АЛЕША СЕРГЕЕВ ПО ПРОЗВИЩУ МУСЛЯ - КЛОУН МИЛОСТЬЮ БОЖЬЕЙ

Документальное повествование

МОСКВА 2000

Фото Ю. Кузина

18ВМ 5-7873-0004-4                      

Р. Славский

 

ОТ АВТОРА

В русском цирке было много даровитых клоунов. Но ни один из них, насколько мне известно, не отмечен эпитетом гениальный.

Лишь Алексей Сергеев, более известный по прозвищу Мусля, удостоился столь высокой оценки.

В книге своих воспоминаний, озаглавленной «Почти серьезно», Юрий Никулин посвятил несколько страниц искусству Мусли, назвав его гением. В заключение Юрий Владимирович добавил: «Таких больше нет».

У каждого времени свои кумиры, свои любимцы. Любимцем цирковой публики в тридцатые-сороковые годы был клоун Серго (таким был псевдоним Сергеева). Его неповторимое комедийное мастерство вызывало восхищение даже знатоков. Вот лишь некоторые из отзывов о нем:

 

«Серго — комедийный феномен. Клоун с Большой буквы».

А. Г. Арнольд

 

«Комический талант Серго был таким же естественным, как певческий голос Шаляпина».

Г. С. Венецианов

 

«Известны исторические слова, обращенные к великому Мольеру: «Для его славы уже ничего не нужно, он нужен для нашей славы». Слегка перефразировав эти слова, я бы сказал об Алексее Сергееве, ставшем легендой арены: для его славы уже ничего не нужно, он нужен для славы нашего цирка».

Ю. А. Дмитриев

 

«Серго — теплый клоун. Видеть его на манеже — это праздник глазам и душе».

И. Н. Бугримова

 

«Если увидите Серго в работе, поймете, что он великий коверный».

А. Б. Буше

 

«Он - единственный, перед кем я снимаю шляпу».

Борис Вяткин

 

«В моих глазах Серго — идеал клоуна: врожденное чувство юмора, неотразимое обаяние, способность сочинять комические фортеля, и, наконец, дар смешить и трогать»

Д. С. Альперов

 

«Если сказать о Серго языком астронома, то он — звезда клоунады первой величины».

А. Н. Ширай

 

Щедро, исключительно щедро одарила природа клоуна-самородка Алексея Сергеева. Мне посчастливилось встречаться с этим блистательным самобытным талантом. С первого же дня он очаровал как актер-комик неповторимой индивидуальности и вызвал симпатию, как человек. Меня притягивало к нему.

У Алеши было два пристрастия, которые сохранились до конца его дней: звездное небо и книги. Они-то, книги, да еще любовь к юмору и сблизили нас.

0  жизни Мусли известно мало. Мало осталось и тех, кто знал его. Сохранилось много легенд, но они не во всем верны.

Голос долга повелел мне рассказать обо всем, что сохранила память, что записал со слов Алеши и со слов его современников, что отыскал, роясь в архивных документах, листая подшивки старых галет.

Каждая крупица новых сведений о нем представляет несомненную ценность.

Только теперь, когда рутинная жизнь освободила, наконец, от повседневных насущных дел,  забот, обязанностей, когда появилась возможность спокойных раздумий, я смог засесть за прилежную обработку всех записей.

Мною двигало желание сохранить хоть что-то, ибо по неумолимому закону времени все забывается, все исчезает из человеческой памяти.

Итак, приглашаю вас, уважаемый читатель, познакомиться с развернутым этюдом жизни и творчества гениального клоуна Алексея Сергеева по прозвищу Мусля.

 

НАЧАЛО ПУТИ

1

«Я родился 16 февраля 1915 года в городе Воронеже, в семье рабочего. Мое появление на свет осталось незамеченным человечеством, — шутливо говорил Алексей Сергеев. — В это время второй год шла мировая война, людей более всего занимали оперативные сводки с фронтов и хлеб насущный».

Рос Лёсик — так его звали дома и во дворе — тихим, смирным крепышом. С соседскими мальчишками не задирался, не озорничал, никогда не выпячивался. Самой приметной чертой его характера была самостоятельность, черта эта сохранилась до преклонных лет.

Остроглазый, смышленый постреленок во всем старался подражать старшему брату Борису, большому почитателю циркового искусства.

Работал Борис на кондитерской фабрике, а все свободное время отдавал любимому делу. У себя во дворе, на улице Кольцова, дом 75, Борис устроил нечто вроде любительского цирка.

 Вокруг Бориса сплотилась группа молодежи, также увлеченной этим искусством. Энтузиасты арены врыли высокие столбы с перекладиной в виде огромной буквы «П». На поперечину повесили трапецию, кольца, «бамбук», а чуть позднее и гимнастическую «рамку». Особой гордостью дворового цирка была предохранительная сетка, собственноручно сплетенная Борисом. По словам Алексея был он мастером золотые руки, все у него получалось складно и ловко.

Самодеятельные артисты тренировались с завидным упорством, манеж не пустовал ни днем, ни вечером. Предпочтение отдавалось воздушной гимнастике и акробатической подготовке.

Воротясь из школы и наскоро перекусив, Лёсик спешил во двор и во все глаза глядел, что да как проделывают старшие парни. Его тянуло и самому включиться в занятие. «Я все время порывался кувыркаться через голову и крутить колесо. Но Боря сдерживал меня. Ты еще ребенок, — говорил он, — у тебя слабые мышцы. Сперва надо накачать мускулатуру. Видишь, висят кольца. Начни подтягиваться. И запомни: будет трудно. Но если проявишь настойчивость — своего добьешься».

Мальчишка старался изо всех сил. Примерно через месяц он позвал брата. «Смотри, Борь, только для тебя». И подтянулся до самого подбородка семь раз. Борис похвалил братишку и сказал, что он внимательно следил за его успехами.

—  Но это, Лесик   только начало. Вот когда сможешь свободно подтянуться двадцать раз...

—  Двадцать? — поразился малыш, — о-го-го!

—  Когда добьешься этого, тогда и начнем.

Усердия шпингалету было не занимать. Упражнялся с охотой, никто не заставлял.

Тем временем он самостоятельно научился ходить на руках и делать переднее сальто в воду.

И вот настал день, когда Алеша предъявил брату результат своего нелегкого труда. Глубоко дыша, он выпалил с горделивым чувством: «Ровно двадцать». Улыбка довольства играла на мальчишеских губах. Борис ласково потрепал рыжие вихры брательника и сказал:

— Ну вот, Лека, теперь можем и приступить.

Ученик проявил такие способности, так быстро схватывал любые акробатические упражнения, что вокруг только диву давались.

Осенью, когда начинались дожди и задували холодные ветры, самодеятельные артисты перебирались в спортзал клуба имени Карла Маркса. Это была давняя тренировочная база любителей цирка, многие из которых впоследствии станут видными мастерами арены.

Заводилой здесь был Володя Шевченко, он считался бывалым циркистом: какое-то время ему удалось поработать в воздушном полете под руководством обрусевшего итальянца Феликса Боно. (Об этом малоизвестном факте я узнал от самого Боно. В моей коллекции цирковых фотографий хранится любительский снимок, на котором Володя стоит в трико на вольтижерском мостике).

Отцом Владимира был местный провизор Григорий Шевченко, а матерью Евлампия Анатольевна, дочь знаменитого Анатолия Дурова, обосновавшегося на жительство в Воронеже и устроившего в своем доме и на прилегающем к нему участке земли уникальный музей, существующий и поныне.

Алеше нравился Володя, стройный, ладный с красивым лицом и добродушным характером. Он тоже привечал скромного юного акробата, который в прыжках выделялся даже среди многих взрослых ребят. Могли ли они тогда подумать, что пройдет несколько лет и земляки встретятся в стенах киевского цирка, два преуспевающих артиста — Владимир Дуров (с 1928 года он будет носить фамилию прославленного деда) и Алексей Сергеев, один из лучших коверных той поры.

В клуб Карла Маркса частенько наведывались артисты воронежского цирка. Одних привлекала возможность подобрать здесь себе партнера, другие приходили побалагурить, рассказывать цирковые байки, благо в слушателях недостатка не было, третьим доставляло удовольствие помогать молодым любителям, делиться опытом, подсказывать как правильно делать тот или иной трюк, а то и подержать лонжу. К числу таких людей принадлежал и Карл Фаччиоли. Итальянец по крови, Фаччиоли давно уже обитал в полюбившейся ему России, сносно говорил по-русски. Видный собой, атлетически сложенный, был он артистом-универсалом, мастерски работал на «Римских кольцах», исполнял с партнером эксцентрико-акробатический номер, выходил на манеж в качестве смешного клоуна-рыжего. Карл Иванович слыл у любителей цирка человеком доброго сердца, отзывчивым и участливым, бескорыстно, лишь из любви к своему делу, помогал начинающим артистам и советами и личным показом. Среди его восторженных почитателей был и Борис, он признавался, что многому научился у Карла Ивановича, за что всю жизнь будет благодарен ему.

