СЕДЬМОЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

В этом месяце отмечается семидесятилетие советского цирка. Одним из активнейших его строителей был выдающийся мастер манежа Вильяме Жижеттович ТРУЦЦИ, чье столетие со дня рождения — 28 июля 1989 года — почти совпадает с юбилейными днями.
Родившийся в России итальянец по крови, Труцци всю свою творческую, организаторскую и общественную деятельность, все своеI незаурядное дарование направил на становление молодого цирка Страны Советов.
На манеже Вильямс Труцци блистал как артист редкостного обаяния, им созданы запоминающиеся образы в многочисленных конных сюитах и пантомимах. Замечательный наездник и дрессировщик-новатор, непревзойденный и по сию пору, Труцци воспитал много учеников и внес неоценимый вклад в возрождение порушенного гражданской войной конного цирка. К его заслугам следует отнести и развитие теории советской школы дрессировки лошадей. Творческий портрет этого прославленного корифея цирка, личности огромного масштаба, неотделим от его художественных достижений в области цирковой режиссуры.
Деятельность Вильямса Труцци — явление не только цирковое, но и историческое. Время придало его творческому наследию непреходящую ценность, которая не утратила — что особенно важно — своего художественного значения и в наши дни.
Более десяти лет мы работали над книгой, посвященной жизни и творчеству Вильямса Жижеттовича Труцци — последнего рыцаря цирка. Предлагаем вниманию читателей отрывок из нашей рукописи. События, о которых в нем повествуется, относятся к 1924—1925 гг, когда В. Ж. Труцци возглавил Ленинградский цирк.
Глава печатается с сокращениями.
Р. СЛАВСКИИ, В. УСПЕНСКИЙ

Труцци хорошо запомнил это число — десятое марта 1924 года. В этот день произошло два важных события: он получил извещение телефонного узла на переговоры с Москвой и второе — состоялся долгожданный обмен старых денежных знаков на новые.
В извещении говорилось: «Приглашаетесь на телефонную станцию в пятнадцать тридцать по вызову Москвы». Кто бы это мог быть? Кому еще понадобился? Казалось бы, все мосты сожжены, все давно закончено, никому ничего не должен и обязательств никаких не давал. «Грешным делом, я думал, что все про меня забыли, а вот, оказывается, кому-то нужен, но зачем?..».
Он уже начал нервничать — время, указанное в повестке, давно прошло, а его все еще не вызывают. Наконец телефонистка громко выкрикнула его фамилию и объявила: «В кабину»... В тесной клетушке Труцци напряженно вслушивался в глухие и неразборчивые звуки. Из трубки доносилось шипение, хрипы и еле различимые слова. С трудом он узнал по тембру голос Данкмана. Александр Морисович выкрикивал на другом конце провода: «Срочно приезжайте в Москву». Удалось разобрать еще одну короткую фразу: «Интересное предложение». Голос в трубке стал совсем глухим и невнятным. «Интересное предложение»... А в чем интересное-то? Ведь зря Данкман звонить не станет.
Собирая мужа в дорогу, Эмма спросила:
— Надолго? Надо же знать, что укладывать.
— Бог ведает, как там обернется.— И снова стал корить себя: «И зачем кидаюсь очертя голову в неизвестное?» А вслух сказал: — Дня на два, не больше.
Еще в поезде он решил, что сразу на Цветной бульвар в контору не пойдет, сперва у кого-нибудь из приятелей прозондирует почву насчет последних новостей. Обстановка в правлении, как он знал от артистов, которые приезжали из Москвы, была предельно напряженной. Деятельность председателя правления Рукавишниковой и управляющего цирками остро критиковалась не только в артистической среде, но даже и в печати. Порядком досталось и Данкману: говорили даже, будто он уже не работает в правлении, отстранен.
В Москве прямо с вокзала Труцци направился на извозчике к другу-приятелю Лазаренко: хлебосольный, общительный, Виталий, пожалуй, самый осведомленный в цирковых делах из всех знакомых и к тому же проживает в центре — в пяти шагах от Садово-Триумфальной.
