркестры грянули марш, военные хоры, размещенные по всему полю, затянули бравурные песни.
Через полчаса, строго по сценарию, на башнях затрубили герольды, подавая сигнал к началу кавалькады. Из ворот цирка двинулось, в сопровождении громко-звучных оркестров, красочное, диковинное шествие, растянувшееся чуть ли не на версту. Обошли все Ходынское поле и вернулись в цирк.
На манеже началось представление. Видела ли еще Москва такую программу? Никитины постарались изо всех сил. Все удалось на славу, все прошло без сучка и задоринки, и день как на заказ выдался погожий.
Пожалуй, именно с этого момента и началась та самая «полоса везения», о которой позднее напишет Петр Александрович в письме своему брату. Забегая вперед, замечу, что в 1896 году цирк Никитиных снова будет участвовать в коронационных торжествах, снискавших печальную известность «ходынской трагедии». Усердие братьев в тот год будет поощрено. «Особое установление по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств» пожалует «мещанину Акиму Александровичу Никитину серебряную медаль на Андреевской ленте... для ношения на груди». А через год еще медаль— на Анненской ленте Петр получит медаль на Станиславской ленте.

* * *
Теперь Никитины ведут жизнь деловых людей, у них свой счет в банке, они ворочают крупными суммами. Помыслы Акима Никитина устремлены теперь на расширение географических границ предпринимательства. Его уполномоченные уже рыщут за кордоном. Двое из них повстречались Глебу Успенскому во время его заграничного вояжа, о чем писатель и рассказал в путевом очерке.
«Едем мы как-то в Буюк-Дере... и видим, что с берега раскланиваются два каких-то человека. Человеки были в «пинжаках» и с бородами «мочалой».
— Кто это такие?
— А это наши русские купцы.
— Что же они тут делают?
— Да приехали цирк русский открывать... кажется, от братьев Никитиных»*.
В том же 1886 году Аким Никитин придумал и блестяще осуществил столь отчаянно-смелый маневр, что сумел, кажется, переплутовать, по выражению Гоголя, самого оберплута. Говорят, когда Саламонский узнал, что «эти прохвосты» купили пустующее здание бывшей панорамы, чтобы переоборудовать его под цирк, он будто бы чуть не лишился языка... И было от чего. Это здание находилось буквально рядом с его владением. Такого наглого соседства конкурентов не было, пожалуй, во всю историю цирка Да, знал Альберт Саламонский дерзкие
*«Русские ведомости», 1886, 1 июля.
выходки, и сам он человек риска, стреляный воробей, не кому-нибудь, а Эрнесту Ренцу нос натянул, непобедимый Гаэтано Чинизелли отступал перед ним А тут нате вам... Уж не рехнулись ли, часом, эти молодчики?
И действительно, можно было подумать, что от удач, которые вдруг посыпались на Никитиных со всех сторон, Аким совсем потерял голову. Впрочем, для самих братьев, надо полагать, в этом не было ничего особенного; они сызмальства привыкли, что балаганы на ярмарочной площади стоят стена к стене, соперничая между собой.
Определенно не скажешь, была ли это просто коммерческая операция уверенных в себе дельцов или же досконально выверенная авантюра с «запрограммированным» финалом. Как бы то ни было, но эффект она произвела равный грандиозному взрыву, осуществленному с помощью подкопа в самом штабе противника...
Саламонский не выдержал натиска и предпочел откупиться, или, как говорили торгаши, дал отступного. Но вскоре вся эта история снова всплыла на судебном разбирательстве по иску Саламонского к Никитиным, которые, вопреки условиям договора, опять объявили о своих гастролях в Москве на Воздвиженке... Как выяснилось на суде, договор с обязательством впредь никогда не давать представлений в Москве подписал Дмитрий Никитин, к объявленным гастролям братьев, Акима и Петра, отношения не имеющий. (С этого года Дмитрий вышел из дела. Получив свою долю, он содержал в провинции, небольшой зверинец.)
Рассказам о том, как опростоволосился чванливый Саламонский, не было конца. Этот случай на долгое время стал злобой дня деловой Москвы. Коммерсанты всех мастей и сытые китайгородцы, завистливо цокая языком, наперебой смаковали щекотливые перипетии ловкой проделки собрата — ну и обморочил же немчину!..
Бульварная пресса на все лады расписывала подробности падения маститого туза. Скандал предоставил обильную пищу и карикатуристам. Модный журнал «Развлечение» даже вынес это событие на обложку. Литографированный шарж изображал двух всадников: один в русском кафтане, другой во фраке и белых рейтузах, с цилиндром в руке. Всадники гарцуют на фоне двух рядом стоящих цирков: братьев Никитиных и Саламонского. Под рисунком поясняющая надпись: «Скачки на приз госпожи публики». И мельче, как было принято анонсировать участвующих в скачках лошадей с указанием их родословной по обеим линиям и коннозаводческой фирмы: 1) «Немец» — иностранного завода, от «Гешефта» и «Наживы»... 2) «Русский» — российского завода, от «Авось» и «Конкуренции»...

* * *
...По сводчатому дебаркадеру Варшавского вокзала торопливо шел респектабельный господин с темным крокодиловой кожи саквояжем в руках. В купе международного вагона он оказался первым. Скинув дорогую ильковую шубу и бобровую шапку, слегка припорошенную снегом, Никитин подсел к столику, раскрыл блокнот и на календаре, подклеенном к тыльной стороне обложки блокнота, обвел кружком 23 февраля 1889 года. Начиналась его первая заграничная поездка.
Из ежедневных записей в блокноте, кратких и деловых, можно было составить довольно подробный отчет об этом вояже: Австрия. Обмен денег на валюту. Германия. Покупки: «Два лифлектора (рефлектора) со стеклами для балета»; «Перчатки лайковые Юле, полдюжины, разн.». «Шляпу — 3 гульдена... портмоне — 95 крайцеров». Фамилии артистов, которых ангажировал в свои цирки. Ставки и сроки.
Но главным было приобретение животных для зверинцев при цирках. В блокноте больше всего записей о встречах с Гагенбеком, этим некоронованным королем зоологического царства. Список приобретенных животных. Рядом с каждым цена. Изготовление клеток. Рекомендации по кормам: «Слону — сухое крупное сено, хлеб» и в скобках: «не мягкий, а черствый».
Зверинцы у Никитиных были поставлены на широкую ногу. Большой подбор животных, отличное содержание. «Имеющиеся экземпляры, — писал репортер, — лучшие, какие только приходилось у нас видеть»*.
Никитин не раз ездил за границу, вплоть до 1914 года.
Когда вчитываешься в документы никитинского архива, когда мысленно проходишь по всем их циркам, зверинцам, ипподромам и прочим зрелищным заведениям, диву даешься — каким огромным хозяйством ворочал этот, в сущности, полуграмотный человек. И ворочал, надо заметить, преуспешно, умея ладить и с власть имущими, и с артистами, и с усердными сотрудниками, с нотариусом и чинами полиции, и, наконец, с представителями иностранных антреприз. Надо было обладать поистине штурманским чутьем и знанием лоции, чтобы не посадить в сложной обстановке конкурентной борьбы свой корабль на мель или того хуже — не разбить его в щепы.
*«Саратовский листок», 1902, 2 июля.
И еще в одном выпукло проявился организаторский дар Акима Никитина — умел подобрать надежных помощников. Первое место здесь по праву принадлежит его долголетнему управляющему Роману Сергеевичу Гамсахурдии, или Карамону Джаргиевичу, как по нотариальным документам звучит подлинное имя этого выходца из семьи обедневших грузинских дворян. Аким Никитин выделил его еще в 1896 году, когда Гамсахурдия был администратором в цирке Камакича, и переманил его к себе. День ото дня терпеливо наставлял энергичного, старательного, но не в меру горячего помощника и в конце концов Роман Сергеевич сделался его правой рукой.
На целых двадцать лет связал Гамсахурдия свою жизнь с никитинскими цирками. Здесь прошли отличную профессиональную школу три его дочери, снискав славу первоклассных наездниц и танцовщиц, блистали они и как исполнительницы главных ролей в пантомимах.
Когда свершилась Октябрьская революция, Роман Сергеевич отдал весь свой огромный опыт становлению молодого советского цирка: участвовал в строительстве новых зданий и в восстановлении старых, был одним из лучших директоров цирковых предприятий. Последние годы жизни (1930—1939) заслуженный деятель Грузинской ССР, почетный красноармеец Р. С. Гамсахурдия руководил Тбилисским цирком.
По размаху своей деятельности Никитины не могли довольствоваться лишь одним управляющим. Михаил Петрович Кудрявцев, человек сдержанный и усердный, степенный и деловитый, как и Гамсахурдия, пользовался абсолютным доверием своих хозяев.
Многие годы радетельно служили основателям русского цирка и кассир Г. А. Лямин, и дрессировщик лошадей П. И. Монкевич, и режиссер Леон Готье. Программа у Никитиных менялась буквально ежедневно, поэтому требовалось много танцевальных заставок, номеров, а то и целых балетов, для чего приглашали сразу нескольких балетмейстеров. С Никитиными охотно сотрудничали Ю. Опознанский, Д. Мартини, Антонио, Фома Нижинский. Продолжительно и плодотворно работала Татьяна Сычева, сестра знаменитого наездника Николая Сычева и жена А. А. Красильникова, разностороннего артиста, с которым в молодые годы дружил Горький и позднее в одном из очерков рассказал об этом.

ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА НИКИТИНЫХ
Человек добрейшей души, сама прошедшая суровую школу циркового ученичества, Юлия Михайловна Никитина постоянно ютила при цирке малолетних воспитанников. Содержались ученики в строгости, однако рукоприкладство запрещалось категорически. Сорвавшийся педагог рисковал вызвать суровую немилость госпожи директрисы.
Многие из учеников цирка Никитиных сделались впоследствии известными артистами. И, конечно, самой заметной фигурой был Петр Орлов.
Ему только что исполнилось девять лет, когда мать за руку привела своего Петюню к Никитиным «учиться на циркиста». Было это в Орле, где стояло тогда их шапито. Уже через год способного наездника выпустили в манеж с номером «Почта». (Конечно, в цирках не столь солидных учеников пускали в работу гораздо раньше, но у Никитиных было заведено: выпускать только тогда, когда и в самом деле номер сделан безупречно.) Ему сшили костюм старинного почтаря, сапожки с желтыми отворотами, перчатки с крагами, такого же цвета, форменную шляпу, Трубач из оркестра научил мальчонку играть сигнал на медном почтовом рожке, свитом в кольцо. Поглядеть на дебют общего любимца собралась чуть ли не вся труппа. Он был хорош, этот юный почтарик: на одном боку желтая сумка, на другом — сабелька у широкого кожаного пояса.
Берейтор Кюльс, готовивший номер, сказал шпрех-шталмейстеру:
— Объявите — Пьер Леонель...
— Еще чего! — вмешался Петр Никитин, оказавшийся рядом. — С какой стати Пьер, да еще откуда-то взялся Леонель.
— Он есть Леонофф,— вежливо возразил Кюльс.
— Мало ли что. Этакого-то орла да Пьером... Объявите,— приказал он,— Петр Орлов. Тем паче, что и сам-то из Орла.
Как только шпрехшталмейстер громко произнес за форгангом веленное, Петр Александрович осенил крестом мальчика, уже стоящего на спинах двух темно-бурых лошадок-пони, сдерживаемых за узду Кюльсом, Петя перекрестился и, радостно затрубив во всю силу легких, выехал в манеж.
С этого дня, собственно говоря, и началась артистическая жизнь Петра Ильича Леонова, известного в истории мирового конного цирка под псевдонимом Петр Орлов. В юные годы он выступал, как тогда было принято, во многих жанрах и один, и с другими учениками, и со своим тезкой Петром Никитиным.
Позднее в его пристрастиях все же перевесило наездничество. Петр Орлов блистал как сальтоморталист на лошади, как парфорс-наездник, как жокей и джигит. В конце прошлого столетия он завоевал громкое имя, гастролировал в крупнейших цирках мира. Реклама возвещала: «Универсальный наездник. Единственный в своем роде. Донской казак — Петр Орлов». Его номер и в самом деле был незаурядным. Артист творчески соединил трюки жокея, парфорсной езды и джигитовки, и в результате этого художественного сплава получилось нечто исключительное по своей оригинальности. Он вылетал в манеж, стоя на лошади, в казачьем мундире, с пикой наперевес. Это был не просто искусный конник, отчаянно смелый, исполнявший на бешеном скаку головокружительные трюки, но артист, создавший законченный образ казака-рубаки, этакого удальца, который заражал публику своим молодечеством, своей лихой отвагой.