Многоопытный артист-добряк уделял внимание и Лёсику. С его помощью юный акробат намного улучшил свою прыжковую технику, овладел новыми трюками. «В тринадцать лет я уже прилично прыгал, — рассказывал Алексей, — мог скрутить шесть задних сальто в темп. А флик-фляки, арабские колеса и всякие там курбеты не в счет». Замечу, к слову, научиться крутить сальто не такое простое дело. Юрий Олеша в своей автобиографической книге «Ни дня без строчки» признался: «Делать сальто-мортале было пределом моих мечтаний». Он относил «этот фантастический прыжок к каким-то таинственным возможностям, заключенным в некоторых людях». Самому ему так и не удалось овладеть этим прыжком.

Фаччиоли помог братьям Сергеевым скомпоновать воздушно-гимнастический номер на «рамке», и подготовить «эксцентрику» — так цирковые артисты в своей среде называют акробатические номера, построенные в комическом плане, исполняемые чаще всего в масках-образах. Карл Иванович отдал новоиспеченным акробатам-эксцентрикам свои клетчатые костюмы, в которых прежде выступал с партнером.

В памяти Алексея сохранилось воспоминание о его первом концерте, он состоялся на сцене того же клуба, где они тренировались. Поболеть за своих воспитанников пришел и Карл Иванович. «Он оглядел меня, покачал головой и ушел. Я огорчился: думал совсем. Но оказалось, что ходил в буфет. Вернулся со стаканом чая. Смочил мои вихры сладким чаем и сам причесал. «Поглядись-ка,— говорит,— теперь в зеркало». Я глянул и не узнал себя — джентльмен да и только...»

Первый концерт, который принес братьям Сергеевым большой успех, положил начало их регулярным выступлениям.

После трех лет гражданской войны, принесшей столько лишений, люди ожили, воспряли духом. Новая экономическая политика позволила народу встать на ноги, утолила чувство голода, появилась потребность в развлечениях. В годы НЭПа в каждом городе действовали летние сады, в которых регулярно давались дивертисментные программы силами заезжих артистов.

«Когда у Бори был отпуск, — рассказывал Алеша, — мы разъезжали с нашими номерами по садам. У меня завелись кое-какие деньжата. К тому времени я уже твердо решил, что вырасту и обязательно стану цирковым артистом».

 

2

По количеству артистов цирка, выходцев из Воронежа, с ним могут сравниться разве что лишь Одесса и Петербург. Подавляющее большинство самодеятельных акробатов и гимнастов, которые стали профессионалами, свои первые шаги делали в спортзале клуба имени Карла Маркса.

Здесь же восемь месяцев в году занимались и братья Сергеевы. Постоянно захаживал сюда Фаччиоли, который по-прежнему охотно помогал молодежи, не скупясь открывал новичкам секреты циркового мастерства. На долю Сергеевых тоже выпало немало его добрых советов. Братья питали к великодушному наставнику все большую и большую симпатию.

Как-то раз Лёсик нечаянно подслушал разговор брательника с друзьями, они говорили о сердечной привязанности Фаччиоли к какой-то Елене, бывшей наезднице. Позднее, повзрослев, Алеша узнает из разговоров старших, что в знаменитом дуровском доме, после того, как его именитый хозяин ушел из жизни, обитала уединенно, почти как затворница, вторая жена Анатолия Леонидовича — Елена Робертовна, о поразительной красоте которой судачили между собой взрослые. Слышал будущий клоун и о чудесном романе Карла и Елены.

Пройдет много лет. Алексей Сергеев займет видное положение, будет выступать в цирках столичных городов. Побывав в родном Воронеже, он узнает, что Фаччиоли по ложному доносу выслан в сталинские лагеря. Благодарный ученик будет помогать бедняге — отправлять денежные переводы и посылки.

 

3

В дневное время Борис был на работе, и тренироваться Алеша приходил один. Однажды в спортзале появился какой-то незнакомый человек. Он встал в сторонке, наблюдая за упражняющейся молодежью. Потом окликнул Лёсика, к его немалому удивлению, поманил к себе и тихо сказал: «Отойдем вон туда». Человек был хорошо одет, лицо не русского типа показалось благообразным. «Меня зовут Али Чанышев, не слыхали?» Алексею живо вспомнилось, что эта фамилия ему встречалась. Борис часто покупал журнал «Цирк и эстрада», который любознательный юнец прочитывал от корки до корки. Вот там, в хроникальных заметках и попадались сообщения об арабских прыгунах под руководством Али Чанышева.

— У меня в труппе восемь человек, — сказал Чанышев и, заглянув в глаза Алексею, спросил, — Не желаешь, молодой человек, стать девятым? Будешь работать с нами по циркам. Жалование приличное. Оденешься как надо... Я вижу — парень ты способный, вот только техника еще хромает. У нас тебя будут учить. Не заметишь, как станешь настоящим прыгуном.

Предложение было так неожиданно и волнующе, что Лёсик совершенно растерялся. Не зная как поступить, он лишь застенчиво улыбался. А тот, легонько похлопывая по Алешкиному плечу, продолжал вкрадчиво внушать:

— Сам увидишь, останешься доволен. Труппа на хорошем счету, без контрактов не сидим. Так что подумай, хорошенько подумай, а завтра я приду в это же время, дашь ответ.

До крайности взбудораженный акробат напряженно соображал: шуточное ли дело — только что его пригласили в цирк, стать настоящим артистом... А как же школа? Как дома — что скажет отец? Как отнесется мать? А вдруг это всего-навсего розыгрыш. Или какое-нибудь надувательство...

Малый жизненный опыт не позволял ему принять решение. «Поговорю с Борей, он подскажет».

Борис одобрил выбор брата и убедил родителей не препятствовать. «Все равно, хотим, не хотим, а парню одна дорога — в артисты».

На следующий день он встретился с Чанышевым, подробно выспросил обо всем и получил заверения, что пацан обижен не будет, наоборот, получит профессию.

Спустя два дня четырнадцатилетний Алексей Сергеев прибыл в брянский цирк и влился в труппу арабских прыгунов.

 

4

Впервые экзотические труппы японских, китайских, черкесских, марокканских артистов стал ангажировать в самом конце пятидесятых годов 19 столетия парижский Олимпийский цирк на Елисейских полях.

Затем мода на этнографические зрелища или как их называли тогда «колониальные» номера, распространилась на все крупнейшие европейские цирки, включая и петербургский Чинизелли.

В 1928 году в трехманежном цирке немца Ганса Сарразани уже работали артисты 37 национальностей.

После длительного перерыва в двадцатых годах XX века «Арабские прыгуны» появились и на манеже нашего цирка. Юношей я видел труппу Бедуинских прыгунов Али-Магомет-Шаха. Зрелище незабываемое. На манеж выбежало, как запомнилось, человек двенадцать кучерявых, со смуглыми лицами и сверкающими жгуче-черными зрачками акробатов, среди них двое мальчишек. Одеты все были в белые бурнусы, украшенные арабесками; головы укрыты капюшонами. Одни из них ритмично отбивали такт в барабаны, висевшие на животе, двое других тянули какую-то тягучую мелодию на рожках. Но вот бедуины —кочевые арабы — сбросили с себя бурнусы и остались в легких, светлых костюмах — штаны до колен и что-то типа рубах, расписанных местами узорчатым орнаментом. И вдруг чужеземцы принялись в бешеном темпе кувыркаться и с разбега выкручивать замысловатые прыжки, каких прежде видеть не доводилось.

Темпераментные акробаты выстраивали также на плечах коренастого здоровяка причудливые пирамиды. И вновь продолжался живой, подвижный водопад стремительных прыжков, один за другим — своеобразный акробатический  перепляс.                                                                              

На следующий день, к моему величайшему изумлению, я увидел всю их группу — они чинно прогуливались по главной улице в своей национальной одежде. Разумеется, я увязался за ними. Потом бедуины зашли в кафе и степенно расселись за столиками, а я в окно наблюдал, как они подносят к губам чашки и все разом лакомятся пирожным.                                                                                   

Потом, конечно, когда сам стал цирковым артистом, я узнал, что прогуливались они для рекламы, и еще узнал, что арабские прыжки —особый, специфический раздел акробатики; у каждого прыжка свой динамичный рисунок и свое название: «бедуинский прыжок», «арабское колесо», «арабское сальто», которое принято считать одним из трудных, удается оно лишь акробатам с высокой прыжковой подготовкой. В труппе Чанышева уверенно и красиво выполнял серию  «арабских сальто» Михаил Осташенко.

Навезенную в Европу уроженцами далекого Аравийского полуострова прыжковую новинку не замедлили включить в свой репертуар акробаты мирового цирка.

Арабские прыгуны породили подражателей, в том числе и у нас. В городе на Неве появилась труппа Али-Шах, подобного рода коллектив собрал и Али Чанышев.