Квартира знаменитого клоуна располагалась на первом этаже, окнами на улицу. Труцци, как обычно, постучал по стеклу. Занавеску откинул десятилетний Виталька, узнал гостя и радостно крикнул кому-то: «Дядя Виль приехал!» И бросился открывать дверь. Лазаренко, к сожалению, дома не оказалось. «Уехал к автору»,— пояснила Мария, жена Лазаренко. Заглянув приезжему в глаза, приветливо поинтересовалась:
— Небось еще не завтракали. Кофе или чайку?
— Спасибо, милая, чашечку кофе.
В большой полутемной комнате, бедно обставленной, сидя за круглым столом, Труцци учтиво распрашивал Марию. Интересовало его, главным образом, положение дел в правлении.
Марии лестно, что сам Вильяме Жижеттович интересуется ее мнением о заправилах с Цветного бульвара, она отвечает, немного подражая интонациям мужа: «Про эту самую Рукавишникову и ее нового супруга Дарле... Как его? А-а-а, Фриц Рудольфович, снова писали в московской газете. Ой, да у нас же сохранилась эта газета.— Мария принесла «Рабочую Москву».— Все говорят, что их безобразиям скоро конец. А вот кого мне жалко, так это Данкмана, зря впутывают его в эту компанию... Но вы же сами знаете... Вот тут гляньте...»
«Ввиду того, что товарищ Данкман,— читал Труцци,— является заместителем заведующего цирками и в то же время ответственным работником ЦК союза... считать работу товарища Данкмана несовместимой».
Мария снова вставила: — Зря такого человека, как Александр Морисович, обидели.
— Выходит, он и в самом деле отстранен...
— Я слышала, что назначен заместителем директора Большого театра.
— Ну дела! Позвольте, а как же его звонок ко мне в Ростов?
В полной растерянности Труцци зашел — раз уж был рядом — во Второй московский цирк, в тот самый, где он так успешно выступал со слонами у старика Никитина — бывшего хозяина этого здания.
На манеже репетировали незнакомые ему артисты-иностранцы, на местах расположились, тихо переговариваясь, тоже какие-то иностранцы. Кроме них, во всем цирке ни единой души. С чувством досады Труцци направился к выходу и в дверях столкнулся нос к носу с Дмитриевым-Ллойдом — шпрехшталмейстером этого цирка, человеком приятным ему, интеллигентным, пришедшим сюда из театра.
По тому как они обменялись приветствиями, было видно, что они искренне рады друг другу. Труцци спросил: «Что там с Данкманом? Правда ли, что у него неприятности?»
— Да, было. Но вмешался Луначарский, и теперь, слава богу, Данкман опять с нами.
Труцци пересек Тверскую и пошел вниз по Садовому кольцу к Самотеке. Когда идешь к цирку на Цветном бульваре от Самотеки, то никак не минешь бурлящий многолюдный рынок, бок о бок расположенный с изрядно постаревшим зданием цирка, возведенным некогда оборотистым Альбертом Саламонским. Проходя мимо рынка, Труцци увидел снующих среди торговых рядов, заваленных разнообразной снедью, множество чумазых, в грязных клочьях, проворных мальчишек-беспризорников.
На улице у входа в правление толпились, как издавна повелось, артисты, обмениваясь новостями и обсуждая свои профессиональные дела. Вдруг от группы у стены порывисто отделился Виктор Манион.
— Вильямс Жижеттович! Вот уж рад!
Отведя своего доброго наставника в сторону, Манион рассказал где, у каких директоров работали, кто из сестер вышел замуж, да и сам он, изволите ли видеть, не так давно женился. «С работой в последнее время было в общем неплохо, а вот теперь,— Виктор пустился изливать душу,— не поверите, целых полтора месяца без контракта, деньги на исходе, просто не знаем, что и делать...»