* * *
Детям артистов за кулисами никитинских цирков жилось, по многим свидетельствам, привольно и весело. Благоволение к юности установила здесь тоже Юлия Михайловна. Труппа чаще всего формировалась на целый сезон, дети привыкали друг к другу, возникали привязанности и дружба. Мальчишки и девчонки из больших семей Лавровых, Федосеевских, Сосиных, Альперовых, Красильниковых, Юровых, не зная угомона, затевали сообща шумные игры. Временами в проказливой ватаге появлялся стройный, самолюбивый Толя Дуров, сын Анатолия Леонидовича, неистощимый выдумщик, он становился коноводом этого безмятежного племени. Примыкали к детворе иногда и другие отпрыски дуровской династии — сын и дочь Владимира Леонидовича, Володя и голубоглазая Наталья, оба редкостной красоты. Неизменными участницами детских игр были три дочери Гамсахурдия и сын другого управляющего — Борис Кудрявцев, ставший впоследствии хорошим белым клоуном.
Богатая событиями жизнь Акима Никитина в одном не удалась: не сподобил, как тогда говорили, господь бог наследником. Уж сколько перевозил к Юлии Михайловне знаменитых врачей, профессоров, сколько приглашал дорогих знахарок — все тщетно. И неотвязная дума о продолжателе столь удачно начатого дела, о надежном преемнике все точила и точила.
...В ту пьянящую, греховную весну он был в Киеве один. Случайная интрижка со смазливой барышней. Несколько лет сынок был его отрадной тайной... Сам лишенный детства, Аким Никитин мечтал скрасить молодые годы своего отпрыска. Посылал деньги, привозил из-за границы дорогие подарки. Год назад тайное стало явным. Острие того самого шила, которое, как известно, в мешке не утаишь, вылезло наружу и ощутительно кололо... Было все — оскорбительные укоры, угроза разрыва, рыдания и потом бесконечно долгое оцепенение, мрачный уход в себя...
Теперь, когда стало известно, что «та особа» сделала удачную партию и сын ей вроде бы обуза, Юлия Михайловна сама сказала — ребенок ни при чем. Пусть привезут.
В 1894 году семилетнего Колю Никитина привезли в Тифлис. Сначала он робко и стеснительно поглядывал со стороны на шумливую ватагу ребятишек. За кулисами зашушукались: «Незаконный... прижитый...», «Как две капли — отец»... «Бедняжка Юлия Михайловна, каково-то ей...»
Но Юлия Михайловна крепко привязалась к ласковому мальчонке, рыжеволосому, как отец, и по весне забавно конопатому. Привязался к племяннику и дядя Петр: заказал для него камзол вишневого бархата, в каком выходил в манеж сам, золотом шитые сафьяновые сапожки, розовую персидского атласа рубаху с шелковой тесемочкой-опояской. Чуть ли не каждую неделю водил его в лучшие фотографии. Сохранилось много снимков той поры: и забавный, нельзя без улыбки глядеть на юного щеголя,— в пиджачной тройке и в шляпе,— «под взрослого», и в клоунском балахоне с остроконечным колпачком, а рядом на столе колокольцы всех размеров — память о его первом номере «музыкальный эксцентрик». Снимок в гусарке — это уже когда вскорости ему подготовили номер, шедший с шумным успехом,— юный дрессировщик выводил шестерку ученых лошадок-пони. Главное внимание дядя обращал на актерскую сторону и на прыжки. «Прыжок,— повторял он,— всему голова. Силен в прыжках — и тебе любой номер что семечку щелкнуть».
Если Петр с истым увлечением занялся цирковым воспитанием способного и старательного мальчонки, то Юлия Михайловна взяла на себя заботу о его образовании. «Хватит с нас неучей...». В каждом новом городе нанимала педагогов. Была неукоснительно требовательна. Вдалбливала приемному сыну: «Прыжки — дело второе. А первое — грамота».
Отец же считал, что будущему владельцу цирка необходимо прежде всего стать настоящим мастером конного дела — этого требовала традиция. «Высшая школа верховой езды», «Свобода» — вот главные номера господина директора. Но это, конечно, потом, в будущем, а сперва овладей наезднической наукой, искусной ездой.
Аким Александрович прикидывал, кого пригласить для обучения сына? Выбор пал на Фабри. У Наполеона Фабри была репутация наездника самого высокого класса. Законтрактованный на целый год с условием — кроме выступлений заниматься с хозяйским сыном — Фабри уже через год выпустил на манеж одиннадцатилетнего сальтоморталиста на лошади. Немного позднее публика увидела мальчика еще и в качестве конного акробата Вместе с первоклассным наездником Курто юный Ника исполнял распространенный в те годы, а ныне совсем забытый номер «Два атлета на одной лошади».
Исподволь, почти для забавы, занимался и жонглированием, не догадываясь, что впоследствии этот жанр станет главным в его жизни и что переходить в «жонглерское подданство» ему придется гораздо раньше, нежели он предполагал.
Однажды на дневном представлении Харьковского цирка юный сальтоморталист, как обычно, выехал в манеж на сером в яблоках Гвидоне, уверенно стоя на панно, маленькой площадке, укрепленной ремнями на спине лошади, а в руках держал гибкий кизиловый стек, всегдашний реквизит наездника.
Дети, присутствовавшие на утреннике, завороженными глазами следили за каждым движением стройного мальчика в голубом трико, такой он смелый и ловкий, такой ладный, аккуратно — волосок к волоску — причесан. Вот он встал на одну ногу, мягко пружиня в такт галопу лошади, а вторую красиво отбросил назад. Вот присел и ловко перепрыгнул через свою выгнутую дугой палочку. Вот приловчился к ритму коня, выждал мгновение и вдруг волевым рывком взметнулся вверх. Тело, сжатое в комок, перевернулось в воздухе. И вот он уже опять на ногах, на своей площадке, обшитой лазоревым стеклярусом, радостно улыбающийся публике. Через минуту он снова оттолкнулся, и взмыл вверх, и в этот самый миг лошадь резко рванулась вбок. Ее испугала газета, которую стал разворачивать господин в первом ряду. Цирк разом вскрикнул, увидев, что мальчик сорвался. «Правой ногой я попал мимо панно»,— напишет Николай Акимович спустя много лет в своих неопубликованных воспоминаниях,— полетел головой в места и сильно расшибся. Отец больше не разрешил опасную работу. Сказал: «Займись как следует жонглированием».
Николай поправился и начал усердно по шесть-семь часов в день репетировать жонглерские пассажи. Через несколько месяцев, в Самаре, «желая сделать отцу, в день его бенефиса сюрприз,— продолжает Николай Акимович,— я уговорил нашего тогдашнего управляющего Муссури Г. М. поставить меня в программу как жонглера на лошади. Лошадь для этого номера была на конюшне, а предметы... я одолжил у Курто».
Дебют прошел великолепно. Тринадцатилетнего жонглера поздравляла вся труппа. С этого дня, воодушевленный удачей, он принялся за тренировку еще с большим усердием и год от году отшлифовывал, оттачивал свое профессиональное умение.
Увлек его и воздушный полет. Восхищаясь смелыми и красивыми упражнениями своего дяди на качающихся трапециях (правда, с возрастом Петр Никитин все реже поднимался под купол, лишь в свои пышно обставляемые бенефисы), Николай с усердием принялся тренироваться под руководством Густава Дехардса, работавшего в их труппе. И вскорости освоил трюки полетчика-вольтижера.
Одновременно продолжал развивать и прыжковую технику. Участвовал в конкурсах прыгунов, которые проводились для привлечения публики во многих дореволюционных цирках, и не раз выходил победителем. Незадолго до первой мировой войны «Н. А. Никитин считался сильнейшим прыгуном с трамплина»* — засвидетельствовал в своих воспоминаниях прославленный акробат Александр Сосин.
В труппе любили Колю Никитина. Обходительный, нисколько не заносчивый, даром что хозяйский сын, никому не откажет в услуге, не побрезгует почистить свою лошадь, надеть униформу и помочь товарищам или со всеми вместе устанавливать шапито.
*См.: А Сосин, М Лободин, Люди мячики, стр 67
Наделенный общительным характером, младший Никитин легко завязывал знакомства и заводил друзей вне цирка. В Центральном архиве литературы и искусства хранится план книги воспоминаний Н. А. Никитина. В пункте четырнадцатом записано: «Дружба с известными артистами драмы П. Орленевым, М. Дальским, Провом Садовским. Их влияние на мое формирование артиста»*. За этими скупыми строками встает целый мир дружеского общения с даровитыми натурами, образованнейшими людьми своего времени, подспудно складывающими художественное воззрение молодого актера, влияющими на становление его личности.
Острое чутье на актерскую даровитость позволяло Акиму Никитину распознавать в зеленом неоперившемся юнце будущего мастера. Непоседлив и неутомим, он мог тут же сорваться и, на чем попадя, понестись без сна и отдыха в другой город, если прознал, что в тамошнем цирке объявился талант. Так, например, обнаружил он в третьеразрядном заведеньице Михаила Пащенко.
Начинающий гимнаст выступал на лире, модном в ту пору воздушном снаряде, имеющем форму музыкального инструмента. Было в строгом лице этого юноши, в его осанке и стройной фигуре, которую так складно обтягивало старенькое лиловое трико, а главное, в его хватке нечто, заставившее Никитина приглядеться к нему повнимательнее.
Вторично молодой артист появился на арене уже в матросском костюме как эквилибрист. Его объявили Мишелем. Морячок балансировал и отжимал стойки на деревянном, грубо сделанном якоре.
В большого мастера Пащенко сформировался уже в цирке Никитиных. Здесь он прошел настоящую актерскую выучку. Здесь определилось его главное призвание — жонглирование. Здесь он женился, и под творче-
*ЦГАЛИ, ф 2607, оп 1, ед хр 33.
ской опекой самого Акима Никитина молодые создали оригинальный дуэт. Номер Ксении и Михаила Пащенко «жонглеров-малобористов», оформленный в украинском стиле, стал украшением программ крупнейших цирков мира.
Никитин выискивал дарования повсюду, в балаганах, на подмостках увеселительных садов, в зверинцах, где часто тогда выступали пробовавшие себя артисты, и даже среди «газировщиков» (ведь и там могли оказаться будущие братья Никитины). Имена артистов, открытых Никитиным или поддержанных им, составляют длинный список. Назову лишь еще двух — Алекса Цхомелидзе и Виталия Лазаренко
Артисты старого цирка крайне редко оставляли после себя воспоминания или записки Биографические сведения о них приходится собирать по крупицам. К счастью, после Цхомелидзе и Лазаренко сохранились хотя и скудные, зато вполне достоверные автобиографические строки.
«Мне было десять лет, когда мой отец, батумский нефтяник, отдал меня в ремесленную школу,— пишет Цхомелидзе в однодневной газете Тбилисского цирка - Били меня нестерпимо. Когда я перешел на завод, меня и здесь «учили» зуботычинами Единственным утешением для меня был цирк, праздничный, нарядный, ярко освещенный. И я уехал с цирком. С этого времени и началась моя кочевая жизнь.
Клоун Рыжий у ковра. Никто меня не считал человеком. За право обучаться цирковому искусству я работал круглые сутки — чистил конюшни, убирал цирк, нянчил хозяйских детей, получая за это жалкие гроши. Потом я перешел в цирк Никитиных на должность рыжего у ковра».
Написано более чем кратко: «перешел» — и все. А на самом деле этот глагол вобрал в себя многое. И важнейшую роль сыграла первая встреча.
В грошовом цирке Харини, внимательно прислушиваясь к грубым, балаганным шуткам худого, длинного, нескладного подтурничного рыжего Алекса, Никитин ощутил в них крупицы чистого юмора, комедийное нутро и, видимую только наторелому глазу, актерскую индивидуальность, которые позднее будут отшлифованы умелой рукой, заблистают на манеже настоящих цирков.
Шесть лет Алексей Георгиевич Цхомелидзе вместе со своей семьей будет связан с круглым зданием на Садово-Триумфальной. Отсюда «в октябрьские дни 1917 года,— рассказывает Цхомелидзе в тех же заметках, — я, неграмотный клоун из цирка Никитиных, взял в руки винтовку и пошел против тех, кто изуродовал мое детство».
Аким Никитин умел рисковать. Именно так и было первого октября 1911 года, когда на открытии нового цирка московской публике впервые представили двух дотоле неизвестных рыжих — Алекса и Виталия Лазаренко. Нужна была поистине творческая смелость, чтобы пригласить в свой главный цирк — московский — новичков, какими, в сущности, и являлись эти двое. Нужна была огромная уверенность в своем выборе.
Взять того же Лазаренко. Еще год назад он беспокойно метался, менял маску за маской, искал себя, не брезговал дешевыми остротами и низкопробными трюками. Немало пришлось тогда повозиться с новичком Акиму Александровичу и его сыну Николаю, с которым Виталия впоследствии свяжет близкая, длившаяся долгие годы дружба, пока не стало ясно да, можно пустить в программу открытия.
На этом манеже молодой, двадцатидвухлетний артист с жадностью присматривался к искусству первоклассных мастеров. Здесь, наставляемый Никитиными, оттачивал свою речь, свой репертуар, свою комедийную маску. Ему стали поручать большие роли в пантомимах «В Москве я много работал над собой и окреп»,— вспоминал об этом периоде Лазаренко.
Окреп как говорящий клоун и, добавлю, как прыгун. Два года спустя здесь же у Никитиных он поставит свой мировой рекорд, перепрыгнув через трех слонов. Отсюда он совершит и свой главный прыжок — к высотам мастерства, которое в годы революции он отдаст на службу народу в качестве клоуна-публициста и агитатора. И на этом новом поприще получит широчайшее признание. «Прыгайте все выше, дорогой друг,— напишет ему нарком Луначарский,— и допрыгните до идеала и счастья»*.
*Сб «Встречи с прошлым», М , «Советская Россия», 1970, стр 194 3* 67