 

5

Скромный, молчаливый, безобидный новичок легко прижился в Чанышевской труппе. Был он в ней самым младшим.

Алеше нравилось здесь, нравилась доброжелательная атмосфера в труппе, нравился установленный распорядок: ежедневные обязательные тренировки — у Чанышева не забалуешь. Упражняться под ненавязчивым руководством опытных акробатов, прислушиваться к их советам зеленому юнцу было не обременительно. Как прыгун он делал заметные успехи.

Понятное дело, что во время тренировок ни Алексею, ии какому другому акробату не удавалось избежать падений, ушибов, синяков, а случалось и худшее — растяжение связок. Однако с помощью различных, проверенных временем, способов, которыми издавна владели бывалые циркисты, болячки успешно излечивались.

После репетиции шли гурьбой в ближайшую от цирка столовую, потому как в труппе все холостяки, ни одного женатого.

Отобедав, разбредались кто куда. Сергеев по заведенному им самим порядку отправлялся бродить по городу, знакомиться с его обликом и достопримечательностями. Зоркий, наблюдательный воронежец пристально вглядывался в окружающее, обогащая свою память новыми впечатлениями, набираясь жизненного опыта.

Во время путешествий по незнакомому городу, Алексей любил читать афиши, которые извещали о городских зрелищах, о спектаклях в местном театре, о заезжих гастролерах, о кинофильмах; к ним он был неравнодушен, и в особенности к кинокомедиям: старался ни одной не пропустить.

В те годы на экране широко демонстрировались картины с участием замечательных комиков: Чарли Чаплина, Бастера Китона, Гарольда Ллойда, популярных датских комиков Пата и Паташона. Позднее это время назовут «Золотым веком кинокомедии».

Экранные похождения комиков давали обильную пищу Алешиной фантазии. Зрителем он был чрезвычайно впечатлительным. Живо реагировал на забавные увертки героя, на его плутовские проделки. Выйдя из кинотеатра после сеанса, акробат долго еще находился во власти увиденного. Образы, ситуации, смешные пассажи не отпустят его от себя, он будет восстанавливать в памяти подробности и фантазировать. «В это время в голове у меня рождались какие-то комические ситуации, — рассказывал Сергеев, — возникали потешные, как мне тогда казалось, трюки».

Природа одарила Алексея могучим воображением; это оно, воображение, увлекало юнца в мир причудливых видений, — это оно, остро развитое воображение, поможет ему в дальнейшем стать большим клоуном.

 

6

Странной личностью был этот Чанышев, татарин по национальности, во многом загадочный и путанный. Ни акробатикой, ни какой другой из цирковых профессий не владел и тем не менее руководил труппой. Каким образом, почему оказался он в цирке? Никто толком не знал. Неизвестно и откуда у него всегда водились деньжата.

За ним тянулся шлейф слухов. Говорили, что каждое утро, прилично одетый, он отправляется на базар. За кулисами судачили по всякому, дескать, Чанышев промышляет золотишком: скупает цепочки, медальоны, броши царские червонцы. Высказывалась и другая версия: да нет, вовсе не с золотом имеет дело, а с драгоценными камнями. Сообщали доверительно и другое, доподлинно, мол, известно ни чем иным, как только шулерскими трюками занимается.

Со временем Алеша узнает, что руководитель труппы строго соблюдал мусульманский пост Рамазан: ничего не ел с восхода до заката солнца. Но притом был страстным картежником. Случалось, что проигрывался где-то на стороне до последней копейки, спускал с себя и перстень, и часы, оставался лишь с пачкой папирос. Утром уходил на базар, а вечером заявлялся в цирк в новом костюме, на ногах шикарные туфли, весел, со всеми приветлив и добр.

Из скупых, всегда осторожных разговоров участников номера Сергеев заключил: с руководителем труппы дело не чисто, сплошной туман. Но себе самому сказал: «Нечего совать свой нос куда не надо. Не твоя это забота. Твоя забота — прыжки».

В прыжках Алеша преуспевал. Еще там у себя в Воронеже Карл Фаччиоли сказал про него: «Ты — прыгучий». И советовал подналечь на прыжковую технику. «Чем полезны прыжки?» — спрашивал он. И сам же отвечал: «Тем, что гармонично развивают все группы мышц».

Теперь, когда Алексей стал артистом и ничто не отвлекает его, он целиком сосредоточился на прыжках, стремился совершенствовать свое мастерство.

В труппе царил дух незлобивого соперничества; никто не хотел быть последним. Акробаты азартно состязались друг о другом, что само собой разумеется шло на пользу делу.

Чанышев труппу свою, как было видно уроженцу Воронежа, заботливо пестовал и очень гордился ею. Хорошо знал, как это не удивительно, личные достижения каждого члена труппы и упорно добивался, чтобы эти достижение все время улучшались. Почему-то это очень увлекало его, даже возбуждало. Чтобы стимулировать акробата превзойти самого себя, он использовал безотказно действующий рычаг — поощрение рублем.

Алеша тоже втянулся в эту захватывающую игру. При поступлении в труппу он умел делать семь задних сальто-морталей подряд. Али поднял на вытянутой руке трешницу и сказал: «Выкрутишь десять — твои». И положил, как повелось, деньги под ковер. Все, кто находились на манеже, застыли. Самолюбивый подросток, подхлестнутый гордостью, постарался — из последних сил выполнил задание. Это был первый его приработок.

Подобным образом он овладел непростым трюком: научился делать переднее сальто с места, а параллельно задался целью освоить сальто с пируэтом.

Через полгода Сергеев уже выполнял сложную трюковую комбинацию из нескольких различных прыжков — по-цирковому «комбинаций»: рондат, четыре флик-фляка подряд, затяжное заднее сальто бланшем. И это не было пределом. «В акробатике никогда не может быть сказано последнее слово». Это написал знаток предмета Жорж Стрели, профессор Сорбоны, преподававший философию, автор книги «Акробатика и акробаты». Прошло много, много лет, но взвешенная формула Стрели применима и к сегодняшнему времени.

День ото дня Алеша увлеченно тренировался и довел свою прыжковую технику до такого совершенства, что обогнал многих «старичков» труппы.

 

7

В годы НЭПа — 1922—1929 — наш цирк представлял собой довольно пеструю картину. Первое место принадлежало государственным циркам. Но было их пока еще немного. Принимали туда не всех, а лишь крупные, хорошо зарекомендовавшие себя номера. Работать в госцирке было престижно. Там для творчества артистов создавали все условия, аккуратно выплачивалось жалование. Располагались «казенные цирки», как говорили артисты-старики, только в крупных городах.

Одновременно действовали и всевозможные частные и получастные цирки. Различного рода товарищества, кооперативы «коларты», то есть коллективы артистов. Широко распространены были УЗП —Управления зрелищными предприятиями. Рассредоточены они были по разным районам страны. Существовали: Уральское УЗП, Сибирское, Дальневосточное, Закавказское, Украинское и тому подобные.

Работали во всех этих цирках артисты-середняки, начинающие акробаты и гимнасты, выходцы из самодеятельности.

Заправляли в «колартах» и «УЗП» по большей части люди сомнительной репутации, а то и просто мошенники.

Формально брянский цирк, куда приехал подросток Алексей Сергеев, принадлежал местному пожарному управлению, на самом же деле заправлял здесь всем И. Ф. Дротянкин, фигура одиозная, человек нечистоплотный. Из всех тогдашних директоров цирка Дротянкин имел, пожалуй, самую дурную репутацию. За кулисами говорили: «Жох-мужик», «плут», «обманщик», «пройдоха». Работать в его цирках артисты не любили: знали — надует, не выплатит полностью причитающиеся им деньги.

В то время, когда Сергеев впервые встретился с Прокофием Федоровичем, тот был уже в летах, но все еще не утратил былой представительности. Рослый, крупнотелый, с упитанной, бровастой физиономией, на которой выделялись черные, подкрашенные усы, Дротянкин строго следил за своей внешностью; всегда хорошо одет, гладко выбрит, аккуратно причесан. Презентабельный вид для этого дельца — средство достижения своих корыстных целей, ибо держался он преимущественно на плутовских проделках и обмане.

Свои цирки Дротянкин открывал в небольших городах и главным образом в кредит: находил доверчивых простаков — на этот счет у него был нюх — сулил им златые горы, нанимал на их деньги плотников и те сколачивали на скорую руку где-нибудь на базарной площади круглый барабан с подсобными помещениями и директорским кабинетом. Затем дошлый предприниматель набирал труппу из безработных артистов, вывешивал широковещательные афиши, приглашая публику на «грандиозное, экстраординарное представление». Именовал он цирки не иначе как «Столичный», «Элегантный», а чаще и того забористей — «Декаданс».