И в этот момент оба увидели, как к цирку подкатила извозчичья пролетка, из которой ловко выпрыгнул Виталий Лазаренко. Сграбастав в объятия Труцци, он кивком головы приветливо поздоровался с Виктором. Труцци сказал:
— Извините, Витя, бога ради, нет возможности продолжать разговор, тороплюсь, ждут,— и он указал взглядом на окна второго этажа.
Вильяме и Виталий в обнимку, оживленно разговаривая, поднялись в заполненный посетителями коридор правления, расположившегося в бывшей квартире владельца цирка.
— Ну, ты побудь здесь, дружище, а я к Данкману. Чего-то они от меня хотят...
Александр Морисович тепло встретил приезжего и тотчас повел в соседний кабинет.
На дверях «хозяйки» Труцци скорым глазом окинул новую табличку: «Председатель коллегии Н. С. Рукавишникова».
Кабинет, куда они вошли, представлял собою средних размеров комнату в два окна. Вся обстановка состояла из большого кожаного дивана с широкой резной полкой над сиденьем; по бокам дивана прилепились такие же затейливо резные, застекленные шкафчики с книгами. Остатки некогда шикарного кабинета Саламонского. Ближе к окнам — огромный письменный стол, на зеленом сукне которого беспорядочно разбросаны стопы бумаг.
У окна стояла стройная черноволосая женщина. Едва она увидела вошедших, как двинулась навстречу желанному гостю:
— Рада вам, дорогой Вильяме Жижеттович, очень рада.
Ей действительно было приятно вновь видеть этого красивого, элегантно одетого мужчину.
— Садитесь, пожалуйста,— она указала на кресло. Но Труцци почтительно стоял, ожидая, когда сядет она.
— Садитесь, садитесь. Без политесов. Я не очень-то большая любительница сидеть... Вот зачем мы пригласили вас, уважаемый Вильяме Жижеттович,— сказала Рукавишникова, посерьезнев.— В настоящее время цирк в Ленинграде оказался в ужаснейшем положении. Коллектив артистов, который там работает, не справляется с делом. Сейчас готовится постановление, и в ближайшее время этот цирк станет государственным, поэтому просим вас,— она остановилась против Труцци,— взять на себя руководство им.
Обдумывая предложение, Труцци некоторое время молчал, а затем произнес:
— Весьма сожалею, но не могу. Слишком неожиданно это. У меня много дел со своей конюшней, к тому же я еще не вошел в форму, не хватает лошадей... Нет, извините, не могу.
— Вильяме Жижеттович,— настаивала Рукавишникова,— если не вы, так кто же? Ведь вами было так великолепно поставлено дело в Севастополе. Наконец, у вас есть блестящий пример успешного администрирования вашего отца и дядьев. И вам тоже надлежит широко проявить свой административный талант. Тем более что теперь вести дело значительно легче, ведь цирк будет государственным. А разве вас не прельщает быть первым советским директором обновленного Ленинградского цирка?
«Поставить хорошо дело в таком городе,— размышлял про себя Вильяме,— и добиться той популярности, какая была у цирка Чинизелли,— дело действительно стоящее. Может, и впрямь попробовать...».
Не получив ответа, Рукавишникова взяла со стола тоненький журнал.
— Послушайте, что пишет «Обозрение театров и спорта»: «Вот что мне запомнилось, когда я подходил к круглому зданию бывшего цирка Чинизелли, мрачно черневшему на безлюдной площади. Промозглым, могильным холодом повеяло на меня, как только я распахнул входные двери. С полсотни посетителей, привлеченных борьбой, бродило по фойе и коридорам, куря, жуя яблоки и лузгая семечки... Невольно приходится пожалеть, что коллектив, взяв в свои руки единственный в Петрограде цирк, не сумел поставить дело на должную высоту и дать интересную программу».