СТРОИТЕЛИ
Строительство цирков, которое Аким Никитин вел до конца своих дней, — одна из примечательных сторон его многогранной деятельности.
Теперь, когда он уже вел счет тысячам, было самый раз строить не временные сооруженьица, как в Туле, Курске, Рязани, Иваново-Вознесенске и почти во всех волжских городах — Саратове, Царицыне, Астрахани, Симбирске, Ярославле, Казани, — а солидно и добротно, на века. И первый город, куда устремился взор опытного предпринимателя, был Нижний Новгород.
Братьям Никитиным еще до приобретения шапитона удавалось поставить здесь свой балаган, затем трижды арендовали они участок для «устройства цирка, обтянутого холстом». И вот настало время прочно обосноваться в каменном стационаре.
Долго Аким и его управляющие ходили вокруг да около: высматривали, прощупывали обходные пути. Наконец, 29 августа 1886 года, размягчив твердые сердца чиновников и обскакав всех конкурентов, Аким Никитин вышел из ярмарочной конторы ликующий и счастливый - в нагрудном кармане лежал документ, по которому отныне в его распоряжение поступало триста двадцать квадратных саженей казенной земли на самом бойком месте ярмарки по Старо-Самотечной площади в конце Нижегородской улицы. И уже менее чем через год— 19 июля 1887 года состоялось первое представление «Большого русского цирка братьев Никитиных».
Сооружение поражало своими масштабами, а внутренняя отделка помпезностью: лепнина, позолота, по всему куполу цветная роспись в русском стиле. На колоннах — медальоны с рельефными изображениями лошадиных голов и масок клоунов. Высоко, над всей ярмаркой реяли установленные на куполе флаги Никитинского цирка. Позади здания поставили гостиницу для артистов, которая сообщалась с цирком крытым коридором.
Некоторое представление о размахе дела может дать короткая запись в упомянутом уже блокноте Акима Александровича: «...внести в календарь и путеводитель по Нижегородской ярмарке за 1888 год — большой каменный цирк бр. Никитиных. Собственное (дважды подчеркнуто) электрическое освещение. Состав труппы 140 персон. 90 лошадей...»
Всеобщий меркантильный дух, веющий над ярмаркой, захватил и Акима Никитина. Увидев, сколь доходно содержание здесь всяческого рода заведений, он стал, как говорится, раздувать кадило. Истый сын «века предпринимательства», подгоняемый коммерческим зудом, Никитин лихорадочно застраивает весь свой участок кирпичными помещениями — павильонами, лавками, лабазами, чтобы с выгодой сдавать их в аренду.
Затем последует каменное здание в Тифлисе, долголетней цитадели Годфруа. Место здесь также выбрано очень выгодное — в центральной части города на Голованиевском проспекте.
После Тифлиса — Баку. В этот город Никитины наезжали издавна. К их прибытию пароходом — после гастролей в Астрахани — управляющий уже успевал поставить шапито. Было это, впрочем, хлопотно, да и накладно. И Аким Александрович, поскольку интерес к цирку возрастал, решил строить здесь стационар. Пятого мая 1904 года он подписал в конторе бакинского нотариуса С. В. Билинского контракт на аренду участка земли, и через несколько месяцев цирк Никитиных на углу Торговой и Морской начал давать представления. Вскоре, однако, здание сгорело, и на том же месте Никитин с удивляющей быстротой возвел каменный цирк-театр. Никитинская труппа приезжала сюда дважды в году — зимой и весной — на рождественские и пасхальные праздники. (Просуществовал бакинский цирк Никитиных до осени 1916 года.)
И последний цирк, московский,— лебединая песня Никитина-строителя. О возведении этого цирка сохранилось большое количество документального, ранее не публиковавшегося материала, представляющего, как мне кажется, большой интерес.
17 сентября 1909 года скорый поезд Нижний Новгород — Москва мчал Акима Александровича в старую столицу. По обыкновению, всю дорогу он глядел в окно и под стук вагонных колес размышлял о предстоящем деле — строительстве первостатейного стационара с просторными квартирами для себя и сына. Это была давняя мечта неутомимого антрепренера.
Многие, и даже брат Петр, убеждали его: опрометчиво, мол, ставить второй большой цирк в городе, где Саламонский давно и прочно врос корнями. Велик риск: затратишь уйму денег и вылетишь в трубу.
Однако ничто не могло поколебать решения Акима Никитина. Он чуял нутром, что свое возьмет. Саламонский ему теперь не страшен. Практически от всех дел он уже отошел, торчит на водах, лечится... Никитин все учел, все взвесил. Ему доподлинно известно по годам, какие сборы взяли на Цветном бульваре арендаторы Труцци и Девинье... Он рассчитывает затмить конкурентов, противопоставить им настоящее искусство. Именно в этом городе, в сердце России, и место «Русскому цирку»... А то, что здесь будут одновременно действовать два манежа вовсе не беда. Даже лучше. Акиму по душе состязаться. Дело он поведет широко. Будет ставить водяные феерии. Ни Труцци, ни Девинье, ни самому Саламонскому такое не по плечу.
На вокзале его встречал Гамсахурдия, управляющий сказал, что Шереметьев уже изволил прибыть. Остановился в «Метрополе». А где желательно Акиму Александровичу?
— Поближе к участку.
— Тогда «Париж». Эта гостиница, конечно, похуже, зато рядом, на Тверской, пять минут ходу.
18 сентября погожим утром бодрящего бабьего лета Никитин явился в элегантной тройке табачного трико, приобретенной в Гамбурге, с модным стоячим воротником под самое горло, на Воскресенскую площадь в контору нотариуса Якова Ивановича Невяжского (с которым отныне будет связан до конца своих дней). Здесь была совершена купчая крепость, согласно которой Петр Васильевич Шереметьев продал Акиму Александровичу Никитину «собственно ему, Шереметьеву, принадлежащее дворовое место со всем строением на нем, состоящее в Москве, Арбатской части второго участка»*. Земля эта уже была заложена одиннадцать лет назад. За П. В. Шереметьевым числился большой долг по ссуде — около сорока трех тысяч. Долг этот пришлось выплатить Никитину. Таким образом, общая сумма выразилась в 100 тысячах рублей.
Главное было сделано. Место выбрано — лучше некуда. Самый центр Москвы. (Официальный адрес: Большая Садовая, 18; теперь в этом здании помещается Московский театр сатиры.) Несколько дней подряд, не по часу и не по два, засиживался Никитин с архитектором Богданом Михайловичем Нилусом: вырабатывали проектное задание, обсуждали во всех деталях планировку будущего сооружения. Учитывали все технические нововведения, которые Никитин замыслил в своем цирке. 19 августа 1910 года проект был утвержден, а 14 октября того же года подписан договор со строительной конторой инженера-технолога Р. Г. Кравеца, по которому тот обязался все работы закончить не позднее 14 сентября 1911 года. Пункты договора были весьма жесткими для обеих сторон; Никитин обязывался выплатить за всю работу 205 тысяч рублей. Если вспомнить и сумму, заплаченную им за землю, то увидим, что затраты были огромнейшими. Таких денег у него не было. Пришлось брать дважды у Московского кредитного общества большие ссуды. Кроме того, давал залоговые обязательства, выписывал векселя, брал деньги у ростовщиков на кабальных условиях — девять процентов годовых. Были заложены все его цирки и домовые строения.
Пока рабочие ломали каменные и деревянные флигеля на бывшей шереметьевской земле, Никитин безостановочно мотался между Саратовом, Нижним Новгородом, Казанью и Москвой. И поторапливал строителей. А чего поторапливать, они и сами заинтересованы, ибо в договоре сказано: «за каждый просроченный день я, Кравец, плачу г. Никитину по пятьсот рублей неустойки (а после 15 сентября уже 1000 рублей)». Так что тут уж не до прохладцы... К 18 мая 1911 года было уложено миллион сто тысяч кирпича.
*ЦГАЛИ, ф. 2607, оп. 1, ед. хр. 74, л 13. 72
И вот настал день, которого Никитины ждали с таким нетерпением — 22 сентября 1911 года подписан акт приемки здания. «На основании изложенного, — говорилось в нем, — Комиссия не встречает препятствий к открытию цирка для публики». Представления в новом цирке шли с огромным успехом, при аншлагах. И как только неугомонный созидатель набрал силу, вся душа его стала жаждать и алкать еще и Петербурга. Столичный цирк — вот куда теперь вожделенно устремились его помыслы.
Сергей Есенин свое немногословное жизнеописание заключил словами: «Что касается остальных автобиографических сведений — они в моих стихах». Слегка перефразировав Есенина, Аким Никитин мог бы сказать: «...они в моих цирках».
Пример Никитиных послужил могучим толчком для других русских предпринимателей. Многие поняли, что успешно вести дело можно и не только под иностранной вывеской. И вот уже Тюрин, Федосеевские, а следом и Злобин ставят в рекламе «Русский цирк». Бондаренко объявляет гастроли «Первого казачьего цирка», Мирошниченко — «Украинского цирка», Горец — «Первоклассного славянского цирка», а Стрепетов — «Большого сибирского». Во главе «Русского цирка» гастролирует по Европе и Матвей Бекетов, бывший некоторое время в ученье у Никитиных. Два сезона «Русский цирк» Бекетова провел в самом Париже, этой Мекке цирковых артистов.
По всей Российской империи вплоть до глухих окраин одно за другим вырастают цирковые здания, что самым положительным образом отразилось не только на быте артистов, но также и на развитии циркового искусства. Люди цирка получили много теплых площадок для работы, удобные гардеробные, оборудованные конюшни для животных. Труппа находилась в одном городе более продолжительное время, меньше приходилось кочевать, меньше уходило времени на дорожные сборы, а следовательно, появилась возможность заниматься непосредственно профессиональным совершенствованием. В этом смысле строительство новых цирков, безусловно, было прогрессивным явлением.
Именно в эти годы заметен наибольший подъем художественного уровня программ и номеров. Резко увеличилось количество и качество крупных цирковых постановок с использованием технически сложного оборудования и бассейнов для водяных феерий. Никитины, впрочем, и здесь держали первенство.