«Декадансы» часто прогорали. И тогда Прокофий Федорович удирал, не рассчитавшись с кредиторами и артистами, а вскоре выныривал в каком-нибудь новом городе. И все повторялось.

Чего более всего не любил содержатель «Элегантного» цирка, так это расставаться с деньгами. По этому поводу у него были выработаны особые приемы, о которых Алеша Сергеев столько наслышался от обманутых гимнастов, жонглеров, акробатов. Да и с Чанышевым он не рассчитался полностью. Перед настойчивыми кредиторами Дротянкин разыгрывал целые спектакли, жаловался на скверные сборы, старался разжалобить, а если не получалось, мог разорвать на груди рубаху и надрывно вопить: «Нате, берите! Вот он я, весь перед вами!...» Мог высосать из десен кровь и, сплевывая красную слюну, голосить страдальческим тоном: «Боже мой, как я измучен — кровью начал харкать...» Определенно этот человек обладал артистической жилкой: лицедействовал столь искусно, что кредиторы сочувствовали бедняге и отступались.

Спустя несколько лет Сергеев услышит, что Дротянкин за свои мошенничества угодил за решетку, и там же в тюрьме и умер.

 

8

Постоянные переезды из города в город стали для юного артиста делом привычным. Отработали семь, от силы десять дней и снова собирай вещички. Ему полюбилась кочевая жизнь, полная новых впечатлений, новых знакомств. Он все более и более врастал в цирковую почву, основательно в ней укореняясь.

Приноровился юнец, оторванный от дома, и к новой самостоятельной жизни.

Вошло в привычку у Алеши приходить в цирк часа за два до начала. Было интересно всматриваться в деловитую, сосредоточенную подготовку гимнастов, жонглеров, эквилибристов к своему выходу на манеж. А того более привлекали рассказы бывалых артистов. В цирке, словно на корабле, всегда находился какой-нибудь любитель «травить», красочно расписывать случаи и курьезы из цирковой жизни. Вокруг такого рассказчика — а меж ними встречались по-настоящему речистые, заслушаешься — всегда кучка охочих до занятных баек. В их числе и Алексей Сергеев.

Но вот подходило время и ему тоже идти готовиться к работе. Если Чанышев еще не пришел, парни в гримировочной бойко переговаривались, смеялись, иногда затевали спор. При хозяине же все подтягивались, разговоры только по делу.

Новенький ни во что не встревая, никому не докучая, молча переодевался в легкий костюм — некое подобие обличения бедуинов труппы Али-Магомет-Шаха. На ноги Лёсик обувал легкие парусиновые ботинки на мягкой, «выворотной» подошве, волосы, как научил Фаччиоли, смачивал чаем и аккуратно причесывал.

Глава труппы тоже надевал костюм, пудрил лицо, подкрашивал губы. И хотя никакой акробатической подготовки не имел, способен был сделать лишь примитивный кульбит да повиснуть во время исполнения пирамиды на плечах «нижнего», зато, когда начиналась демонстрация прыжковых комбинаций никто не умел куражить акробатов задорней Чанышева. У этого оригинала для каждой прыжковой комбинации и для отдельных трюков была своя образная характеристика. Так например, комбинацию из нескольких флик-фляков, которая заканчивалась задним сальто-мортале и — в темп — передним, он называл: «По копейке, по копейке, по копейке — отдай копейку». Некоторые определения в чанышевском жаргоне звучали довольно странно. Вот, к примеру, кульбит у него почему-то именовался «Дворец и крепость», арабское сальто с прыжка — «Князь и лошадь». Чанышевские наименования и по сию пору живы в цирковом фольклоре.

Алеша полюбил те невыразимые мгновения, когда подходила его очередь — он разбегался аж от самой конюшни: набирал скорость, чтобы красиво выполнить свою прыжковую комбинацию, а «под ногу» ему гиканье, свист, улюлюканье и звонче всех, пронзительнее — гортанный голос Чанышева, выкрикивавшего непонятные слова.

А после номера так приятно было тихо посидеть, расслабясь, давая отдых натруженным мышцам. Но рассиживаться не разрешал себе, спешил переодеться и бежал на места — смотреть представление. Это сделалось для него насущной потребностью. Особое внимание привлекали клоуны, комики, эксцентрики; их выступление вызывало острый интерес. Однако не все шутки смехотворов казались удачными. Несмотря на юный возраст, у любителя кинокомедий уже тогда появилось интуитивное чутье на смешное. Жадно наблюдая за выступлениями артистов комического плана, Сергеев исподволь взращивал в себе клоунское мышление.

Придет время, и костюм акробата-прыгуна он сменит на клетчатый пиджак коверного.

 

ПЕРВЫЕ ШАГИ

1

«В каждом акробате всегда сидит немного клоуна», — читаем в рассказе А. И. Куприна «В цирке». Верное наблюдение. Я насчитал двадцать шесть клоунов, которые прежде были акробатами. В их числе такие величины как Эйжен, Коко, Бонжорно, Якобино, Г. и В. Мозель, В. Бартенев.

Конечно, не все акробаты становились клоунами. А вот для Алексея Сергеева эти слова оказались пророческими.

Несмотря на внешнюю сдержанность, в его характере, каждой частичке души жила непреодолимая страсть к лицедейству, к смешным дурачествам и комедианству. Видимо, это было заложено в его генах. «После того, как я увидел на манеже братьев Манион, я окончательно понял, что клоунада — мое призвание, — рассказывал Алеша, — то, что я и раньше смутно ощущал в себе —потребность чудачить, смешить, придумывать комические ситуации — братья Манион своим выступлением подтолкнули, помогли способностям выйти наружу и проявиться».

Впечатление от номера Бориса и Виктора Манионов, которых объявляли: «Братья Альфонсо — профессора смеха» было столь сильным, что Алексей долго ходил с восторженным, сияющим лицом. Борис в роли «рыжего» очаровал молодого прыгуна. Впрочем, не только его. Исключительным комедийным даром Бориса восхищались многие. Я тоже был в числе горячих поклонников этого комики яркой индивидуальности, смешного, виртуозно владевшего приемами буффонады и никогда не повторявшегося. Он был звездой провинциальных цирков. И лишь по неблагоприятному стечению обстоятельств не стал знаменитостью столичных манежей.

Сергеев сделался тенью своего кумира, глядел ему в рот, ходил, вплоть до отъезда, за ним по пятам. «Долго потом внутренний голос звал меня, манил войти в заветную дверь клоунской профессии, — вспоминал Сергеев. Нет мечты только об этом. Утром, днем, ночью преследовало меня желание испробовать свои силы в комическом цели».

И случай такой подвернулся. Не в полной, конечно, мире, но все же каким-никаким, а клоуном у ковра он поработал.

Амплуа коверного — одно из удачных и разумных изобретений первых организаторов циркового дела. Исстари люди знали, что смех способен снимать любые психологические напряжения. Несколько столетий назад, когда еще не существовало цирка как такового, по Европе странствовали труппы канатоходцев; они проделывали на большой

высоте опасные трюки. Чтобы снимать у зрителей чувство страха, главы трупп включали в программу, как издавна повелось, комиков, которые своими веселыми шутками забавляли публику, разряжая атмосферу внутренней напряженности. Подобным образом поступали и бродячие труппы конных искусников-штукмейстеров.

Со временем кочующие конники и канатоходцы прекратили свое существование, а традиция снимать чувство страха смехом сохранилась. Теперь этой традицией воспользовались содержатели первых цирков.

Так родилась профессия коверного.

Развивалось цирковое искусство, совершенствовалось и мастерство клоуна у ковра.

Современный коверный помимо того, что развеивает комическими фортелями ощущение опасности, после так называемых смертельных номеров, имеет еще и чисто прикладную функцию — сделать незаметными для публики различного рода перестановки цирковой аппаратуры, уборку и расстилание ковра. Иногда коверный подыгрывает, как принято говорить, артистам, включаясь в тот или иной номер.

Считается: хороший коверный, и все представление пройдет хорошо.

Зимой 1931 года в челябинском цирке Сергеев повстречался с коверным Джерри. К своему удивлению, он узнал, что Василий Джерри — родной брат Кости Никольского, с которым Алексей одно время поработал в труппе Чанышева.

Джерри выходил на манеж в типичном для той поры клоунском обличье: мешковатый клетчатый костюм, парик с гривой вздыбленных волос, нос картошкой. Из реприз, которые он исполнял, Алеше больше всего нравилось как веселый коверный изображал петуха. Сперва он взъерошил волосы на парике, превратив их в петушиный гребень, потом горласто прокукарекал, захлопал «крыльями», комично склоняя голову то к левому плечу, то к правому; затем, отыскивая корм, принялся разгребать землю ногами, да так, что из-под клоунских штиблет выпрыскивался веер опилок. И вдруг, завидев шпрехшталмейстера, пустился потешно кружить вокруг него этаким фертом под стать заправскому пете, обхаживающему курицу. Ни у одного из коверных Алеша не видел эту сценку. Дома, скрытно от всех, он отрепетировал «Петуха», однако, став коверным, исполнял лишь вначале, когда делал первые шаги.