Отбросив журнал, она продолжала:
— Я, знаете ли, просто не могла поверить этому, и мы с Александром Морисовичем решили немедленно удостовериться собственными глазами, и, представьте, что мы там увидели — полное запустение: холод, крыша протекает, повсюду мокрые пятна. Нам стало просто жутко за артистов. Бедняги, они, в легких трико, дрожа от холода и сырости, вынуждены улыбаться публике. Зашли в конюшню, воздух — не продохнуть. А главное—пустые денники. Сердце, скажу вам, обливается кровью. Просто не могу допустить, что вы, потомственный артист, настоящий витязь арены, способны остаться равнодушным к такому безобразию.
Она села в кресло напротив Труцци и, как обычно, склонив чуть набок голову, приготовилась слушать ответ. Вильяме ответил в шутливом тоне:
— В Италии говорят: «Отказать красивой женщине — значит не быть мужчиной». А от себя добавлю: «Тем более если она еще и начальница».
Рукавишникова, словно не замечая приятного комплимента, воскликнула:
— Ну вот и прекрасно! Ловлю вас на слове,— и тут же обратилась к Данкману: — Александр Морисович, оформите, пожалуйста, верительные грамоты товарищу Труцци.
Выйдя из кабинета, Данкман произнес с лукавой улыбкой:
— А все-таки, Вильяме Жижеттович, наша чертовка уломала вас. И я, признаться, безмерно рад.
— Меня, честно говоря, и самого увлекло.
— Марья Львовна,— сказал Данкман невысокой, пухленькой секретарше с чертами лица южанки,— заготовьте бумаги о назначении товарища Труцци директором Ленинградского цирка.
Потом Данкман осведомился, как долго Вильяме Жижеттович, намерен пробыть в Москве?
— Завтра же и еду, а сегодня вечером хотел бы посмотреть представление.
— О чем речь! Оставлю место в директорской ложе.
— На двоих. Я буду с Лазаренко.
Когда Труцци стал обсуждать с Лазаренко, где им пообедать, тот, озорно хлопнув Вильямса по плечу, сказал, что знает местечко, где вкусно кормят,— кабаре «Живи, пока живется!» Пусть его не удивляет — программа там только вечером, а днем обеды, и притом вполне приличные.
В кабаре, сидя за столом, Виталий сказал с дружеской подковыркой:
— В Ленинграде у себя тоже, поди, одних иностранцев будешь показывать?
— Буду. Но только лишь первоклассные номера. И, конечно, русские, если хорошие. Манионов приглашу, Сидоркиных с двумя номерами, братьев Танти. А разве плох Кадыр-Гулям со своими верблюдами? Только вот где они теперь? — Вильяме, поигрывая ложечкой, хитро сощурился: — А если и ты, голубчик, будешь вести себя прилично, то и тебе, пожалуй, найдется работа.
— Не знаю как кому, а мне эти номера иностранные просто не по нраву. Где это видано, чтобы на нашем манеже прямо-таки похабщину показывали?
— Ну ты скажешь: «похабщину». Я не видел, конечно, но полагаю это... ну, как сказать, не более чем отдельные элементы эротики.
— Называй это эротикой или чем хочешь... Конечно, публике нравятся всякие там фраки, страусовые перья, немыслимые декольте, черт знает какие бальные платья. Внешний лоск, никелированный реквизит, а трюков — кот наплакал. Ну, чего хорошего?
Вильямсу трудно что-либо возразить. Он читал, что европейский цирк за последние три-четыре года сильно изменился, но самому пока видеть номера нового стиля не удалось.
Лазаренко резко поставил опорожненную чашку на блюдце так, что оно звякнуло, и продолжал:
— Я везде говорю: зачем столько иностранных номеров, когда свои есть. Зря швыряем на ветер сумасшедшие деньги.
— Но ведь цирк, как не понять, всегда был интернациональным зрелищем. Он по природе таков. Возьми хоть Никитиных, хоть Чинизелли — в каждой программе у них были номера со всего света. А еще не забывай, что и доход от иностранцев немалый. Но суть не только в этом. Суть в том, что хорошие номера служат примером. У них, если хочешь знать, мы должны учиться.