К ВЕРШИНЕ УСТРЕМЛЕНИЙ
Тысяча девятьсот тринадцатый год А. А. Никитин встретил вдвоем с молодой женой. Из Москвы теперь он выезжал лишь в крайних случаях. Своими провинциальными цирками управлял, полагаясь на вышколенных помощников.
Все такой же бодрый и неутомимо деятельный, Никитин словно бы не ощущал вовсе бремени прожитых лет. Правда, болезнь почек порой досаждает ему, причиняя тяжкие страдания, но духом он тверд и цепко держится за жизнь, как вековая сосна, вымахавшая на крутом песчаном откосе, в который глубоко вросла своим могучим корневищем.
Немало жизненных бурь пронеслось за эти годы над головой Акима Никитина. И самая страшная — смерть жены. Случилось это 11 марта 1902 года в Тифлисе. Юлия Михайловна была первой помощницей Акима Никитина, его правой рукой. Женщина мудрая и кроткая, она стала душой всего дела, его совестью и добрым гением. По словам современника, много работавшего в цирках Никитина, Юлия Михайловна была «отзывчивым к чужому горю человеком, и артисты искренне оплакивали ее...»*. Утрата глубоко потрясла Никитина. В безысходном отчаянии он метался из города в город, пробовал заглушить боль вином, изнурял себя непосильной работой, впал в религиозное исступление. Ему казалось, что после этого удара судьбы ему уже не подняться. Он сильно ссутулился и весь как-то обмяк. Его глаза, еще недавно такие голубые, погасли и посерели. Жизнь, казалось, утратила всякий смысл.
Однако природная жизнестойкость победила. 25 июля 1905 года он обвенчался в московской Ермолаевской церкви на Садовой с Эммой Сенинской, шведской подданной. Мадемуазель Эмма, эквилибристка на проволоке, успевшая снискать у русской публики некоторую известность, была ангажирована в цирк Никитиных. Этот контракт резко переменил всю ее жизнь.
Чтобы обвенчаться и вступить в права наследницы, ей, лютеранке, пришлось принять православие. Деньги могут все. дочь безродного, полунищего балаганщика Иоганна Самуэля Якова Сенинского, скитающегося по заштатным российским городишкам с дешевым увеселением, получила звание «потомственной почетной гражданки».
Женитьба распрямила Никитину плечи, он ожил и, не чая души в молодой супруге (разница в возрасте более чем в сорок лет), в качестве материальных подтверждений своих пылких чувств, щедро дарил ей драгоценности, дома, лошадей. Лучшие берейторы готовили для нее конные номера.
Новая хозяйка завела в цирке свои порядки. Теперь уже здесь не ютят гольтепу, перестали держать учеников, кончилось для детей артистов закулисное раздолье, не делают артисткам-роженицам дорогие подарки — «малышу на зубок». Домовитая и степенная, Эмма Яковлевна много сил отдавала благоустройству московской квартиры, обставляя ее на свой вкус.
Предоставив молодой хозяйке самостоятельно вить гнездо, сам «пан Мазепа», как его по-приятельски окрестил Гиляровский, отворковав приличествующий сему срок, снова с наслаждением окунулся в привычный для него
*Д Альперов, На арене старого цирка, М., Гослитиздат, 1936, стр. 177.
77
кипучий водоворот дел. Его мысли рвались на простор, а в голове, по-прежнему ясной, зрели все новые и новые замыслы.
Седьмого августа 1913 года Никитин арендовал у Московского дворцового управления (Министерство императорского двора) «в Петровском парке два участка дворцовой земли мерою в 438 квадратных сажень»*. Участки эти предназначались для крупного увеселительного комплекса качелей, каруселей, «американских гор», аттракционов и летнего цирка-шапито. Спустя несколько месяцев—1 декабря этого же года — Московская городская управа, по ходатайству Никитина, сделала «прирезку» к его владению (то есть к территории, занятой зимним цирком) — участок городской земли мерою 118 квадратных сажен. Зарится Никитин и на соседний с ним сад «Аквариум».
Щупальца предпринимателя протягиваются и к Петербургу. Что там ни говори, а столица есть столица. Нанятый человек, капельдинер цирка Чинизелли, присылающий Никитину ежедневные программки и поставляющий сведения обо всех передвижениях артистов и о закулисных делах, сообщил в своем очередном письме, что через три года истекает срок аренды земли, на которой стоит цирк, и что будут назначены торги
Из газет стало известно — умер Альберт Саламонский. Обстоятельства складывались как нельзя более удачно.

* * *
Ну а как у остальных членов семьи Никитиных, чем жили в это же самое время братья Акима и его сын? Незадачливый Дмитрий после бесплодных затей — то зверинец откроет, то балаган, и все с «прогаром»,— наконец-то осел в Нижнем, купил скромный бездоходный домишко, держит не бог весть какой паноптикум и совсем закис. Петр обосновался солидно, в самом центре Саратова, в собственном каменном трехэтажном доме, избран гласным думы. Оно, конечно, почетно и приятно, однако же, на ревнивый взгляд Акима, брат совсем охладел к делу. Верно, иной год бывает и продержит сезон, а чаще же сдает в аренду их старенький цирк. Здание совсем обветшало, колет глаза Акиму. Но теперь уже недолго ждать. Скоро, скоро земляки получат настоящий цирк,
*ЦГАЛИ, ф 2607, оп. 1, ед хр 74, л. 46.
на века, в своем роде памятник братьям Никитиным. Уже и контракт долгосрочный подписан на землю и с архитектором ведутся переговоры.
Достаточно преуспел в свои двадцать шесть и сын Николай. Как артист он снискал положение одного из лучших, если не сказать лучшего конного жонглера, надежный помощник, пользуется абсолютным доверием отца
Сам Аким Александрович жил благочестиво, строго, по издавна заведенному порядку, лишь в делах не знал удержу. В этом году русскому цирку исполнялось сорок лет. Почитая такое событие наиважнейшим в своей жизни, Аким Александрович нетерпеливо ожидал его и подчинил ему все свои помыслы.

* * *
Торжественное представление по случаю сорокалетия русского цирка Никитин назначил на 30 декабря 1913 года. К этому дню готовились загодя, со всем тщанием и энергией Были отпечатаны на широких атласных и муаровых лентах программки — розовые, лиловые, бледно-зеленые, заказаны роскошные пригласительные билеты и юбилейные дарственные медали —50 золотых и 275 серебряных.
Подоспел в новый мундир из дорогого касторового сукна, с тугим воротником, со сверкающими пуговицами. Аким Александрович придирчиво оглядывал себя в зеркале, картинно клал руку на эфес шашки и остался вполне доволен. С таким мундиром связано представление о солидных мужах государственной службы. Право носить его вместе с почетным званием получено Никитиным, вчерашним бесправным шарманщиком, путем хитроумного маневра — вступления в почетные члены московского совета детских приютов ведомства императрицы Марии. Акция сия обошлась недешево: помимо крупного вступительного взноса, он еще ежегодно обязан раскошеливаться для кассы совета на триста рублей. Зато какое рекламное превосходство перед конкурентами!
...Сегодняшним ранним утром, когда за окнами еще густой мрак, он в своем домашнем кабинете, при электричестве, нетерпеливо ожидает окончания работы хлопочущего над ним циркового парикмахера-гримера. Под звонкое пощелкивание ножниц Аким Александрович по давней привычке повторяет в уме все, что надобно сегодня сделать, о чем позаботиться, чего не упустить — мысли его текут только в этом русле. Обдумывает, что скажет репортерам — они явятся в одиннадцать. Хорошие отношения с газетчиками он привык поддерживать с давней поры.
Мысли его перекинулись к Дорошевичу: «Поеду к нему после завтрака». Вот только куда — в редакцию или же домой? Вчера, когда развозил пригласительные билеты и медали, Власа Михайловича не застал, а повидаться с ним надо всенепременно: знакомство с таким влиятельным лицом долженствует всячески поддерживать Это он, Аким, за долг себе ставит. И не того лишь ради, чтобы пользу извлечь, польза пользой, не менее существенно, что Влас Михайлович наиприятнейший собеседник. Быть в его компании, наблюдать затейливую игру ума — одно наслаждение. Любопытно и есть что позаимствовать.
С Гиляровским, положим, тоже не пришлось свидеться в этот раз. Но Владимир-то Алексеевич дело совсем другое. С тем он на короткой ноге. Гиляй — человек свойский, вон еще с каких пор дружба завязалась. В молодые годы сам побывал в шкуре циркиста. И ныне любовь горячую сохранил. Куда бы ни забросили его репортерские скитания, а цирковых дружков не обходил. Не было города, где бы он вдруг не выныривал за кулисами; как всегда взбудораженный, горячий, крупнотелый. Сколько связано с ним дорогого и близкого.
Отношения же с Дорошевичем иного свойства, хотя знакомство их тоже давнее, почитай, лет двадцать пять будет. Встретились в Одессе, в этом ужасно невезучем для них, по словам Дмитрия, городе. Дорошевич часто писал о программах, стал за кулисами почти своим человеком. С братом Петром они одногодки, вместе бражничали. Могло ли тогда прийти кому-нибудь в голову, что губастый весельчак Влас так высоко взлетит — знаменитый редактор, «король» фельетона».
В сегодняшний утренний обход Никитин особенно взыскателен и придирчив: в каждую щелку ткнется, за каждую мелочь взыщет. Когда шел мимо входных дверей, увидел Ивана Заикина. Атлет метнулся навстречу, огромный, с приветственно раскинутыми ручищами, отчего длинная, до полу, медвежья доха его распахнулась темно-бурыми крыльями. Широколицый, скуластый, румяный с мороза, Заикин радостно улыбался во весь рот, лучась обаянием, тем особенным, заикинским, неотразимым. Пожалуй, он был одним из очень немногих, кто по своей всегдашней простоте и почти детской непосредственности мог без тени сомнения сграбастать в объятия столь важную персону и тискать, шумно ухая, крякая и подхохатывая...
Никитин по-отечески рад любимцу, а сегодня трижды рад. Заикин — его гордость: удачлив и знаменит, а какой талант! Какая неуемная натура!
— Ну, как ты, Аким Саныч? — отодвинул Никитина, оглядел своим быстрым глазом. — Великолепно! Беру в чемпионат. — Шагая рядом твердо, размашисто, в обнимку, выкладывал скороговоркой, что он здесь проездом. Еще на вокзале прочитал в газетах о юбилее и прямиком сюда. А цирк-то, цирк как изменился против того, что видел два года назад на открытии, прямо не узнать: деревья перед входом, шикарная ограда, фонари, асфальт...
Вечернее представление шло на большом подъеме. Программа отборная, номер к номеру, публика — в большинстве приглашенная, настроение духа и у артистов и у зрителей на местах празднично-приподнятое. Сын Николай и Эмма Яковлевна помогают юбиляру, уже облаченному в сияющий мундир, готовиться к выходу. По-всегдашнему собранный, директор успевает отдавать распоряжения помощникам.
Принесли пачку новых поздравительных телеграмм, и среди них из Петербурга от Шаляпина, недавно вернувшегося после триумфальных гастролей в Париже. «Милый Аким Александрович, — внятно читает сын, — искренне сожалею о невозможности быть лично торжестве. Посылаю тебе самые горячие поздравления с сорокалетним юбилеем. С восторгом вспоминаю свое детство в Казани и великие удовольствия в цирке Никитиных. Дай бог тебе здоровья»*.
Ну не странно ли, давеча, во время ночного бдения, его неотвлекаемые ничем мысли то и дело возвращались к Федору. Память по каким-то своим законам выхватывала из прошлого подробности их давнего и прочного приятельства, взаимно искреннего и теплого: города, встречи, разговоры. Хотя Федор Иванович на целых сорок мо-
*Цит. по журн. «Театр», 1913, № 1422.
ложе, оба они ни в начале знакомства в Нижнем, ни теперь нисколько не чувствуют этой разницы. Их душевная дружба станет еще тесней в следующем году, когда Шаляпин целый сезон будет петь в Москве в антрепризе Зимина. Николай Акимович сберег несколько дружеских записок Шаляпина к его отцу, говорящих о том, что оба этих русских самородка были на дружеской ноге!.
В антракте гардеробную атаковал многоголосый хор поздравителей. Пробиться к юбиляру можно лишь натиском. Только Гиляровскому его репортерский опыт подсказал безошибочный ход: хитрец дождался второго звонка и, когда все поспешили на места, перехватил друга возле занавеса. Он порывисто обнял Акима, скованного тугим мундиром, облобызал его, жарко выдохнул свое «ни пуха» и напоследок с озорным панибратством борцовским приемом основательно поддал ему массивным животом и, хохоча, потрусил к своим в ложу.
Кончилась увертюра перед вторым отделением. После секундной паузы послышался раскатистый металлический голос шпрехшталмейстера, объявляющего выход господина директора с торжественным перечислением его титулов. Грянул гром аплодисментов. Аким приосанился. Сын поправил медали на его груди и нежно прильнул щекой к бороде. Эмма Яковлевна перекрестила мужа, губы ее что-то шептали. Юные красотки Надя и Оленька, до поры стоявшие поодаль, улыбаясь и щебеча, подхватили хозяина под руки. Оркестр заиграл марш. Занавес распахнулся, и весь проход залило светом. По этой солнечной тропе, перекрестясь, и устремилась вслед за своим предводителем вся актерская братия в многоцветье костюмов.
«И Аким Никитин вступил на арену, словно триумфатор Цезарь, — сообщалось в одной из утренних газет. — Его сопровождали «короли воздуха», люди, глотающие живых хамелеонов и пьющие керосин, красивые наездницы с упругим резиновым телом, эксцентрики в нелепых костюмах...». Не было, пожалуй, газеты, которая бы не дала отчета о торжестве в цирке на Садово-Триумфальной. Некоторые газеты (а позднее и журналы) рассказали о пути, какой прошли Никитины от полунищих бродячих шарманщиков до первейших антрепренеров России.
*Ныне эти записки хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства.

