Когда мы были молоды...

В тридцатые годы при всех зрелищных предприятиях действовали художественно-политические советы. Существовали они и при цирке, и при мюзик-холле, который находился в ведении ГОМЭЦа.
А. М. Данкман, управляющий госцирками, обязанный по должности присутствовать на всех заседаниях худполитсовета, обратил внимание на смышленого члена этого органа — рабкора Дмитриева. Он выделялся своим живым умом, здравыми суждениями. И управляющий не преминул пригласить перспективного молодого человека на штатную должность в цирковое управление, словно пророчески предвидел, что у того впереди блестящее будущее.
Работая в главке, Юрий Арсеньевич умудрился совмещать службу с учебой в ГИТИСе на театроведческом факультете.
В своих воспоминаниях «Я жил тогда...» на 108 странице автор заметил, что «дружил со многими цирковыми артистами». Среди шести человек, которых он назвал и притом о каждом сказал несколько добрых слов, значусь и я.
Надо ли распространяться о том, как я горжусь этой дружбой, длящейся без малого семьдесят лет.
Испытывать теплые, дружеские чувства к Дмитриеву у меня особый повод личного характера. Отзывчивый по натуре, он отнесся с пониманием и сочувствием к моей судьбе, которая в то время сложилась плачевно... По стечению обстоятельств, я вынужден был какое-то время кочевать от поселения к поселению по невыносимой жаре вдоль азербайджанской границы с Ираном. Мы - моя партнерша А. В. Воронцова и я — влились в небольшую разномастную группу артистов: армянин-дойрист, двое азербайджанцев-акробатов, шестидесятилетний украинец-фокусник — вот и вся труппа.
На свою беду я подхватил там тропическую малярию — лицо пожелтело, во всем теле непобедимая слабость. Вконец измученный приступами лихорадки, следовавшими один за другим, издерганный сильным ознобом и скачками температуры, я с превеликими трудностями добрался до Москвы. В таком плачевном состоянии и увидел меня в конце лета 1934 года Юрий Арсеньевич, самый молодой из инспекторов художественно-методического отдела ЦУГЦа.
Произошло это в коридоре главка, который располагался тогда на третьем этаже старого московского цирка в бывшей квартире семейства Саламонских. По счастью инспектор оказался не из тех, кто «к добру и злу постыдно равнодушны». Он внимательно выслушал рассказ о нашей невеселой одиссее и чутко, с деятельным участием отнесся к затруднительному положению, в каком мы оказались.
Так совпало, что в то самое время при цирке на Цветном бульваре недавно начала действовать творческая мастерская, которой предписывалось создавать новые номера. Благодаря хлопотам Дмитриева, нам устроили просмотр и, к нашей радости, дали зеленый свет. Между прочим, к тому времени я успел уже вылечиться. Счастье, наконец-то, улыбнулось нам.
В мастерской я смог, не без усилий, конечно, претворить свои трюковые заготовки в оригинальный номер — сюжетную, эксцентрическую сценку.
С той-то поры и питаю к Ю. А. Дмитриеву особенное чувство благодарности за поддержку в трудную минуту жизни. Всем сердцем потянулся я к отзывчивому и к тому же рассудительному сверстнику. И он, к моему великому удовольствию, ответил добрым расположением. Вот так знакомство переросло в дружеские отношения, ничем с тех пор не омраченные.
Собственно говоря, с фамилией Дмитриев я был знаком еще в двадцатые годы. Влюбленный в искусство смелых, ловких, веселых, я — подросток из провинциального волжского города — прочитывал от корки до корки все номера журнала «Цирк и эстрада» и встречал на его страницах интересные заметки, подписанные «рабкор Ю. Дмитриев».
Со временем наши отношения становились более близкими. Связывала нас взаимная симпатия, общность интересов, разговоры об искусстве — мы оба были театралами. Насколько помнится, нам нравилось почти все одно и то же: увлекали спектакли, которые были по вкусу обоим. Но, вместе с тем, нас не привлекали карточные игры, оба были равнодушны к футболу. Добавлю еще одну житейскую подробность: и тогда, и теперь мы обращаемся друг к другу на «вы».