И Превозмогая смущение, молодой акробат все время крутился возле коверного, который оказался человеком простым, общительным.

В «Наверное он почувствовал, что меня привлекает клоунское дело, — рассказывал Сергеев. — Ив один прекрасный день предложил: «Давай соединимся, сделаем парных И коверных». Я, конечно, очень обрадовался. Первое время И даже не верилось, что моя мечта осуществляется. Всю подготовку Джерри взял в свои руки. Под его началом мы

быстро отрепетировали восемь реприз, включая длинную И акробатическую комбинацию, какие исполняют эксцентрики. Это у нас получалось лучше всего».

   Тем временем Василий договорился со старыми артистами Франкарди, которые до недавнего времени работали музыкальными клоунами; они продали Сергееву рыжий парик и костюм в крупную клетку.

        И вот, первое выступление. Конечно, новоиспеченный коверный ужасно волновался, как любой дебютант. Но, в общем, все прошло не плохо. «Отработали мы всего неделю, — вспоминал Алексей, — я даже не успел толком понять — что к чему. А тут Чанышев: «Собирайся. Едем в Уфу. Поезд в девять утра». Потом, на новом месте, чтобы сбить у меня охоту к клоунаде, завел свою песню: «Не пойму, —говорит, — какой тебе резон крутиться на манеже целый вечер, за какие-то гроши. А у нас попрыгал восемь  минут, получай кругленькую сумму». Но на меня его разглагольствования нисколько не действовали. Я по-прежнему хотел стать клоуном».

        Мечта Алеши Сергеева осуществится в полной мере в следующем году.

 

2

В ту далёкую пору, когда Алексей Сергеев еще только начинал свою карьеру клоуна у ковра, цирковые артисты добывали для себя работу следующим образом. Глава номера рассылал по циркам свою рекламу — плакаты, афиши, фотографии. Мастера с именем называли притом свой гонорар и срок — с какого времени свободны. Начинающие артисты прилагали доскональное описание исполняемых трюков.

Хотя Алеша не имел никакой рекламы, он тоже отправлял, скрытно от всех, письма по многим адресам с предложением своих услуг в качестве клоуна у ковра. Он был так настойчив в достижении своей цели, что упорство его в конце концов было вознаграждено. На почте, в окошке «до востребования» вместе с письмом от брата, он получил долгожданную телеграмму от директора надеждинского цирка: «Предлагаю 700 одна дорога начать пятнадцатого. Шульц».

К. К. Шульц на фоне нашего старого цирка был фигурой заметной. В прошлом атлет-борец, участник многих чемпионатов, в том числе и международных, где завоевывал первые места, он в начале тридцатых годов обосновался на Урале и стал директорствовать в цирках этой зоны.

Кристап Кристапович выделялся из тогдашней цирковой среды не только исключительным атлетическим сложением — Аполлон да и только — но еще и своей интеллигентностью. Хорошо знал цирковое дело. Наделенный чутким художественным нюхом, он первым обнаружил у неоперившегося птенца задатки комических способностей; он же первым тиснул на афише: «Весь вечер у ковра Серго». Так с легкой руки Шульца за Алешей и закрепился этот псевдоним.

Кристап Кристапович опекал семнадцатилетнего юнца с немецкой педантичностью: подсказывал что хорошо, что плохо в ремесле коверного и особенно требовательно остерегал от грубых шуток — грубость у клоунов директор не терпел на дух.

Исполнял Алеша репризы, какие видел у других кошерных, приспосабливая их под себя. В то время у него еще не сложился — да и не мог сложиться — определенный сценический характер или, говоря иначе, не вызрел образ. Он двигался ощупью, вслепую. Выручала врожденная интуиция и цепкое соображение.

После того, как сезон в надеждинском цирке завершился, Шульц по собственной инициативе написал письмо своему близкому приятелю И. В. Лебедеву, директору Нижне-Тагильского цирка, рекомендуя ему пригласить к себе молодого коверного.

Лебедев ответил, что принять протеже друга может лишь в начале октября, когда будет открывать зимний сезон.

Что же теперь делать? Как быть? Может пока вернуться домой, в Воронеж? Нет, нет, надо искать работу.

Целыми днями Алеша строчил письма — предложение своих услуг и рассылал по циркам.

— Зачем тебе Пенза. В Пензу тебя не возьмут. И к тому Же далеко. Прикинь: во сколько дорога обойдется, — внушал подростку старик-сторож Илья Макарович, в прошлом воздушный гимнаст, исполнитель опасного номера «Чёртов мост». — Писать надо в города, какие тут, на Урале: в Березники, в Пермь, можно в Челябинск, можно в Кизел, что тут еще? Салехард, Уфа — вот где пытай счастье.

Сергеев стал писать в эти города. И также безрезультатно. В окошке «До востребования» отвечали: «Вам, молодой человек, ничего».

Как тут не упасть духом. Спасибо Кристапу Кристаповичу, перед своим отъездом сделал добрый жест: разрешил ночевать в цирке. Туго приходилось юнцу — ни подушки своей, ни одеяла, спал, по выражению Анатолия Дурова «на голом полу, подкладывая под голову собственные ноги...».

 

Из рассказа А. И. Сергеева, записанного мной в Ленинграде

«В первый раз в жизни оказался я в таком положении. Только представь себе: деньги кончились, чужой город, жрать нечего. На письма никто не ответил. И никакой надежды. Я был просто в отчаянии. Если бы не Илья Макарович — золотая душа — не знаю, остался ли бы жив... Подкармливал. Утешал. У него же одолжил и на дорогу до Нижнего Тагила».

Да, круто, очень круто обошлась судьба с беднягой, тяжелую ношу взвалила на хрупкие мальчишеские плечи. Ей бы, судьбе, помилосерднее следовало отнестись к новичку, который только-только вступил в самостоятельную жизнь.

Однако есть и другое, противоположное мнение. Так, например, известный писатель И. А. Бунин считал, что «С начинающими молодыми жестокость необходима. Выживет — значит годен, если нет — туда и дорога».* ж. «Знамя», апрель, 1990 г., стр. 188

Алексей Сергеев, по счастью, выжил, значит — годен.

 

3

Сергееву всю жизнь везло на людей, которые протягивали ему руку помощи и по доброй воле направляли на верную дорогу. Их отзывчивое наставничество помогало его творческому становлению и общему развитию.

Таким человеком, принявшим сердечное участие в судьбе начинающего клоуна, стал Иван Владимирович Лебедев, более известный под именем «дядя Ваня».

Прежде Алексей знал лишь то, что когда-то дядя Ваня был прославленным арбитром и организатором чемпионатов французской борьбы.

В те годы у артистов цирка было принято обмениваться фотоснимками. Алеше часто встречались в альбомах приятелей фотографии дяди Вани, то в русской поддевке, в какой он выходил на манеж в качестве арбитра, то с обнаженным мускулистым торсом, как любили запечатлевать себя атлеты.

Бывший гимнаст Илья Макарович рассказывал своему юному подопечному, что не раз встречался в цирках с дядей Ваней, никто не умел лучше него разжигать интерес публики к борцовским поединкам.

— Я — живой свидетель, как он доводил цирк до неистового азарта... Дядя Ваня, скажу тебе, придумывал такие хитроумные уловки, что накалял интерес публики до самого высшего градуса. Один раз даже видел как болельщиков утихомиривала специально вызванная пожарная команда — разливали водой из брандспойтов... А пуще всего страсти накалялись, когда дядя Ваня сводил сразиться на ковре двух корифеев чемпионата, двух любимцев публики. И смотри, как хитро придумано. Побеждал один из них, но побеждал... как тебе сказать? Побеждал, понимаешь, спорным манером. Мать честная, какая начиналась катавасия! Побежденный заявлял, что положен неправильно, вмешивалось жюри. Шум, гам, крики, публика в тысячу глоток орала: кто — «Правильно!», кто — «Неправильно!» Побежденный требовал реванша. На следующий день объявлялась реваншная борьба. И — ничья. Представляешь. На другой день объявлена бессрочная борьба до победного конца. Билеты можно достать лишь у перекупщиков втридорога. Вот такие, брат, дела... Да, вспомнил. Знал бы ты какой фортель выкинул дядя Ваня в Смоленске — просто умора!... Ты борьбу-то когда-нибудь видал? Значит, знаешь, что до парада-алле арбитр приглашает из публики уважаемых горожан занять место в жюри, обычно человек пять-шесть. Все они рассаживались за столом. На столе, как положено, графин с водой, стаканы, программки, бумага для записи и колокольчик — звонить, если какое замечание. Некоторые члены жюри кладут на стол свои часы. И вот вообрази: во время схватки две огромные, потные туши чемпионов, обхватив друг друга, якобы в пылу борьбы натыкаются на стол. Представляешь? Ну и, естественно, стол вместе с членами жюри, вместе с графином и со всем, что было на нем — кувырк. Что тут творилось! Все вверх дном. Суматоха, тарарам, жюри в опилках барахтается, а публика ну просто умирает от смеха...