* * *
Через две недели Гиляровский привел к обеду дорогого гостя — Власа Дорошевича, и тот после застолья написал в альбоме Никитиных своим крупным размашистым почерком: «Моему милому, самому храброму человеку на свете, Акиму Александровичу Никитину на добрую память. В. Дорошевич. 11 января 1914». Почему «самому храброму»? — гадал потом Никитин. Что имел в виду Влас Михайлович? Не то ли, что Аким бесстрашно летал на трапеции, подвешенной к воздушному шару? Или, может быть, тот нашумевший случай, когда в свой бенефис он вошел в клетку, полную хищных зверей, к укротительнице мисс Зениде и выпил с ней за здоровье публики по бокалу шампанского? А возможно, называя его «самым храбрым», журналист подразумевал ту отвагу, с какой Аким бросался в атаку на самых изворотливых иностранных антрепренеров?
И снова Аким Александрович, надев очки, вглядывался в заинтриговавшие слова этой записи, стараясь проникнуть в их смысл, и снова, неторопливо, переворачивал плотные, атласно сверкающие страницы из так называемого сатинированного картона, и в цепкой памяти ярко возникали образы дорогих ему людей, даривших его своей дружбой. Среди записей, сделанных на немецком, французском, английском языках, арабской вязью, столбиками японских иероглифов, читаем теплые строки Гиляровского, Куприна, Горького. «Люблю цирк и его артистов — людей, которые ежедневно и спокойно рискуют жизнью», — написал это Алексей Максимович в Нижнем, 25 августа 1902 года. Этим же днем датирована и запись Шаляпина, по всей вероятности, они приходили к Никитиным вместе: «Славный вы человек, Аким Александрович (тогда они еще были на «вы»), поистине сказать, «Аким простота».
Через много лет— 13 сентября 1926 года Горький пришлет из Сорренто письмо своему биографу И. А. Груздеву (в ответ на просьбу последнего рассказать о своем увлечении цирком). Говоря о давнем знакомстве с цирковыми артистами, писатель подчеркнул, что был в дружбе с Акимом Никитиным. В этом же году Горький работал над многотомной эпопеей «Жизнь Клима Самгина». Думается, что письмо из России всколыхнуло на чужбине память художника и он, вспомнив Никитина, дал отцу героя отчество Акимович. (Роман так и начинается: «Иван Акимович Самгин любил оригинальное».) Верен этот домысел или неверен, с определенностью не скажешь. Но два года спустя, приступая к третьей части повествования, Алексей Максимович снова припомнил своего нижегородского приятеля и вложил в уста одного из персонажей слова: «Он—точно Аким Александрович Никитин, — знаешь, директор цирка? — который насквозь видит всех артистов, зверей и людей» !. Весьма лестная характеристика!

* * *
В конце вечернего представления Николай сообщил отцу, что сейчас в Москве находятся Иван Семенович Радунский и его партнер Станевский, знаменитый дуэт Бим-Бом.
— Проездом, что ли?
— Нет, — ответил сын, — приехали работать.
— В «Аквариуме»? Николай покачал головой.
— Значит, у Девинье?
— Они хотели бы встретиться с тобой. Надеюсь, не возражаешь?
— Ну, конечно, зови завтра же к обеду.
Что Иван Радунский, что его партнер, поляк Мечислав Станевский — оба ему люди вполне приятные и всегда желанные, прекрасные собеседники, разговорчивы, веселы, не уступят друг другу в живости и остроте ума. Одно только не терпит в них — ни прежде, ни вот теперь — резких суждений о правительственных делах.
— Эммочка, угощай гостей...
— Помилуйте, Аким Александрович, какие же мы гости?
— Мы тут как дома. Мы тут свои, скажи, Николя.
— Хороши «свои»... Свои к лютому конкуренту контракт не подпишут...
— Аи, уел, вот уел! — глядя на Никитина-старшего, Радунский залился своим смешком на высоких нотах, который знала вся Россия по тысячам пластинок.
— Ничего, ничего,— баритонил Станевский, снимая десертным ножичком шкурку с янтарного крымского ранета, — вы любого конкурента вот так, — приподнял он очищенное яблоко, — голеньким сделаете...
*М. Горький, Собрание сочинений в 18-ти томах, т. 14, М„ Гослитиздат, 1963, стр. 119.
Кто бы толковал, да не вы, — в тон ему ответствовал Аким Александрович, хитро сощурясь. — Ну Иван-то Семенович — тот почти пролетарий. А вы-то, вы-то наш брат, предприниматель, эксплуататор-кровосос...
Радунский откинулся на спинку мягкого стула, изящно отделил дольку от апельсина и с лукавинкой в глазу сказал:
— В самую точку попали, милейший Аким Александрович, как раз, чтобы эксплуататорам подкрутить хвосты, мы вкупе с вашим сыном и организуем специальный союз...
Да, он, Аким Никитин, уже слышал от сына и от других, что инициативная группа намерена учредить профессиональную корпорацию — Российское общество артистов варьете и цирка. С этой идеей носились уже давно. Что ж, корпорация так корпорация, он не против, видит бог, совсем не против, наоборот, готов всячески пойти навстречу настолько, что тут же за обедом, не задумываясь, предоставил бесплатно свой цирк под организационное собрание членов общества, каковое и состоялось в конце марта 1914 года.
На следующий день после собрания Николай, весь какой-то взбудораженный, сообщил, что в правление избраны: Радунский, Станевский, Владимир Дуров, Альперов и другие, а в их числе и «ваш покорный слуга».
С тех пор сына не узнать: о чем бы ни заговорил, непременно свернет на РОАВЦ: РОАВЦ обсудил, РОАВЦ поставил вопрос, РОАВЦ вынес решение... Как отцу, ему это, разумеется, приятно: чем швырять деньги на бега, так уж лучше хороводиться с такими людьми, как Радунский и Станевский, как Дуров и этот их молоденький юрист — как его? Данкман... По-отцовски он мыслит так: наследник, в руки которого когда-то перейдет нажитое добро, должен пройти школу управления делом и людьми. Вот и пусть этот их РОАВЦ и станет ему такой школой.

В ГОРЯЧКЕ ЧЕСТОЛЮБИЯ
С той же одержимостью, с какой Николай Никитин отдавался работе в РОАВЦ, его отец был захвачен теперь «покорением» Ялты. Ялта стала средоточием всех его помыслов.
Вселилась в него эта страсть после того, как стало известно, что августейшее семейство, изнывая от безделья в своей летней резиденции Ливадии, изволило удостоить высочайшей чести цирк Вяльшина. Если бы в квартире Никитиных взорвалась бомба, это, пожалуй, произвело бы куда меньшее впечатление, чем ялтинская новость. Подумать только, Вяльшину, этой ничтожной личности, захолустному директоришке, грошовому клоуну и столь же никудышному дрессировщику, выпала такая удача!
Но что больнее всего жгло и палило душу Акиму Никитину, так это право, данное Вяльшину писаться «Придворным его императорского величества цирком». Ничего себе «придворный», а? Ни о чем другом теперь он не может думать, ничем другим заниматься. Ялта занозой сидела в его голове.
Наконец созрел план действий: поехать в Ялту вместе с Эммой, якобы для отдыха на курорт, и самолично, никому не доверяя, разведать: как понадежнее обосноваться там.
Немолодого господина, подобранного и элегантного, в легком кремовом костюме из китайской чесучи и соломенном канотье видели то в ресторанах, то в кофейных, то в кондитерских. Никитин, физиономист и психолог, безошибочно заводил знакомства с нужными людьми из местных.
Эмму не радовали ни эта курортная праздность, ни бесконечные пикники, ни роскошный номер в лучшем отеле, ни выезды на извозчиках в горные духаны, ни лазурная синева моря, которое она так любила... Аким же, наоборот, все время в при поднятом состоянии духа, таким и в Москву воротился, веселый и оживленный, с кипой открыток — виды Ялты, Ливадии, царской яхты «Штандарт» Его окрыляло, что все прошло удачно: приглядел участок под здание цирка, узнал, от кого из местного начальства зависит разрешение, кого задабривать, и, наконец, людей нашел таких, что вполне можно положиться. Подождите, подождите, он такой здесь закатит цирк, что только ахнете...
И вдруг—война, ошеломившая, будто землетрясение, расстроившая все планы.