Как собеседник Юрий Арсеньевич бесподобен. Общаться с ним легко и приятно. Он свободно поддерживает любой разговор. Случались, понятное дело, разногласия. Мы спорили, но чтобы ссориться, такого не было ни разу.
Памятью Юрий Арсеньевич обладает удивительной, а если напомнить еще и о его начитанности, то станет ясно, что каждая встреча с ним приносила интеллектуальную радость. Человек необычайной общительности, Юрий Арсеньевич в своих суждениях всегда новый, всегда неожиданный.
Не однажды он приглашал меня к себе домой. Постепенно мы узнавали друг о друге — особенности характеров, наклонности, привязанности, слабости. Исподволь выяснялось что-то о наших годах детства, о юношеской поре. Так, мне стало известно, что сын мастера оптических дел и кассирши синематографа, коренной москвич, детство которого прошло рядом со знаменитым Арбатом, очень рано проявил ненасытный интерес к зрелищам. Захваченный увлекательными, на ребячий вкус, представлениями «петрушки» или бродячих акробатов, он следовал за уличными артистами из одного двора в другой. Интерес его к зрелищам оказался не мимолетным увлечением, не пропал с годами, а стал делом всей жизни.
Почему-то особенно охотно мой приятель рассказывал о довольно длительной поре своего рабкорства. Рабкоровское движение получило тогда широкий размах. Тут и там возникали кружки и ячейки театральных рабочих корреспондентов, которые обитали чаще всего при редакции театральных журналов. Теарабкоры бесплатно смотрели спектакли, эстрадные концерты, цирковые представления и публиковали на них свои, конечно же, дилетантские, рецензии.
Пребывание в теарабкоровской среде прошло для юного Юрия Дмитриева с немалой пользой: он смог пересмотреть множество спектаклей, что, в сущности, и сделало его страстным театралом. А это в свою очередь побудило глубже познать художественную сторону сценических искусств, игру актеров, образы, ими созданные, мастерство режиссеров и сценографов. Посещение театров заложило, по сути, основу воспитания эстетического вкуса. Любовь к театру послужила толчком для изучения его истории. На помощь пришли книги. Заядлым книгочеем Ю. А. Дмитриев, к слову заметить, остается и в свои девяносто с «гаком».
За далью дней ожило в памяти одно особо приятное наше времяпрепровождение в молодые годы. Иногда по вечерам мы ходили в «Жургаз» — так в первой половине тридцатых годов называлась тихая, закрытого типа пивная. Приютилась она в закутке на левой стороне Страстного бульвара в промежутке между Петровкой и Пушкинской площадью, где было в ту пору еще цело здание Страстного монастыря. «Жургазом» она называлась потому, что принадлежала Журнально-газетному объединению, возглавляемому журналистом номер один Михаилом Кольцовым, очерками и фельетонами которого мы тогда зачитывались.
Почему именно в том месте открыли гостеприимное прибежище журналистов? Потому что вблизи, в старинном, роскошном особняке, помещалась редакция кольцовского «Огонька» — самого популярного тогдашнего журнала. А неподалеку находились редакции многих газет, самые крупные из которых — «Известия» и «Труд». Помните у Маяковского: «От Пушкина до „Известий" шагов двести».
«Жургаз» имел одну особенность — там всегда было свежее, необычайно вкусное пиво; к закуске можно было взять калачики-ситнички, каких нигде, кроме «Жургаза», не найдешь. Пускали туда по служебным удостоверениям, мы проходили по документу рабкоровских времен, сохранившемуся у Юрия.
Разумеется, посещали мы «Жургаз» не ради калачиков и пива, привлекала нас сама атмосфера этого уютного уголка на свежем воздухе, возможность видеть вблизи знаменитостей журналистского пера, слышать обрывки их разговоров. Все это расширяло кругозор думающих молодых людей, ненасытно жаждущих познавать цену жизни, познавать мир, смысл человеческих чувств и явлений повседневности.
И еще одно живое воспоминание, также относящееся к нашей молодости. Довоенная пора. Московские летние вечера. Каждый сезон наш номер включали в одну из программ эстрадного театра в саду «Эрмитаж».