— Учиться хорошо, кто же спорит, учиться надо, но с оглядкой. Не страусовые же перья от них брать.
— Перья необязательно, а вот интересно подать свой номер, быть артистичным, уметь создавать яркий образ, не тужиться, исполняя трюки, не показывать публике, что пупок вылезет от напряжения,— вот этому, дорогой друг Лазарь, учиться необходимо.
... Остался позади изнурительный переезд семейства Труцци с берегов Дона на берега Невы. Переезд с малолетним ребенком, с женой на сносях, с целым табуном лошадей — почти сорок голов,— с немалым реквизитом и обширным гардеробом цирковых костюмов. И вот наконец Вильяме Жижеттович и все его многочисленное окружение в Ленинграде.
Первый, кого увидел новый директор, был его давний приятель Михаил Иванович Пятецкий, один из немногих образованных людей арены, музыкальный эксцентрик, известный по афишам под псевдонимом Мишель. Он бежал по перрону сияющий, с приветственно поднятой шляпой, радостно бросился Вильямсу в объятия и, бурно выражая свои эмоции, скороговоркой, без пауз взволнованно затараторил, перемешивая излияния чувств и деловые сообщения: все уже подготовлено — люди для разгрузки есть, извозчики наняты, и ломовые, и легковые; квартиры найдены поблизости — на Моховой, там всегда селятся цирковые.
— Я тут в цирке на Фонтанке со своим коллективом,— продолжал Мишель уже в пролетке, сидя рядом с Вильямсом,— вертелся, понимаешь, как белка в колесе целых четыре сезона подряд, безвыездно. Труппа варилась в собственном соку, ой, господи, пускались во все тяжкие, кроили-перекраивали номера, все цирковые скетчи переиграли. Ну, правда, благодаря этому нажил большой режиссерский опыт, но и хворобы, скажу тебе, имел тоже не приведи господи.
Извозчик свернул на залитый солнцем Невский. Труцци, слушая друга, разглядывал с жадным интересом оживленную уличную толпу, броские вывески и шикарные витрины магазинов, обильно уставленные различными товарами и продуктами.
С Литейного извозчик свернул на Белинского — до цирка тут уж рукой подать. О, святая мадонна! Какую же унылую картину являл теперь внешний вид цирка! А ведь в памяти Труцци он еще живет как нарядный, ухоженный, в хороводе мигающих огней и красочных многометровых щитов на фасаде.
После того как Вильяме удостоверился, что все его помощники обеспечены хорошим жильем, сам он, верный всегдашнему своему правилу находиться ближе к лошадям, расположился при цирке в просторной двухкомнатной квартире, некогда принадлежавшей последнему ее владельцу — Сципионе Чинизелли.
Первым делом Труцци заспешил к манежу, снедаемый чувством нетерпения, какое хорошо знакомо каждому цирковому артисту. Бог ты мой, как испоганено святое место! Вильямсу вспомнилось, как его, шестилетнего мальчишку, отец отодрал за уши только за то, что он лузгал семечки в манеже. Это считалось настоящим святотатством. Горестное чувство усугублялось еще и тем, что цирк бездействовал, все словно вымерло. Трудно поверить, что на этом самом кругу под ярко сверкающими люстрами в сопровождении первоклассного оркестра блистали чуть ли не все корифеи конного цирка!
Неожиданно Труцци остро почувствовал — в затхлую атмосферу ворвалась струя свежего воздуха, и тотчас со стороны конюшни донеслись громкие возбужденные голоса. Он понял: брат Гуго, берейторы и конюхи пригнали с вокзала лошадей. Теперь место дрессировщика там. Вильяме распорядился не ставить животных в денники, пока не будет наведен порядок.
Снова пришел Пятецкий посоветовать другу-директору, кого из обслуживающего персонала бывшего коллектива стоит привлечь к работе.
Труцци сразу же оживился, заявив, что в первую очередь его интересует хороший бухгалтер. И пояснил:
— Вот-вот начнут поступать деньги из Москвы на ремонт и прочее, а с казенными деньгами, сам знаешь, шутки плохи.