* * *
В приступе ненависти к врагу, нагнетаемой всеми средствами пропаганды, — Россию била буржуазно-националистическая лихорадка. Все, что копилось годами, что собиралось изо дня в день, что пестовали и растили — все уходило в смердящую утробу войны.
Быстро, очень быстро ощутил на себе это и цирк. И от него потребовались жертвы молоху войны. Мобилизационные органы хватали музыкантов прямо из оркестровой ложи, артистов — с манежа. Каких денег и сил стоило Акиму Никитину, чтобы уберечь свое чадо, пристроить в Москве в тыловой интендантской части, заведующим хозяйством 131 лефортовского госпиталя. Дошла очередь и до конюшни. Реквизиционные органы действовали именем священной войны — тут уж много не поговоришь. Часть лошадей правдами и неправдами удалось сохранить, в других же цирках брали подчистую.
Осведомитель из цирка па Цветном бульваре постучался в дверь ни свет ни заря и, тяжело дыша, отирая платком взмокший лоб, доложил: ночью выслан из Москвы, как австрийский подданный, арендатор цирка господин Девинье. Отправлены в Сибирь и все артисты-немцы. Почистили конюшню и мадам Саламонской. В труппе паника — цирк хотят закрыть. Все дрожат за свой кусок хлеба и уговаривают Радунского принять на себя руководство — в этом единственное спасение.
Никитин поспешил снять пенки и назначил открытие на 30 августа. Необычно рано, конечно, но в том и состоит его замысел — выиграть время и начать первым. В анонсной афише велел печатать крупными литерами: «Участвуют только артисты дружественных наций». Труппу подобрал сильную. Одно плохо — некого выставить против мастаков Бим-Бомов. Они-то уж поди наверняка запаслись антинемецкими куплетами и репризами — эти хваты момента не упустят.
Ни Дуровых, ни Виталия Лазаренко, ни Альперовых, ни других известных клоунов, владеющих словом, заполучить не удалось, и Никитин все упования перенес на пантомиму.
Как только Россия дождалась первых победных реляций с театра военных действий — наши доблестные войска заняли город Львов,— в голове у Никитина под «гром победы раздавайся» уже был готов план постановки пантомимы.
Забурлила работа: переговоры с литераторами (их прислал Дорошевич по просьбе Никитина), с художником о декорациях и костюмах, с капельмейстером о музыке, потом с исполнителями главных ролей. За исключением коротких часов сна, Никитин был целиком поглощен постановочными хлопотами.
Он отдавался делу с такой страстной одержимостью, так самозабвенно и так рьяно, словно бы от меры его усердия зависела судьба самой победы. И того же требовал от других.
На субботнем представлении, по давней цирковой традиции считающемся днем премьер и дебютов, 27 сентября 1914 года, Аким Никитин впервые показал в своем московском цирке «военно-патриотическую», как возвещали
афиши, пантомиму «Взятие Львова». В сущности, это был оживший базарный лубок, в котором рассказывалось о подвиге казака-рубаки Кузьмы Крючкова, ставшего героем дня, о жестокостях и зверствах германском военщины, печально известных под названием «ужасы Калиша». Пантомима грубыми, фарсовыми приемами высмеивала кайзера с его сынком-воякой и австрийского императора Франца-Иосифа.
Несмотря на все старания, эта скоропалительно выпеченная стряпня в художественном отношении в точности соответствовала народному присловию: «За вкус не ручаемся, а горячо будет». На страницах буржуазной прессы пантомима получила высокую оценку, что, впрочем, и не удивительно — Никитин тянул с газетами этого толка в одной упряжке.

ХРОНИКА ОДНОГО ГОДА
Наступил 1916 год. Акиму Никитину уже семьдесят три. Однако он совсем не похож на тех стариков, что вяло влачат свои сумеречные дни, сидя под пледом в качалке и тупо уставясь на тлеющие в камине угли. Нет, его стариком никак не назовешь. Ум его ясен, энергия еще бушует в нем, а предпринимательский размах не сузился ни на йоту.
События войны подутратили былую остроту, и деловая жизнь входила в прежнее русло. В марте 1916 года истекал срок аренды на землю, занимаемую цирком Чинизелли. Были объявлены публичные торги. Желавшие участвовать в них должны внести залог в сумме пяти тысяч рублей. Еще в конце прошлого года Сципионе Чинизелли по секрету уверил Никитина, что при любом обороте дела на торгах цирк он оставит за собой. Вследствие этого они вошли в соглашение обменяться зданиями цирка; не навсегда, разумеется, а временно, на два сезона. Чинизелли будет давать представления в Москве на Садово-Триумфальной, а он, Никитин, в это же самое время — на Фонтанке. Контракт вступал в силу четвертого августа 1917 года.
Итак, честолюбивый замысел Никитина быть поближе к царскому двору в надежде удостоиться монаршего внимания близок к осуществлению.
23 января 1916 года Никитин совершил купчую крепость — приобрел у московской мещанки Е. М. Кроминой за двенадцать с половиной тысяч участок земли площадью в 329 квадратных сажен на Верхней Масловке, 63, близ Петровского парка. «На какой предмет покупка?» — строили за кулисами догадки. «Для загородной дачи...», «Для летнего цирка...». Все разъяснилось чуть позднее: не дача и не цирк, а приют для престарелых артистов, который Аким Никитин жертвует под опеку РОАВЦа. Такое же прибежище для престарелых он намеревался открыть и у себя на родине, в Саратове.
Для человека, который сам прошел через нищенство и унижение, который достаточно насмотрелся на бедственный удел необеспеченной старости, такой акт благотворительности вроде бы вполне закономерен. А все же, а все же... Как забудешь, что этот же самый человек всю жизнь скопидомничал, дрожал над каждым медным грошом?
В эти годы в характере Акима Никитина, и без того сложном и трудном, появилось много противоречивого. Все так же неистово поклоняясь золотому тельцу, оставаясь все тем же ловким предпринимателем, шибером, он вместе с тем неожиданно предстает как щедрый благотворитель и филантроп. Никитинский архив дает и тому и другому немало свидетельств.

* * *
Ни одного начинания Никитин не оставлял на полдороге. 30 января архитектор положил перед ним проект ялтинского цирка — ничего не скажешь, шикарно. С фасада нечто вроде мавританского дворца: башенки, колоннада, арочки. На плане обращают внимание парадные апартаменты из трех холлов, примыкающих к царской ложе. Позади вместительного цирка две квартиры; сбоку — «кофейная или ресторан», словом, все честь по чести: солидно и с размахом. Вот она, голубая мечта неугомонного шарманщика, ставшая ныне лишь достоянием архива.
Дни Акима Никитина до отказа заполнены разговорами с нотариусом, составлением деловых бумаг, визитами к нужным людям.
И вот, наконец, свершилось. Изощренно-изобретательные хлопоты увенчались успехом. 27 июля Аким Александрович Никитин, столь падкий на почести, пожалован «высочайшей» грамотой на звание «потомственного почетного гражданина». Отныне это звание будет появляться на всех афишах, программках, объявлениях. В деловых бумагах к нему обращаются теперь не иначе, как «ваше высокородие». То-то он в последнее время, давая интервью репортерам, плетет о своем отце бог знает что, только не то, кем он был на самом деле.

* * *
Подошло время начинать зимний сезон: нужно было окончательно составить программу, а он все оттягивал, все выжидал — какие вести принесут верные люди с Цветного бульвара?
Всякий раз как только Никитин начинал думать об этом, его глодала беспокоящая душу неизвестность: а какой сюрпризец приготовит Радунский, снарядом какого калибра пульнет по нему из дальнобойной «берты»?
Десятого ноября Аким Александрович наказал сыну привести к ним Радунского, одного, без Бома, пообедать по-приятельски. Намеревался позондировать, как он отнесется к предложению провести этот сезон спокойно, без выматывающей конкуренции... Отчего же, дорогой Аким-саныч, с превеликой охотой, весело отозвался гость, помешивая серебряной ложечкой круто заваренный чай. Он и сам об этом подумывал, да как-то все не решался... И действительно, ну с какой стати им-то уж наперегонки гоняться. Мало, что ли, на стороне соперников?
Следующим утром нотариус составил соглашение, по которому оба цирка обязывались «ни в коем случае не допускать чемпионата борьбы и вообще выступления борцов, а также участия Владимира Леонидовича Дурова и Анатолия Анатольевича Дурова». А чтобы заручиться полной гарантией, сделали, по предложению Никитина, приписку: «Сторона, нарушившая сие обязательство, платит в пользу другой неустойку в размере десяти тысяч рублей».
В один из последних дней ноября к Никитину явился представительный, франтовато одетый господин и назвался особо уполномоченным новой кинофабрики, крупнейшей в России, только что выстроенной, как уже, по всей вероятности, известно почтенному Акиму Александровичу, на Лесной улице. Владелец фабрики господин Харитонов намерен снять большую картину в двух сериях из цирковой жизни. Это будет криминальный кинороман под названием «Проклятье арены» с Максимовым в главной роли.
Съемки начались через месяц. Жена, сын, Вильяме Труцци и сестры Гамсахурдия целыми днями пропадали на Лесной. Дома теперь только и разговоров, что о синематографе, о красавце Максимове, околдовавшем всех...
Наконец-то 30 ноября депеша из Ялты: «Выезжайте». Это означало, что новый управляющий Приселков подобрал то, что требовалось.
На этот раз в Ялте Аким был один и остановился в гостинице с названием, имеющим для него символический смысл, — «Петроград». Седьмого декабря Приселков повез хозяина на лихаче в Черноморский переулок. Что ж, полюбопытствуем, поглядим... По своему обыкновению, Никитин дотошливо вникал в каждую мелочь, прошел по всем десяти комнатам двухэтажного каменного дома, крытого железом. На следующий день имение было куплено на торгах за 43 тысячи 556 рублей.
В Москву возвращался, чувствуя сильное недомогание, с температурой. Врач предписал лечь в постель. «Укатали сивку крутые горки»...

НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ
— Слыхал, Распутина порешили, — сказал Николай, торопливо входя в спальню отца.
— Батюшки, когда же?
Возбужденный тон сына и сама потрясающая новость заставили больного, преодолевая немочь, повернуться к вошедшему.
— Нынешней ночью. Кругом только что и разговора об этом.
— Кто, почему — неизвестно?
— Нашли в Мойке подо льдом. С пулевыми отверстиями. Других подробностей пока никаких.
Смерть царского фаворита Распутина не переставала занимать людей. Вокруг его имени не утихали толки, всех остро интересовала фигура бывшего конокрада, ставшего наперсником императрицы. И Никитин поспешил воспользоваться моментом, откликнуться злободневной постановкой. Только вот загвоздка — как протащить ее сквозь частый цензурный гребень?

* * *
Весть о Февральской революции Аким Александрович встретил все еще прикованный к постели. Сообщение ошеломило, потрясло, привело в полное замешательство. За стенами его комнаты бурлило и клокотало людское море, бушевал сильнейший шторм, а до него доносились лишь отзвуки этой бури, лишь отголоски сходок, речей, лозунгов: «Свобода, равенство и братство...» Дом непривычно опустел — ни шагов, ни голосов, — всех как ветром сдуло, вес на улицах — митингуют.
В конце февраля ему полегчало. Спросил жену, почему его никто не навещает? И, догадавшись, сам же ответил: «Охраняешь... Принеси газеты, и пускай приходят...» Первыми постучались Жорж Руденко и Мишель Пятецкий. В дверях лихо отщелкнули каблуками, бодрые молодцеватые— военная форма обоим очень к лицу. Сколько лет каждого знает, на его глазах артистами стали: Пятецкий — клоуном и музыкальным эксцентриком, Руденко— первоклассным полетчиком. Расспрашивал, как живут, как служат, как семья? А потом поинтересовался: что военные толкуют про Распутина? Переглянулись и снова заулыбались. Деликатный Мишель, пожав плечами, сказал: «Да разное...» А красавец Жорж с ухмылкой: «Еще когда перед революцией Николашке пожаловали Георгиевский крест, у нас в части репризу пустили: «Батюшка с Егорием, а матушка с Григорием...». Громко захохотал и вдруг осекся: застеснялся хозяина.
Никитин спросил: «А как, по-вашему, сатира на Гришку, ну, ежели, скажем, большая постановка — сборы сделает?» «Да, безусловно, — с энтузиазмом подхватил Пятецкий. — Это бы сейчас в самую-самую точку. Я слышал, синематограф уже снимает...». Но теперь Никитин слушал вполуха: теперь неожиданное сообщение — «синематограф уже снимает» заслонило собою все. Так что же он лежит, почему бездействует, почему позволяет конкурентам обогнать себя!