К тому времени, когда Алеша встретился с дядей Ваней, тот уже погрузнел, и почему-то напоминал молодому артисту телосложением да и овалом лица самую приметную фигуру на знаменитой картине Репина «Запорожцы» — того толстяка в красном жупане, что смачно хохочет, схватясь за округлый живот. Только, конечно, без казацких усов и без папахи. Лебедев был гладко выбрит, на голове черный берет, который, как заметит Алексей, он никогда не снимал. Одет был глава Нижне-Тагильского цирка в просторную толстовку, которая еще больше полнила его. Самой броской чертой округлого лица дяди Вани были большие серые глаза навыкате.

Новоприбывшему коверному вспомнились слова Шульца: «Вам у него будет хорошо: Иван Владимирович по-доброму относится к молодым. В особенности, если обнаружит у дебютанта способности».

И в самом деле, то время, что коверный проработал под началом дяди Вани, сыграли большую роль в творческой жизни новичка. Иван Владимирович имел исключительное влияние на Сергеева — Алексей был в буквальном смысле его учеником.

 

4

По окончании первого представления в комнату, где разгримировывался коверный, постучался старший униформист, который сообщил, что его вызывает к себе директор, завтра в двенадцать.

Алексей не на шутку струхнул: наверно, отказать хочет. Скажет: «Вы не подошли нам...» Как тогда быть? С чувством отчаяния дожидался он завтрашнего дня.

Когда Сергеев, робея и сильно волнуясь, вошел в директорский кабинет, стены которого были сплошь увешаны цветными плакатами, афишами, фотографиями борцов и артистов, он увидел на лице главы цирка приветливую улыбку. Смущение, которое только что сковывало все его тело, вдруг как-то отступило, он почувствовал себя немного свободнее.

Лебедев жестом предложил сесть и сказал, что хочет помочь молодому артисту стать настоящим клоуном... «Вы как, не против?» — выпученные директорские глаза озорновато посверкивали. Коверный понимающе улыбнулся незатейливой шутке.

Легонько постукивая карандашом по столу, Иван Владимирович обстоятельно расспросил гостя о его семье, каким путем оказался в цирке, почему захотел перейти из акробатов в клоуны? Ведь работа клоуна, как он убежден, крайне сложна. Не всякому под силу. А главное, не всякий для этого дела годен. Слово «годен» Лебедев интонационно выделил.

Робкое сердце юноши вдруг оборвалось: услышанное он принял на свой счет. В голове затуманилось. Алеша ждал — что будет сказано дальше, ждал, как ждут приговора. Но Иван Владимирович продолжал ровным тоном:

— Вот говорят: клоуном нельзя стать. Клоуном, мол, надо родиться. — директор хмыкнул. — Чепуха! Вон их сколько выпустил цирковой техникум. А сколько пришло из самодеятельности. Разумеется, надо иметь надлежащие способности... Положим, и способности не всегда гарантия, что артист вознесется на клоунский Олимп.

Хозяин кабинета задумчиво умолк. А Серго хотелось слушать еще и еще. Ведь то, о чем говорилось, имело непосредственное отношение к его, Алексея, новой профессии.

Дядя Ваня слегка оттянул рукав толстовки, взглянул на золотые часы, сверкнувшие у него на запястье, и продолжал размышлять вслух. По его, Лебедева, мнению, никакой другой вид циркового искусства не дает артисту такой возможности для самовыражения как специальность клоуна. Тут нет границ. Пробуй, ищи, экспериментируй. Делай все, что придет в голову. Захотелось на манеже танцевать — танцуй. Захотелось играть на музыкальных инструментах — играй. Только по-настоящему. Появилось желание разговаривать на манеже — милости просим. Не хочешь разговаривать или, допустим, не можешь, ладно, изъясняйся с публикой пантомимой. Господи, да что угодно. Лишь бы профессионально, лишь бы не оскорбляло вкуса.

Иван Владимирович явно увлечен своими суждениями. Ничего подобного начинающему коверному слышать о своей профессии не случалось. Говорил человек знающий, говорил просто, ясно, никаких отвлечений, все по делу, а потому особенно интересно.

Лицо былой знаменитости посерьезнело, похоже речь пойдет о чем-то важном, он сказал:

—  Уж больно много нынче развелось клоунов. Но по правде говоря, девяносто процентов из них не более чем ремесленники. Спору нет, такие тоже нужны, им тоже находится место под солнцем.

Директор вальяжно откинулся к спинке кресла и продолжал рассуждать о клоунах-ремесленниках, назвал их «натасканными», а их смеховые приемы «заученными». И тут Лебедев со свойственной ему чуткостью заметил, как у парня насупились брови. Извиняющимся тоном он воскликнул:

—  Ради бога, не примите, голуба, на свой счет. Нет, нет, вы — дело другое. О вас разговор дальше. Мне хотелось всего-навсего показать различие между натасканными клоунами и настоящими клоунами, как говорится, от природы, такими, скажем, как Брыкин, как Лавров Коля, как Виталий Лазаренко, как Жорж Костанди, наверняка слышали о них. Так вот, дорогой, отличаются настоящие клоуны от натасканных, также как, ну... ну скажем, натуральный сок, выжатый из лимона и бесцветные кристаллы лимонной кислоты. Мысль моя вам понятна? Ну, коли понятна, то потолкуем о вас.

Алексей — весь внимание. Интересно, что такого можно сказать о нем?

Иван Владимирович пересел из кресла на стул, придвинулся к Алеше и, поглаживая свое колено, заговорил дружелюбным тоном. Желательно, чтобы все, о чем он, дядя Ваня, намеревается сказать, было выслушано без обид. Идет? Ведь это — всего лишь доброе напутствие старшего товарища, наторелого в цирковом зрелище, молодому артисту, только-только начинающему свой путь. После дебюта, ему, Лебедеву, стало ясно, что у коверного хорошие актерские задатки, есть нутро, есть искренность, а главное, юмор у него врожденный. Уж в этом-то разбираться ему, Лебедеву, велел сам Бог. И если бы не эта искренность, не этот юмор, то, разумеется, и разговора не было бы никакого. Способности — это хорошо. Но их надобно развивать с умом. Тогда это принесет свои плоды. В будущем. А пока новичок еще очень, извините, зелен. И как цепкий начинающий мало того, что сильно волновался, но еще и прилагал излишние усилия, так сказать, чрезмерно старался. А наряду с этим в выступлении дебютанта уживалась напускная самоуверенность. Но все это со временем пройдет.

— У вас, дорогой мой, — сказал директор, — ласково глядя в глаза юноше, — есть шанс, стать настоящим клоуном, мастером. И от вас, Алеша, зависит — воспользуетесь вы своим шансом или упустите его.

 

5

Сергеев возвращался домой, а в ушах звучали слова дяди Вани — они надолго поселились в юношеской памяти.

— Я вникал в их смысл, взвешивал, обдумывал как применить все это к себе, — сказал в беседе со мной Алексей. — Я кожей чувствовал, что Иван Владимирович симпатизирует мне, хочет по-доброму помочь встать на ноги. Он говорил: «Сейчас вы всего-навсего жёлудь. А я хочу, чтобы из этого жёлудя вырос могучий дуб».

Чем больше директор цирка приглядывался к молодому коверному, тем яснее видел: у малого «нутряной» талант — талант от природы. На манеже он естественен, как ребенок, увлеченный своей игрой. Хорошо чувствует юмор. Моментами бывает по-настоящему комичен. Из такого определенно выйдет толк.

Вместе с тем усмотрел Иван Владимирович и другое — как скудны познания молодого артиста. Видимо, в свое время слишком мало пищи духовной получал. А ведь у парнишки живой, восприимчивый ум. Смог бы многого добиться.

Человек душевный, отзывчивый, Лебедев, не жалея времени, просвещал полуграмотного юнца, благо учеником он оказался усердным и внимательным, жадно вникал во всё, что говорилось ему, старался запоминать. По сути дела Иван Владимирович стал для Алеши примерно тем же, чем профессор фонетики Хиггинс для Элизы Дулитл, девушки из народа, продавщицы цветов — героев «Пигмалиона» Д. Б. Шоу.

Благодарная юношеская память пронесла через много лет глубокое почтение к своему Нижне-Тагильскому наставнику. От артистов-стариков Алексей узнал, что дядя Ваня -- человек образованный, с университетской скамьи; когда-то содержал в Петербурге «Школу физического развития», автор многих книг, организатор и редактор популярного журнала «Геркулес». (Спустя много лет клоун Серго будет с огромным интересом читать статьи в «Геркулесе», полный комплект которого — с 1912 года по 1916 год — подберут для него букинисты).