Нередко Юра Дмитриев приходил в сад. По окончании номера, я встречался с ним в условном месте — стена к стене со служебным входом в эстрадный театр располагался ларек, в котором стояли две больших винных бочки. Старик-грузин, хозяйничавший там, наливал нам по стакану лакомого сухого вина — приятное дополнение к нашим оживленным беседам, часто приносящим мне незнакомые сведения и впечатления. Теперь я понимаю, что друг мой, наделенный пытливым умом, заметным образом влиял на мое духовное становление, обогащая неожиданной свежестью мысли. Подспудно он побуждал меня к интеллектуальному развитию, к художнической зрелости. Юрий Арсеньевич явно обладал учительско-наставнической жилкой. Впоследствии это рельефно проявилось в его многолетней педагогической деятельности.
Когда меня отправляли в гастрольные поездки, мы переписывались. Письма Ю. А. Дмитриева и снимки, на которых мы сфотографировались вместе, ныне хранятся в моем фонде Московского городского объединения архивов.
Уже тогда, в молодые годы, мысль о серьезном занятии наукой посещала его все чаще и чаще. Он чувствовал внутреннюю склонность к исследовательской работе и мечтал, судя по его словам, посвятить свою жизнь изучению сценических искусств. Сегодня, годы и годы спустя, уясняешь себе, какого напряженного интеллектуального труда, какого волевого усилия, упорства, терпения потребовало от него поприще ученого. Ю. А. Дмитриева привела в науку исключительная целеустремленность. И еще — природная всеодолевающая энергия, направленная на творческое созидание.
Не могу назвать никого другого из своих знакомых, кто бы так, как он, непрестанно, целеустремленно, настойчиво рос духовно и творчески, упорно развивая свои способности, совершенствуя свое мастерство исследователя. Поражает универсальная разносторонность художественных интересов Дмитриева: научная работа, критика, журналистика, популяризаторство, редактура, педагогика, общественная деятельность.
Не перестаю удивляться его литературной плодовитости. Написанных им книг, статей, очерков, рецензий, предисловий просто не счесть. Библиография творчества Ю. А. Дмитриева составила бы не один десяток страниц.
В годы войны наша связь прервалась. Лишь после победы, из рассказов Юрия Арсеньевича я узнал, что в военное лихолетье на его долю выпали труднейшие испытания. Из-за сильной близорукости его не взяли в армию. Устроиться на работу по специальности в это тревожное время никак не удавалось. Обремененный семьей, он лишился каких-либо средств к существованию; сюда же примешивалась и тревога за судьбу сына-малыша, лишения, недоедание. Наконец повезло: получил должность директора циркового училища. Далее военные события развивались стремительно — училище закрыли. Начались новые поиски работы. Находчивость, соединенная с врожденной энергией, помогли организовать в здании бывшего цирка братьев Никитиных мюзик-холл.
Какое-то время спустя, он стал художественным руководителем цирка на Цветном бульваре. Затем его назначили начальником отдела искусств в городе Свердловске.
Конечно, сухое перечисление мест работы и должностей, которые занимал тогда Дмитриев, не может дать хотя бы отдаленное представление о том, что за всем этим стояло. Деятельность руководителя сопряжена с человеческими судьбами, с живыми людьми, с их делами, с их переживаниями; ему пришлось пройти через интриги, через конфликты с вышестоящим начальством, приходилось быть дипломатом. И при всем том вести полуголодное существование.
Вторую половину сороковых годов Дмитриев назвал в мемуарах «самым тяжелым годом в своей жизни». Однако в 1951 году в его судьбе произошли радостные события — защита докторской диссертации, профессура, руководство сектором театра в Институте искусствознания. Сюда же следует добавить и членство в редакционных коллегиях журналов, и в таком престижном издании, как многотомная «Театральная энциклопедия», в это же время он — ответственный редактор книжных выпусков Центрального государственного архива литературы и искусства. Да, это был пик его научной деятельности, пора высшего взлета человеческого духа. Его книги о театре, цирке, эстраде занимают не одну полку.
Но мне, по роду моей профессиональной деятельности, ближе Дмитриев — историк цирка.