* * *
По замыслу Никитина объединить отдельные сцены и комментировать их сатирическими остротами должен клоун-потешник и непременно любимец публики. И никого другого, кроме Виталия Лазаренко, он в этой роли не представлял себе. Но Лазаренко сейчас в Туле, у Труци. «Уплати любую неустойку, — наказал он сыну, — но привези». И надо же так: только Николай в Тулу, а Лазаренко тут как тут, словно почуял, какая в нем нужда.
Авторы являлись каждый день. Превозмогая боль, Никитин слушал написанное, вносил поправки, делал замечания. В начале апреля были уже набело переписаны все шесть картин. На читке велел быть режиссеру Леону Готье, Лазаренко, ну и, само собой, сыну. Это был последний вариант с учетом всех замечаний. Цирковая пьеса, «Григорий Распутин — герой старого режима» понравилась всем.
Репетиции шли полным ходом. Изготовлялись костюмы, декорации и бутафория. В пятницу из литографии принесли пробные оттиски анонсного плаката и летучек. Молоденький наборщик с редкими пшеничными усиками держал пальцами перед постелью четырехцветный плакат. «Виталий Лазаренко будет говорить всю правду про Гришку Распутина, Штюрмера, Протопопова, Сухомлинова, предателя Мясоедова и других царских холопов...». Дочитал через силу и с гримасой боли отмахнулся рукой, дескать, все, ступайте...!
Никитин таял на глазах. Губы стали пепельно-серыми, лицо повосковело. «Тяжело смотреть, как мучается»,—-тихо, с дрожью в голосе и тоже мучаясь душевно, говорил Николай друзьям, искренне приунывшим, — старика любили все поголовно.
И все же гораздо сильнее, чем от физического недуга, Аким Никитин страдал от того, что не успел свершить все задуманное. Послал за нотариусом: «Просил, мол, прийти незамедлительно...». Дожидаясь Невяжского, сосредоточенно обдумывал духовное завещание в деталях, стараясь ничего не упустить.
Невяжский по привычке разгладил ребром ладони лист плотной бумаги «верже» и первые несколько минут молча писал введение, без участия Никитина, по установленной форме для нотариальных духовных завещаний: «Будучи в здравом уме и твердой памяти... Я, Иоким Александрович Никитин, завещаю...» Отвел от бумаги перо и вопрошающим взглядом сказал: «Теперь милости прошу изъявить свою волю. Я готов: диктуйте».
Дошли до третьего пункта, особо важного, на взгляд Невяжского, который был докой в нотариальных тонкостях: «Весь принадлежащий мне капитал и все прочее мое движимое имущество и все мои недвижимые имения завещаю в собственность жене моей, Эмме Яковлевне, в двух третьих долях, и усыновленному моему сыну в одной третьей доле».
Пункт шестой: жена и сын «один без согласия другого не имеют права продавать, закладывать и иным образом отчуждать завещанное им недвижимое имущество и
*Премьера пантомимы состоялась уже после смерти А. А. Никитина в его царицынском и саратовском цирках.
цирки посторонним лицам»*. Задумался. Возможно, боролся с приливом слабости.
О чем же он так напряженно размышляет? Быть может, на роковом переломе между жизнью и небытием ему дано пророчески проникать в тайны судьбы? Возможно, но какому-то особому внутреннему чувству он, подобно ясновидцам, ну вот, скажем, как юная Люция, выступавшая недавно в его цирках, прозорливо предугадывал, что всего через несколько недель после погребальных псалмов добродетельная Эмма Яковлевна станет супругой его сострадательного сына... А почему же, собственно, и не сострадать, разве так ли уж грешно утешить и пожалеть слабую женщину, миловидную, почти его ровесницу, обладательницу к тому же «двух третей капитала», а не одной, как он сам. Ну, зачем же, посудите сами, к чему распылять «движимое и недвижимое»? В одних-то руках оно куда надежнее...
Успокоившись, Никитин закончил изъявление своей воли, не лишенной, впрочем, даже на смертном одре честолюбивой заботы об увековечении памяти о себе. «А если же сообща, — диктовал он совсем ослабевшим голосом, — то должна за цирками оставаться моя фирма»*.
Завещание составлено 18 марта 1917 года, а 21 апреля Аким Александрович Никитин ушел из жизни. Сохранилось медицинское заключение: «Склероз сердца и воспаление легких». Его тело было перевезено в Саратов и похоронено в семейном склепе. В краткой скорбной надписи на венке от Международного союза артистов цирка Никитин назван отцом и другом артистов арены. А в проникновенном некрологе газеты «Эхо цирка» было сказано: «С его смертью исчезает одна из крупных и талантливейших сил цирка... Незаменимая утрата!.. Никогда память не угаснет об этом великом деятеле цирка».
Он прожил трудную и беспокойную жизнь, этот любомудр, этот выбившийся в верха уличный гаер, ставший «королем цирка». Путь, пройденный им, содержал некий символический смысл: от улицы Печальной он дошел до Садово-Триумфальной. Поистине триумфальный путь!
*ЦГЛЛИ, ф. 2607, оп. 1, ед. хр. 84, лл. 13, 14.
*Там же.

* * *
В заключение остается сообщить о том, как в дальнейшем сложилась судьба остальных членов семейства Никитиных. Дмитрий не намного пережил брата: он умер в Нижнем Новгороде 13 января 1918 года в возрасте 83 лет. Похоронен также у себя на родине в фамильном склепе.
Николаю Никитину выпали серьезные испытания. В бурном клокотании событий Октябрьской революции, когда перемешались все представления и устои, когда все встало с ног на голову, когда даже лучший друг, Виталий Лазаренко, распевал под гармошку «ужасные» слова про ананасы, рябчиков и про буржуя, чей приходит последний день, он совсем растерялся, утратил самообладание и способность здраво оценивать события. Никитин стал забрасывать письмами-предложениями директоров зарубежных цирков и конторы импресарио.
А между тем события шли своей исторической чередой. Молодая Советская республика в огне гражданской войны и под натиском интервенции, во главе с вождем революции В. И. Лениным разрабатывала план построения социализма в России. Были сделаны первые шаги к строительству новой, социалистической культуры. В последних числах января 1919 года секция цирка, учрежденная в Театральном отделе Наркомпроса, получила задание провести национализацию московских цирков. В этом смысле большой интерес представляет до сего времени неопубликованный документ, свидетельствующий о национализации в цирке Никитиных. 17 апреля и вторично через пять дней — 22-го большая комиссия из цирковых артистов сделала опись всего имущества и передала его на хранение местному комитету. В конце приемочного акт, в духе той поры, приписка, гласящая, что за сохранность всего имущества «в подлежащей ответственности перед Революционным трибуналом ручаемся». Подписи: председатель местного комитета Д. С. Альперов, член местного комитета В. Е. Лазаренко*. Аналогичные акты приемки составлены и в других никитинских цирках.
В начале осени того же года наконец-то пришел долгожданный контракт от братьев Труцци. И вот 23 сентября, после всех хлопот с визой, Николай Никитин сдал на попечение супруги-компаньонки остатки «движимого и недвижимого», а сам отбыл за границу. В автобиографии Н. А. Никитин напишет: «...с 1919 по 1922 гг. работал в Италии в цирках бр. Труцци, бр. Тони, бр. Орфей и Д. Гатти».
Эмма Яковлевна регулярно получала открытки с видами итальянских городов и скупыми приписками, вроде: «Где отмечено кружком, там стояло наше шапито». Или: «Сюда в кафе я хожу по утрам пить кофе и читать газеты, в которых иногда и про милую Россию бывает». Усиленно приглашал жену приехать туда. Однако Петр Никитин, с которым Эмма Яковлевна советовалась, настойчиво и горячо убеждал невестку в своих письмах из Саратова не уезжать за границу, «где все чужое». «Прошу,— заклинал он ее,— не покидай Москвы». Письмо датировано первым днем февраля 1921 года. В нем же Петр сообщает, что тяжко болен: «Чувствую себя очень слабым... Приведет ли бог повидаться с тобой...» В последующих письмах он с болью душевной сообщает о гибельном голоде на Волге, о катастрофическом положении саратовцев и о своем тоже. Последнее короткое послание, написанное на визитной карточке размашисто-нервическим почерком, — вопль, вырвавшийся из груди отчаявшегося человека: «Ради бога, нельзя ли меня спасти отсюда»*. Голод в Поволжье унес многие и многие жизни, в том числе и Петра Александровича Никитина — гордость и славу русского цирка. Он умер 20 августа 1921 года.
Эмма Яковлевна, помня совет деверя, вернула визу в итальянское консульство. Тем паче что и сам Николай Акимович возвращался на родину. Жилось ему
*ЦГАЛИ, ф 2607, оп 1, ед. хр 89, л. 6.
*Письма П. А. Никитина хранятся в архиве автора.
там, если судить по многим письмам знаменитого атлета Ивана Заикина и Анатолия Анатольевича Дурова, которые в это же самое время выступали в Италии,— да и по рассказам самого Никитина,— не сладко. Настолько несладко, что даже не хватило денег на обратную дорогу, и он вынужден был обратиться в консульский отдел полномочного представителя РСФСР с просьбой о материальной поддержке. Впрочем, не одни денежные затруднения были причиной его страданий за кордоном. «Здесь, в Италии,— горестно сетовал он в одном из своих писем,— я одинок и беззащитен...».
Пятого сентября 1922 года скиталец в смятенном и подавленном состоянии духа воротился в свои пенаты. Много времени спустя, вспоминая о причинах, побудивших его уехать за границу и о своем трехлетнем турне, неудачливый гастролер признается: «Я тогда не в состоянии был правильно понять происходящие в стране события»*. Его возвращение пришлось на поворотный период в жизни Страны Советов: после напряженных лет военного коммунизма она переходила к мирному строительству — восстанавливала народное хозяйство, строила новую культуру. Переход этот отразился и на цирковом деле.
В условиях новой экономической политики задача, которую как раз в это время поставил перед армией тружеников арены нарком Луначарский, заключалась в том, чтобы «собрать, восстановить и удержать в руках государства главнейшие цирки». Цирковой люд с энтузиазмом встретил этот призыв. Он вдохновлял и вселял уверенность в завтрашнем дне.
В декабре 1922 года в Москве было учреждено Центральное управление госцирков. Для акробатов, гимнастов и клоунов непривычно звучали новые, только-только входившие в обиходную лексику слова «ЦУГЦ» и «Госцирк».
Следом за обоими московскими цирками марка «Государственный» появилась на бывшем никитинском в Нижнем Новгороде, затем на петроградском, орловском, ростовском, казанском. Шло бурное возрождение искусства арены на принципиально новой основе. Зритель, по большей части рабочий, требовал художественно совершенного зрелища, которое бы удовлетворяло его идейные и эстетические запросы. Государственные цирки
*«Советская эстрада и цирк», 1964, № 1, стр. 30.
испытывали нужду в добротных номерах. И Николай Никитин с его высоким исполнительским мастерством, которое вобрало в себя богатейший опыт русского цирка, пришелся молодому искусству как нельзя более кстати.
Разносторонне одаренный артист, знаток конного дела, он вскоре стал выходить на манеж еще и как дрессировщик лошадей. Именно в этом амплуа и проявилось во всей силе его, вероятно, главное призвание. У Николая Акимовича была одна из лучших конюшен (как принято называть в цирке группу «ученых лошадей»), с богатым репертуаром — он мог менять программу за программой.
Своим страстным служением избранному делу, своей беззаветной преданностью ему Никитин снискал у людей цирка огромный деловой и нравственный авторитет. За выдающиеся заслуги в развитии советского циркового искусства пятого ноября 1947 года он был удостоен высокого звания — заслуженный артист республики.
Когда Николаю Акимовичу перевалило за семьдесят, он сказал себе: «Баста. Накочевался». Решил сделать привал, собраться с мыслями, привести в порядок заметки: давно уже мечтал написать книгу, хотел передать молодым свой опыт жонглера и дрессировщика.
Ранней весной 1958 года в Ивановском цирке, перед тем как вверить свою конюшню преемнику, он обошел денники и попрощался с каждым из своих четвероногих артистов; для каждого нашлось ласковое слово, каждого нежно огладил, потрепал в последний раз по теплой холке. Потом в манеже, до глубины души взволнованный, он опустился на колени и растроганно поцеловал край алого ковра, словно гвардеец знамя.
Здесь опущены многие страницы биографии славного ветерана арены, яркая жизнь которого была полна испытаний, сложных перипетий, творческих свершений. Не сказано, например, о его многочисленных учениках и режиссерских работах, о его художественных воззрениях и глубоком патриотизме, который с особенной силой проявился в годы Великой Отечественной войны; не рассказан и ряд примечательных эпизодов, характеризующих его как человека волевого, влюбленного в свою профессию,— все это уже тема другой работы. В мою же задачу входило лишь рассказать о рождении русского цирка, о его основателях и о той замечательной преемственности и глубинной связи, которая существует между школами старого русского и советского цирков.