— Считай, что тут тебе здорово повезло,— Мишель улыбнулся, сверкнув крупными зубами.— Бухгалтер — первый сорт. И дело знает, и порядочность, скажу тебе, ну прямо болезненная. И послушай, Вилли, я все думаю, а почему ты... почему бы тебе не обосноваться как все — в «Европейской»... первоклассные номера, в пяти минутах ходьбы.
— Нет, братец, мой закон: всегда быть рядом с лошадками. Этому закону я никогда не изменяю.
— Но у тебя же полно конюхов и ночной сторож.
— И все же... Пойми, я должен хоть раз за ночь своими глазами убедиться, что все в порядке. Ты, конечно, знаешь, что у лошади частенько случаются «колики», ну так вот, ежели спохватиться вовремя — животное спасешь, опоздал — крышка. А уж тебе ли говорить, что такое потерять выдрессированное животное — трагедия. Все коту под хвост: и деньги, и время, и твои нервы...
Пятью часами позже Труцци уже распоряжался размещением лошадей по стойлам в выскобленной, еще пахнущей дезинфекцией конюшне. Служители мыли в ведрах морковь, задавали корм уставшим, неухоженным пока еще животным, развешивали по столбам сбрую и таблички с именами четвероногих артистов.
Теперь пришло время дрессировщику приступать к прямым обязанностям директора.
Прежде всего, решил он, надо заняться ремонтом. К этому Труцци отнесся со всей серьезностью, сознавая, что само здание
необходимо сохранить в первоначальном виде. Разве что фасад слегка перекроить...
Деятельный, предприимчивый организатор с большим опытом, он привлек крупных специалистов и с каждым из них обошел весь цирк внутри и снаружи, поясняя и высказывая свои соображения. И люди прислушивались к его словам, видя в нем настоящего знатока.
Директор остался доволен: удалось уговорить взяться за отделку фасада архитектора-академика Ивана Александровича Фомина, а за интерьер — выдающегося художника Александра Бенуа. Журнал «Жизнь искусства» в своем сентябрьском номере поспешил сообщить: «Госцирк перешел в ведение Всероссийского циркового треста, там усиленным темпом идут ремонтные работы. Все помещения, начиная с арены и кончая конюшнями, подвергаются коренной переделке». Труцци не оставил без внимания ни одной детали этой переделки — лично следил за ходом работ, вникая в каждую мелочь.
И особо придирчиво относился к подбору штата. В то время все дела, связанные со штатами зрелищных предприятий, находились под контролем Союза работников искусства. Сохранился не публиковавшийся прежде документ:
«В союз работников искусств.
Управление Ленинградского
госцирка
при сем препровождает
на отдельном листке мотивы
отвода от принятия на службу
в Госцирк оркестрантов,
дворников,
контролеров и уборщиц.
Директор Труцци».
Мотивы отстранения были следующие: отсутствие должной квалификации, неисполнение своих обязанностей, систематическое пьянство и прочее. Новый директор решительно очищал цирк от тех, кто не был способен трудиться добросовестно.
В памяти мастеров арены старшего поколения Вильяме Труцци живет как необычайно требовательный руководитель, насаждавший твердой рукой у себя строжайшую дисциплину. Существует немало и устных рассказов, и описаний в мемуарах,— и тут, и там он предстает как человек предельно взыскательный, который сурово, но справедливо наказывал за малейшие нарушения установленного порядка. Это качество, по всей вероятности, было воспитано в нем с детства, в семье, где дисциплина почиталась как первая добродетель.
До открытия сезона оставалось совсем немного. Директора радовало, что внешний и внутренний вид здания основательно преобразился. Все сверкало, всюду пахло свежей краской — и вдруг стихийное бедствие.