По счастью для людей арены его увлечение цирком чудесным образом переросло в тесную связь с искусством цирка. Этот многолетний контакт развивался на моих глазах. Ю. А. Дмитриев настолько сблизился с замкнутым цирковым мирком, что стал здесь своим человеком.
Мне посчастливилось на протяжении нескольких лет состоять вместе с ним членом Художественного совета «Союзгосцирка», а также правления Секции эстрады и цирка при Центральном доме работников искусств. Во время обсуждений творческих планов, новых постановок, новых номеров или примечательных явлений в жизни арены и эстрадных подмостков высказывания Дмитриева отличались осмысленной глубиной, знанием предмета, продуктивностью рекомендаций. К его словам прислушивались.
Добавлю к месту, что меня неизменно восхищают его публичные выступления, будь то доклад, вступительное слово, прочувствованная речь, теплая рекомендация зрителям юбиляра или простое сообщение — это всякий раз фейерверк красноречия, захватывающе интересный по содержанию, эмоционально воздействующий, заразительно темпераментный.
В моих глазах Ю. А. Дмитриев — неиссякаемый аккумулятор энергии, которой хватает, по его собственному выражению, «на тысячу дел». Долгие годы он состоял членом редколлегии журнала «Советская эстрада и цирк», причем отнюдь не в роли «свадебного генерала». Свидетельствую: на заседаниях редколлегии Юрий Арсеньевич был самым активным, самым взыскательным критиком. И даже в тех случаях, когда обсуждались статьи часто сменявшихся руководителей «Союзгосцирка», его суждения оставались строгими и нелицеприятными. Вместе с тем он благожелательно оценивал рукописи, если в них содержалось зерно здравого смысла. Объективная прямота его высказываний воспринималась с чувством глубокого уважения.
Дмитриев — автор предисловий к книгам мемуаров ведущих мастеров арены.
Мне довелось довольно тесно сотрудничать с Юрием Арсеньевичем, когда я участвовал в создании двух выпусков циркового энциклопедического словаря, главным редактором которого он являлся. Мы сидели часами и, что называется, «по косточкам» разбирали статьи, с чем-то редактор не соглашался, что-то исправлял; приходилось уточнять, находить доводы, спорить, пока, наконец, не появлялось общее мнение. В это время — да и позже — я часто, очень часто обращался с чувством великой благодарности к книгам Дмитриева, а он написал их около двадцати по самым различным вопросам искусства цирка. В этой сфере, пожалуй, нет ни единой темы, которая не была бы исследована им, развита и отображена. Горжусь, что все книги Ю. А. Дмитриева с теплыми дарственными надписями живут на полках моей библиотеки.
Напомню еще об одном существенном факте, связанном с цирком, но почему-то оставшемся неотмеченным. Когда Ю. А. Дмитриев в первый год войны был директором циркового училища, обстоятельства сложились так, что поставили руководителя учебного заведения в тупик. Что же это за обстоятельства? Юноши, стремясь в ряды армии, перестали приходить на Пятую улицу Ямского Поля, где и по сей день располагается училище. Положение казалось безвыходным. И тут директору пришла в голову спасительная мысль — образовать детскую группу, дабы не прекратился приток на цирковой манеж свежих артистических сил. Это был смелый шаг и дальновидный расчет, принесший прекрасные плоды: из детской группы впоследствии вышло немало видных артистов. Обучение цирковым премудростям — процесс весьма хлопотный, ухабистый, зато, как я твердо убежден, один из самых перспективных в деле воспитания высококвалифицированных кадров. В подтверждение достаточно обратиться к долговременному опыту хореографии, спорта и различного рода военных училищ.
Говоря вообще, Дмитриев так много сделал для развития отечественного циркового искусства, что, сколько ни перечисляй свершенного им, все равно что-то упустишь. В особенности значителен его вклад как теоретика. Многие его теоретические разработки, основанные на вдумчивом исследовании, помогли режиссерам, авторам сценариев, мастерам арены в их практической деятельности. Но об одном его открытии — иначе не назовешь — скажу чуть подробнее.