Тот первый разговор директора цирка с начинающим артистом положил начало целому ряду бесед о клоунской профессии, которые явились для подростка настоящим откровением; они ввели его, не получившего специального образования, как, например, прославленный Карандаш, Леонид Енгибаров, как Андрей Николаев, ввели в неведомый, чудесный мир искусства клоунады.

 

6

В двадцатые годы и в начале тридцатых Лебедев возглавлял цирк во многих городах. И что интересно, был он единственным из директоров, кто сам вел программу, то есть объявлял номера. Объявлял необычно стихами собственного сочинения. Вести программу и кропать рифмованные четверостишья было слабостыо легендарного арбитра. В своих опусах уважаемый Иван Владимирович любил восхвалять мнимые достоинства даже заурядных артистов превознося их до небес.

Для исполнения роли циркового конферансье, он облачался во фрак, который был ему уже мал; он выглядел в нем со своей располневшей фигурой несколько комично. Объявив номер, дядя Ваня не уходил за кулисы, как многие шпрехшталмейстеры, а усаживал свое грузное тело на стул в артистическом проходе и смотрел всю программу до конца.

Каждый вечер коверный, стоя за бархатной занавеской к ожидании своего выхода, слышал как директор объявлял своим богатырским голосом, распевно, в приподнятом тоне:

Ве-е-е-сел он и даровит

Ваш слуга покорный,

Развлечет и рассмешит

Вас Се-е-рго кове-ерный.

Время, в которое Алексей работал в цирке Нижнего Тагила, пришлось на самый размах свершений первого пятилетнего плана, разворот движения ударников. На газетных полосах и на устах людей ходовыми выражениями пыли: «Ударная бригада»... «Ударный труд»... «Ударные темпы». Лебедев, человек гибкого, хваткого ума тотчас откликнулся на злобу дня: по его указанию отпечатали и развесили по городу афиши с броским заголовком — «УДАРНЫЕ ВЕЧЕРА». Он говорил: «Раньше были бенефисы, а теперь — вот, ударные вечера». Идея имела успех. Ударные вечера прижились, их стали устраивать и другие директора цирка.

Несмотря на большую загруженность, Иван Владимирович тем не менее находил время побеседовать со своим благодарным питомцем. Внутреннее чутье знатока человеческих характеров подсказало ему, что паренек сердцем чист, а прямодушных людей бывший редактор «Геркулеса» ценил не менее, чем актерски одаренных. Из бесед с Алешей он вывел заключение, что новоиспеченного клоуна особенно интересует все, что связано с его профессией. Выло видно: молодого артиста переполняет желание разобраться в тонкостях смехового дела. И Лебедев старался утолить жажду симпатичного ему юноши овладеть, хотя бы частично, неписанными законами клоунады.

Алеше, по его словам, было в высшей степени интересно следовать за мыслями опытного наставника. Многое из сообщенного им запало в голову и помогло развитию художественных воззрений. Рассуждая о подготовке клоунских реприз, Иван Владимирович обычно употреблял выражение «кухня смеха». Клоун, говорил он, подобно повару приготовляет свое комедийное блюдо. И точно также как у поваров — один подаст на стол вкусное кушанье, пальчики оближешь, а другой из тех же продуктов настряпает черт-те что...

Молодой клоун жадно внимал поучительным суждениям Ивана Владимировича. Как-то раз тот спросил: в чем предназначение клоуна? И сам же ответил: в том, чтоб заставить людей смеяться над собственной глупостью. Ведь так? Ну, а коли так, что для этого нужно? Нужно хорошо знать природу человеческой глупости. А это, было бы вам известно, не приходит к нам в один прекрасный день. Нет батенька, это накапливается годами. Обогащается жизненными впечатлениями и собственными переживаниями. Вот так-то...

Не спуская с Алеши участливого взгляда Лебедев добавил, что при всем при том хороший клоун должен быть снисходительным к человеческим слабостям. Снисходительность же, способность прощать — свойственна, миленький мой, только доброму сердцу.

В своих беседах дядя Ваня затрагивал конкретные вопросы и в первую очередь относящиеся к профессии Серго. Он говорил: «Чем измеряется хороший коверный? Да тем — интересно ли нам, зрителям, быть в его компании. Ждем ли мы его следующего выхода. Способен ли он поднять нам настроение».

В последнее время, как он, Иван Владимирович, заметил, коверные стали чаще изъясняться с публикой на языке пантомимы. Ему же, Лебедеву, более по вкусу разговорные репризы. Острое словцо с незапамятных времен привилегия русских смехотворов. Тот же Виталий Лазаренко, о котором он много рассказывал, посылал на галерку своего человека и тот бросал оттуда заготовленные реплики. Остроумные ответы народного шута вызывали взрывы смеха. Нет, что ни говорите, а меткое слово в руках коверного подобно стреле в арбалете Вильгельма Телля. Куприн Александр Иванович — вот кто знал цену клоунской шутке, вот кто был на короткой ноге с клоунами. Александр Иванович как никто другой разбирался в тонкостях этого дела, и даже, представьте себе, сочинял для клоунов злободневные остроты.

—  Как-то он зашел к нам в редакцию, — продолжал дядя Ваня, — разговорились. Помнится, он мне сказал: «Навряд ли какая другая область искусства требует такой живости ума, какая нужна чтобы придумать удачную клоунскую репризу. Ведь что получается? Публика, видя на арене веселую сценку, полагает будто придумалась она также легко и весело. Никому и в голову не приходит, что на сценку, которая пользуется успехом, затрачено куда больше труда и усилия чем, допустим, какой-нибудь прокурор затрачивает на свою обвинительную речь».

Лебедев потянулся к Алексею и, поглаживая его шею, произнес:

—  Я уже говорил и повторяю, что смеховое дело — вещь непростая. Ваша работа требует непрерывных усилий, непрестанной отделки каждой детали. На этот счет у французов есть примечательное выражение, точнее сказать назидательный совет: «Polissez-le sans cess et le Repolissez,

- к великому удивлению Алеши директор заговорил по-французски, — Ajoutez parfois, et souvent effacez». Что означает: «Без конца шлифуйте и снова шлифуйте, иногда прибавляйте, но чаще выбрасывайте».

Когда я встречался с Алексеем Сергеевым в одесском цирке, он охотно вспоминал о своей работе под началом И. В. Лебедева, который, по признанию Алеши, оказал на него огромное влияние.

—  Мне выпала редкостная удача: судьба свела меня с таким человеком, как Иван Владимирович. Он наставлял меня, незрелого отрока на путь; он помог понять как мало знал я тогда о деле, которому собрался служить. — Рассказывая, Серго, как запомнилось, почтительно улыбался. — Пойми, ведь начинать мне пришлось, в сущности, с ноля. До дяди Вани я понятия не имел, что такое образ, не знал, что его надо создать и вжиться в него, не знал, что такое клоунская маска, что за штука — «Прямое общение со зрительным залом», не ведал, какова роль паузы в искусстве клоунады, какова роль выразительного жеста. Иван Владимирович открыл мне глаза на то значение, какое для клоуна имеет внешний вид, ну... в общем его костюм, его грим. Во всем этом Лебедев здорово разбирался. Ведь в молодые годы он и сам был актером, играл в драматическом театре.

По словам Сергеева, от директора нижне-тагильского цирка он многое узнал из того, что составляет самую суть клоунской профессии. Рассказывал ему наставник и о клоунах минувших времен: о Цып-Цыпкине, например, о Глупышкине, о братьях Искра, о Затрутине. Алеша о них и слыхом не слыхивал. Оказывается, это были не какие-то заурядные смехачи-потешатели, подвизавшиеся в провинциальных дырах, а клоуны видные, которых приглашали в столичные цирки. Говорилось обо всем этом, разумеется, не в один день, а на протяжении недель, при всяком удобном случае.

—  Особенно прочно засело в мою голову, — вспоминал Серго, — одна заповедь Ивана Владимировича: «Ищите свое, — говорил он, — ищите, как голодный ищет пищу, для клоуна архиважно искать и, конечно, находить свое. Находить свой образ-маску, находить собственный репертуар, находить свою дорогу в искусстве клоунады».

Под воздействием Лебедева неопытный юнец, ощупью продвигавшийся по темным лабиринтам комического жанра, потянулся, как он сам говорил, к знаниям, стремился расширять свои умственные способности. Знакомство с дядей Ваней стало переломным моментом в творческом становлении начинающего клоуна. «Я тогда как губка впитывал в себя все, во что мокала меня жизнь».

За те шесть месяцев с небольшим, что коверный Серго проработал в Нижнем Тагиле, он, по его собственным словам, прошел под началом Ивана Владимировича Лебедева клоунский университет.

 

8

Подходил к концу 1933 год. Перевернута еще одна страница биографии Алексея Сергеева.