23 сентября на город налетел сильный холодный ветер. Уровень воды в Неве катастрофически повысился. В час дня с Петропавловской крепости раздался пушечный выстрел, предупреждающий население об опасности. Труцци подошел к парапету Фонтанки и увидел: река словно взбесилась, по ней перекатывались крупные волны. Однако, не придав непогоде особого значения, Вильяме вернулся в манеж продолжать репетицию. Около пяти часов вечера туда вбежал конюх с криком: «Вильяме Жижеттович, вода! Заливает конюшню!» Вместе с помощниками дрессировщик устремился к месту происшествия. Вода бурлила, вырываясь из люков в полу, просачивалась из-под дверей со стороны улицы. И вскоре достигла ног лошадей. Почувствовав неладное, они начали тревожно ржать, метаться, ударяясь о перегородки.
— Выводите лошадей! — крикнул Труцци и первым бросился в холодную воду...
Когда все животные были переведены в манеж, вода стала заливать и его. На беду погас и свет. Цирк погрузился в темноту.
— Свечи! — распорядился он.— Скорей, скорей,— подгонял дрессировщик,— ведите на ступеньки!
Оказалось, что сделать это было не просто, лошади ужасно трусливы от природы, их страшили и полутьма, и крутой подъем, они упирались, беспокойно ржали, со всех сторон неслись крики.
Наконец все животные оказались в безопасности. Люди снова бросились в ледяную воду — спасать корм: овес, сено, отруби, соль. А заодно и дорогую сбрую. Каждый по пояс в воде работал до изнеможения.
В Ленинграде творилось невообразимое. Нева вышла из берегов — вода достигла уровня в 369 сантиметров — намного выше ординара. И, словно сто лет назад: «как зверь остервенясь, на город кинулась»... Раздавались тревожные фабричные гудки, участились залпы с Петропавловской крепости, к ним присоединились выстрелы с военных кораблей, стоявших на Неве.
Но вот наконец наводнение пошло на убыль. Вода отступила и от цирка. Поздно ночью всех лошадей перевели на конюшню. Труцци до утра находился рядом со своими четвероногими питомцами. Эмма чуть ли не силком утянула мужа домой, напоила горячим душистым грогом и уложила в постель.
Со слезами на глазах слушала Эмма рассказ знакомой служительницы зоопарка, как тяжело там пострадали звери. Оказавшись в затопленных водой клетках, они отчаянно метались, их рев разрывал душу... Многие погибли.
Изрядно досталось и цирку. Промокший «до нитки», он усердно сушился. Только что отремонтированное здание пришлось вновь приводить в надлежащий вид.
День премьеры, назначенный на 1 октября, дирекция вынуждена была отодвинуть.
Еще в Москве Труцци оговорил себе право подбирать номера по своему усмотрению. Чуть ли не ежедневно разговаривая по телефону с Данкманом, он сформировал интересную программу открытия в основном из иностранных аттракционов. Но были в ней и русские мастера. Это Георгий Яковлевич Даниленко с сестрой Александрой — бесподобные эквилибристы на проволоке, взявшие себе красиво звучащий псевдоним Шуретта и Жорж Розетти. Это и талантливый клоун-буфф Якобино, он же Филипп Францевич Лутц, обрусевший немец из Прибалтики. Якобино выступал в дуэте с братом Теодором. По требованию Труцци прислали оригинальный воздушный номер, знакомый ему по Севастополю, «Летающие бабочки». Он был рад новой встрече со славным малым Сашей Пешковым, известным под псевдонимом Корелли.
Иностранные артисты и свои, истомленные ожиданием начала работы, не роптали, однако, поскольку вынужденный простой щедро возмещался дирекцией радушием и добрым вниманием. И вот наконец-то все дождались дня премьеры. Наконец броские афиши возвестили:
18 октября 1924 года
открытие сезона в Ленинградском
цирке.
После десятилетнего перерыва
впервые мировые заграничные
аттракционы и конный состав
из 35 лошадей.
Директор Вильяме Труцци.
Седьмой по счету государственный цирк страны начал свою плодотворную деятельность.
Р. СЛАВСКИИ, В. УСПЕНСКИЙ