Благодаря тонкой интуиции исследователя и научной проницательности Дмитриев смог до такой степени углубиться в историю и практику искусства цирка, что ему удалось установить самую суть его построения. Определяя структурную сущность циркового искусства, он охарактеризовал его как эксцентрическое, подкрепив свое утверждение убедительными примерами. Однако у этого определения нашлись противники, которые не соглашались с такой классификацией. Началась длительная дискуссия на страницах профессионального журнала. Дискуссия выявила и сторонников этой характеристики. Их было немного. Я — в их числе. Считал и считаю мысль об эксцентрической природе искусства цирка верной и конструктивной. Полагаю, что многих она смутила своей смелой неожиданностью.
В моем представлении Дмитриев — исследователь, которого отличает научная объективность. Энциклопедическая осведомленность в вопросах цирка и эстрады позволила ему занять почетное место в истории этих искусств.
И в завершение этих фрагментарных заметок несколько слов о Дмитриеве-человеке. Трудно писать о духовном облике того, кого знаешь давно и любишь. Исстари известно, что мир человеческой души полностью непостижим. И лишь некоторые беглые штрихи позволяют в какой-то мере дополнить эскиз портрета героя твоего повествования.
Талантливый в науке, Юрий Арсеньевич талантлив и в дружбе. На протяжении многолетнего нашего ничем не омраченного приятельства он, став мэтром, за плечами которого широкое признание, известность, солидные труды, высокое общественное положение, никогда, ни в чем не проявил заносчивости, самомнения, никогда не пыжился, постоянно остается скромным, приветливым, доброжелательным. Это равным образом относится ко всем его приятелям, он и сегодня — внимателен и участлив, что проявляется даже в мелочах, вроде теплых поздравлений друзей с праздниками и днями рождения.
Отличительной чертой в характере Дмитриева является и то, что он необыкновенно чуток к веяниям времени, всегда современен, всегда живет интересами кипучей эпохи, всегда в нераздельной слитности с повседневной жизнью. Человек духовно тонкий, тактичный, он обладает особым даром общения. Кажется, будто ему просто невозможно жить без контактов с людьми, причем с самыми разными. Сколько раз мы вместе участвовали в веселых товарищеских застольях и в различного рода банкетах.
Вдобавок еще несколько прозаических штрихов. Все годы, сколько его знаю, Юрий Арсеньевич рано встает. Основательный завтрак и сразу же — к письменному столу за работу. Особенностью его натуры является также и равнодушное отношение к радио- и телепередачам. Им он предпочитает газеты. Так было и в молодые годы, так остается и теперь. Всякий раз, как только подумаю о нем, так и вижу характерный жест, каким он, сняв очки, протирает глаза. В последние годы ему досаждают больные ноги, они ограничили его передвижения, выезды в город. Иногда, в погожие дни, он спускается в лифте со второго этажа, чтобы постоять во дворе на солнышке. Хочу отметить еще одну самобытную черту его натуры — серьезность. Ни разу не случалось видеть, чтобы он громко смеялся, острил, балагурил, пытался каламбурить или смешить. Глядя на его лицо — лицо интеллектуала — я отмечаю про себя в глазах моего друга умудренность знаниями и житейским опытом. Его сосредоточенный взгляд — отражение напряженной мыслительной работы. Между прочим, слово «серьезный» трактуется в Словаре современного русского литературного языка как «отличающийся вдумчивостью, строгостью в своих мыслях». Я высоко ценю Юрия Арсеньевича за серьезное отношение к жизни, к своей работе, к друзьям, за умение слушать собеседника и уважать его мнение, за справедливость и честность, за неустанный ежедневный труд, поглощающий все силы ума и сердца, за труд, который вложен им в научные исследования и литературную работу, за труд, связанный со знакомыми и мне многочасовыми сидениями в библиотеках и архивах — листая пудовые пропыленные фолианты и газетные подшивки. Я люблю его за долголетнюю верность цирку, ставшую внутренней потребностью. Преклоняюсь перед неиссякаемым источником его созидательного вдохновения, перед удивительной выносливостью, позволяющей ему даже в преклонном возрасте сохранять бодрствующую мысль, творить, выпускать в свет одну за другой книги и статьи.
Примечание
*О А. М. Данкмане см. в статье Р. Славского «О днях минувших и немного о сегодняшних» (в данном сборнике).