* * *
...Прошли годы. На цирковом манеже блистают новые артисты, на афишах появились новые имена. Но сегодняшним талантам, хозяевам цирковых дворцов, не должно предавать забвению своих предшественников, тех, кто, испытывая всяческие лишения, ревностно служил любимому делу, не должно предавать забвению тех, кто своим творческим поиском и беспокойной жаждой совершенства прокладывал дорогу следом идущим.
Сила современного циркового искусства как раз в том и состоит, что оно умеет соотносить прошлое с настоящим. И делает это не механически, а творчески. Сегодняшний манеж унаследовал от старого никитинского цирка не построение номеров, не трюки и даже не его стилистику, он взял более глубинное — сам дух этого искусства, его национальный характер, его благородную красоту и романтику, его жизнерадостный смех и неподдельное веселье, молодеческую удаль, лихость, увлеченность, истоки которых в народных празднествах с потехами скоморохов.
Братья Никитины первыми противопоставили и искусстве цирка иностранному стилю, господствовавшему на арене,— русский стиль, опирающийся на знание национальных особенностей своего народа, на его слагавшиеся столетиями вкусы и привычки, на своеобычный уклад жизни. И вовсе не боярскими костюмами да кокошниками, расшитыми поддельным жемчугом, создавался национальный дух в программах никитинских цирков (длиннополые кафтаны и кокошники были только данью вывеске), но своеобразием художественного языка, который складывался из многих компонентов, подобно тому как из отдельных разноцветных стеклышек, подобранных умелой рукой тон к тону, оттенок к оттенку, составляется целостный рисунок в витраже.
Никитины упорно насаждали в цирковом зрелище тот художественный стиль, который позднее иностранные импресарио назовут русским.
Переосмысленный в связи с требованиями современности, этот стиль ярко проступает в творчестве многих и многих мастеров арены, которые сегодня восхищают зрителей Владивостока и Тбилиси, Архангельска и Рязани. И в этом смысле наиболее примечательным и, быть может, даже в известном роде показательным представляется номер, созданный народным артистом РСФСР Венедиктом Беляковым. Выступление этой труппы проникнуто истинно национальным характером, в нем с помощью рекордной акробатики, дрессировки животных и актерского мастерства талантливо раскрыты некоторые черты характера русского человека: смелость, ловкость, мудрость, юмор. Номер Беляковых с огромной художественной убедительностью передает атмосферу народного праздника.
Разделенные временем, Аким Никитин и Олег Попов не встречались (Попов родился через тринадцать лет после смерти Никитина). Однако, замысливая свою комедийную маску, будущий народный артист СССР Попов тоже отталкивался от образа героя знаменитой сказки «Конек-Горбунок», быть может даже не ведая, что шел он той же тропой, что и даровитый русский клоун Аким Никитин.
Высокое профессиональное мастерство, трюковые достижения отдельных смельчаков-предшественников не исчезают, по словам поэта, в «суете убегающих лет», а, возбуждая дух соревнования, становятся теми ступенями, по которым искусство поднимается к своим вершинам. Вот, скажем к примеру, лет семьдесят назад двойное сальто с трапеции считалось рекордом. «Король воздуха» Петр Никитин первым из русских летунов (как тогда говорили) блеснул в этом трюке и зажег отвагой и устремленностью к поиску, к совершенству многочисленных гимнастов и среди них Евгения Ивановича Моруса, который долгие годы был звездой воздушного полета. Морус шагнул дальше, он первым в советском цирке освоил сложнейшее упражнение — тройное сальто с трапеции в руки ловитору.
Виртуозные пассажи Ксении и Михаила Пащенко, лучших жонглеров русской арены, наследованы и доведены до рекордов наших дней Виолеттой и Александром Кисе. Наездники Соболевские, зажигательный номер которых сегодня украшает любую программу, впрямую не подражают Петру Орлову, ученику Никитиных, однако в содержании номеров Соболевских и Орлова глубокая общность: она прослеживается в задорном удальстве, в жизнерадостном напоре, в залихватской веселости и, наконец, в высоко профессиональном владении искусством конной акробатики.
Цепочка творческой преемственности прослеживается от известного канатного плясуна Федора Молодцова, гастролировавшего некогда на арене никитинского цирка, до Алексеи Артемьева, искусно исполняющего ныне в номере «Русский перепляс» вихревые присядки, ползунки, кабриоли и пируэты на проволоке. Тянется эта преемственность и от канатоходцев Свириных, корифеев нашего цирка в 30-е годы, к Волжанским, шагающим по серебристым трассам к «звездным мирам» в своей восхитительной «Космической сюите». Разумеется, что в этом произведении, полном красоты, романтики и поэзии, созданном одаренным артистом и режиссером Владимиром Волжанским, связь с прошлым не поверхностная, это глубинная связь. Волжанский сам говорил, что внимательно, со всем тщанием изучал наследие своих предшественников, впитывал его в себя и в конечном итоге вдохновлялся им.
Русская арена когда-то славилась «икарийскими играми». Труппы Федосеевских и Гордея Иванова считались одними из лучших в мировом цирке. Но если бы той же самой публике, которая восхищалась сложными пассажами Федосеевских и Ивановых, показать сегодняшних «икарийцев», возглавляемых Владимиром Ушаковым или Александром Кузяковым, то многие, пожалуй, просто бы не поверили глазам своим, так несоизмеримо вырос класс их мастерства. Можно без преувеличения утверждать — подобного европейский манеж еще не знает.
В самобытном искусстве народов, населяющих Страну Советов, с незапамятных времен бытует цирковое зрелище (в качестве отдельных элементов), окрашенное национальным колоритом. И подобно тому, как в свое время братья Никитины бережно лелеяли зерна русского циркового искусства, советские режиссеры, композиторы, художники, творчески наследуя традиции прошлого, заботливо культивируют на манеже дух национальной самобытности. К числу ранее созданных — Армянскому, Грузинскому, Литовскому, Латвийскому, Узбекскому, Белорусскому, Украинскому цирковым коллективам, только за последние годы прибавились: Таджикский, Татарский, Казахский, Башкирский и Молдавский.
Советский цирк — это многоцветный калейдоскоп номеров, аттракционов, ансамблей, актерских почерков, режиссерских решений. Мастера арены, ведя поиск в области новых зрелищных форм, создали оригинальные представления, неизвестные прежде,— «Цирк на льду» и «Цирк на воде», в которых так называемые классические виды циркового искусства получили новое художественное осмысление, зазвучали свежо и ярко.
Принимая участие в международных конкурсах, советские артисты удостаивались высоких премий и наград — признания их достижений. Талантливый клоун Леонид Енгибаров завоевал первую премию на Международном фестивале юмора в Праге; Андрей Николаев — в Софии (а кроме того, премию имени Грока в Италии); жонглеры Кисе — премию имени Энрико Ростелли, иллюзионисты Кио — премию Оскара; Илья Символоков — высший приз Лиги иллюзионистов, «золотую магическую палочку».
Государство ежегодно строит для артистов новые цирковые здания, оборудованные по самому последнему слову строительной техники, прекрасные творения зодчих, настоящие дворцы из алюминия, стекла и пластиков, отвечающие эстетическим требованиям современного человека. Только в 1973 году в эксплуатацию сдано восемь цирков, а до конца 1975 года — к завершению девятой пятилетки — еще двадцать пять. Внушительно!
И если бы сегодня братьям Никитиным привелось побывать в одном из цирковых дворцов и посмотреть представление своих потомков и если бы заодно они постояли незаметно час-другой за кулисами и послушали суждения артистов, их разговоры, а потом заглянули в медицинский кабинет, оборудованный новейшей аппаратурой, в уютную комнату отдыха, в душевую, а также на конюшню, в слоновник, собачник, отлично благоустроенные помещения для «четвероногих актеров»,— думается, что они бы изрядно подивились и просто не поверили бы увиденному, а уж поверив, улыбнулись бы радостно, от всей души, и сердца их наполнились бы счастливой гордостью: нет, не задул ветер времени разожженный ими огонь.

СОДЕРЖАНИЕ
ОТ «ФРАЯ» ДО МАНЕЖА........................................................................4
РОЖДЕНИЕ РУССКОГО ЦИРКА.............................................................14
ПОВРОЗЬ......................................................................................................27
РАЗБЕГ.........................................................................................................35
СЛАГАЕМЫЕ УСПЕХА...........................................................................39
ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА НИКИТИНЫХ...............................................................57
СТРОИТЕЛИ.................................................................................................67
К ВЕРШИНЕ УСТРЕМЛЕНИЙ...................................................................75
В ГОРЯЧКЕ ЧЕСТОЛЮБИЯ........................................................................89
ХРОНИКА ОДНОГО ГОДА.......................................................................92
НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ…………………………………………………...95

Славский Р. Е.
С 47
Братья Никитины.
Документальный очерк об основателях русского цирка. М., «Искусство», 1975.
111с. с ил. (М-во культуры СССР. Союзгосцирк).

На основе архивных материалов автор рассказывает о творческом пути знаменитых русских цирковых деятелей братьев Никитиных — всемирно известных антрепренерах, режиссерах, актерах — повествует о многочисленных учениках Никитиных. Книга иллюстрирована большим количеством фотографий, ранее не воспроизводившихся.
792.6

Рудольф Евгеньевич Славский БРАТЬЯ НИКИТИНЫ
Редактор Н. Т. Финогенова
Художник А. Т. Яковлев
Художественный редактор Э. Э. Ринчино
Технический редактор В. У. Борисова
Корректор В. А. Боброва
Сдано в набор 13/Х1 1974 г. Подписано к печати 6/У1 1975 г. А 12189. Формат
бумаги 84Х1081/з2. Бумага типографская № 2. Усл. п. л. 5,88. Уч.-изд. л. 6,234.
Издат. № 4927. Тираж 30000 экз. Заказ № 812. Цена 43 коп. Издательство
«Искусство», 103051 Москва, Цветной бульвар, 25.
Ярославский полиграфкомбинат «Союзполиграфпрома» при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 150014, Ярославль, ул. Свободы, 97.