После того, как ему выпала удача поработать под опекой дяди Вани, жизнь восемнадцатилетнего коверного заметно преобразилась. Во-первых, цирки стали охотнее приглашать его к себе: марка И. В. Лебедева котировалась на зрелищном рынке высоко. Артистов, которые поработали в руководимых им цирках, брали без колебаний. К тому же теперь клоун посылал директорам не пустые, ничем не подкрепленные предложения своих услуг, а настоящий рекламный материал — ленты со своим изображением, отпечатанные в типографии за свой счет. За это время он успел поработать в четырех цирках.

Во-вторых, он накопил кое-какой опыт. Совет Ивана Владимировича —«Ищите свое» не пропал даром. Теперь в репертуаре коверного появилось несколько сценок, придуманных им самим. Вот когда пригодилась его способность фантазировать. Именно теперь он мог давать волю своему воображению. Но уже не отвлеченно, не туманно, как прежде», когда выходил из кинотеатра, посмотрев очередную эксцентрическую комедию, а целенаправленно. Серго научился сознательно, волевым усилием напрягать свое вообряжение, сосредотачивая его на определенном предмете, в котором учуял зерно смешного.

— Мне стало ясно, что полнее всего как комик, я смогу выражать себя через пародии, — рассказал Алеша. — Первой из придуманного мной была пародийная шутка после номера укротительницы крокодилов мисс Ветлей.

Под этим псевдонимом выступала одна из дочерей И. М. Безкоровайного, известного в профессиональной среде содержателя цирков и дрессировщика лошадей.

Номер мисс Ветлей (а в быту, за кулисами — Валя, Валентина) был построен в восточном стиле: она появлялась на манеже в чалме и шароварах. Ее выступление широко рекламировалось. Среди эффектных трюков Валентины был один особо впечатляющий. Она ложилась на ковер, а на нее медленно наползал самый крупный из пяти крокодилов. Зрелище, прямо скажем, жутковатое. У женской половины замирало сердце при виде того, как кровожадный аллигатор с раскрытой пастью, из которой торчали кинжальные острия зубов, продвигался к беззащитной артистке. Но все кончалось благополучно. А вот дальнейшая судьба Валентины Безкоровайной оказалась трагичной: ее племянник Н. Л. Ольховиков напишет в мемуарах: «Валя вместе с сестрой Мартой сгорела в нашем семейном доме в Кисловодске...»

Произойдет это много позднее, а тогда в златоустском цирке, где встретился с ней Алеша, мисс Ветлей по ходу своего номера помещала одного из своих пресмыкающихся на стол и «гипнотизировала» его. Затем бралась руками за огромную крокодиловую пасть и несколько раз подряд то распахивала ее, то закрывала. После этого громко произносила с английским акцентом: «Парализована челюсть!»

—  Эта фраза и натолкнула меня на мысль сделать пародийную репризу, — продолжал Серго. — Вот как это выглядело: после ее номера я снимал с ноги утрированный | ботинок, ставил его на край того же стола и начинал гипнотизировать, подражая мисс Ветлей. Потом одной рукой                                                                                             откидывал носок ботинка, а другой сгибал подошву, из которой торчали гвозди. «Парализована челюсть!» — произносил я с акцентом.

Вслед за этой немудрящей шуткой последовал целый ряд других пародийных интермедий, построенных в более усложненной форме с использованием средств эксцентрики и буффонады. Человек наблюдательный, Сергеев хорошо знал содержание номеров, с которыми встречался в одной программе, знал манеру, в какой они исполнялись. Это-то и давало ему пищу для смешного пародирования. Одну из таких, придуманных им, игровых пародий коверный исполнял после выступления «Метких стрелков-снайперов». Такого рода номера, основанные на поражении из мелкокалиберных ружей и револьверов всевозможных мишеней, в ту пору были широко представлены на манеже нашего цирка. Обычно в репертуар цирковых снайперов входил трюк, бьющий на эффект — расстрел шариков, укрепленных на голове партнера, а в иных случаях и удерживаемых в зубах. Именно это и обыграл Серго в пародии, фабула которой сводилась к следующему: коверному захотелось тоже предстать в роли снайпера, но мастерство свое он продемонстрировал, как и положено клоуну, в комическом преломлении. Изюминка пародии заключалась в актерской игре, в смешной обрисовке деталей.

Итак, после того как артисты-стрелки, закончив свое выступление, удалились за кулисы, на манеже появился наш чудак-человек. С любопытством молодого шимпанзе он схватил винтовку, из которой так метко поражали мишени только что демонстрировавшие свое искусство снайперы. Но у него, как у проказливого ребенка, отобрали опасную вещь. Тогда он принес огромный пистолет какого-то допотопного образца, на шее у него висит полевой бинокль. Едва он прицелился, как рабочие унесли из-под самого носа мишень. Но Серго не отступил: взял за руку униформиста и деловито отвел его к барьеру напротив артистического выхода. Затем развернул белоснежную салфетку, в которой лежала... сосиска. Клоун поддел ее на | вилку и дал держать в зубах помощнику-униформисту. Вслед за этим отмерил дистанцию, обозначив ее чертой на опилках. Тем временем ассистент успел уписать за обе щеки даровое угощение. Снайпер поднял пистолет. Сейчас мишень будет поражена. Но что это? — вилка пуста. А может это только показалось издали. Он приставил бинокль к глазам, долго всматривался. Да, сомненья нет: мишень куда-то исчезла. Может быть упала на землю? Клоун торопливым шагом подошел к помощнику. Осмотрел место у его ног, порылся в опилках... А не попала ли она случайно туда? Он заглянул в рукав униформиста, попытался вытрясти пропажу. Проделывал все это клоун очень серьезно, с полной верой в происходящее, и оттого выглядели его глупости презабавно. И вдруг в голову ему вкралось подозрение. Зрители улыбались, глядя как на лице этого простодушного чудачины зарождалась страшная догадка. Он долго, очень долго смотрел на вилку, потом также долго на физиономию плута. Этот мимический пассаж Серго проводил с блеском. Смех нарастал, растекался по всему цирку. Человеческая наивность как и глуповатые поступки всегда представляются комичными.

Дальше сюжет сценки развивался, к сожалению, упрощенно, возможно даже примитивно. Исполненный решимости довести дело до конца, коверный снимал с ноги свою туфлю, нанизывал ее на вилку, а вилку всовывал в рот ассистенту. Проделав все это он невозмутимо направлялся к отмеченной дистанции. И вдруг пистолет в его руках оглушительно выстреливал... Словно взрывной волной комика подбрасывало высоко вверх... Забавно хромая на подламывающихся ногах, незадачливый снайпер покидал манеж.

Еще более плодотворно будет создавать новое, свое Алеша Сергеев, когда попадет в ташкентский цирк, который сыграет в его творческой судьбе важнейшую роль.

 

В ТАШКЕНТЕ

1

Первое, что увидел и запомнил Алексей, когда, наконец, добрался поутру до цирка, была конная репетиция.

Приезжий поставил у ноги свой чемоданишко, перевязанный веревкой, а сам, прислонясь плечом к затененной стенке бокового прохода, усталыми глазами смотрел как человек южной наружности, темнобровый, со смуглым, нервным лицом, на вид лет пятидесяти «гонял», по цирковому выражению, по кругу тускло освещенного манежа, шестерку разномастных лошадей, гортанно выкрикивая команды и звонко щелкая шамбарьером.

Вскоре Сергеев узнает, что это был Мухамед Ходжаев,

Фигура колоритная и заметная в цирковом мирке Средней Азии. Алеша сразу же запомнил эту фамилию по созвучию Ходжой Насреддином, о проделках которого не раз слышал в радиопередаче. По натуре шумный, вспыльчивый,

самоуверенный Мухамед вместе с тем обладал добрым сердцем.

Вдруг у себя за спиной новоприбывший услышал странный звук, словно кто-то, приближаясь, стучал палкой об мяч. Алексей обернулся. Перед ним стоял не то японец, не то китаец, невысокого роста, с морщинистым, гладковыбритым лицом. Человек осведомился учтиво на ломаном русском — тот ли он артист-коверный, которого ждут? «Да, это я». Незнакомец представился экспедитором цирка, добавив, что встречал товарища Серго на вокзале, но не узнал. В голосе его слышалось сожаление и руки он держал, как провинившийся ученик.

Только теперь Алексей увидел, что японец одноногий: Культя покоилась на открытом деревянном протезе. А еще увидел сидевшую неподалеку большую черную собаку, которая, казалось, прислушивалась к разговору.

Экспедитор поинтересовался: «Где твой хурда-мурда?» Алексей недоуменно глядел на спрашивающего. — «Ну... где твоя вещь?» «А-а. Вот», — приезжий кивнул на свой неказистый чемодан. Экспедитор уставился на Алешину хурду-мурду. Желтое лицо азиата осталось непроницаемым. Покашляв нерешительно в кулак, он сказал, что поведет товарища Серго устраиваться на квартиру.

По дороге, поглядывая на спутника, который ковылял, громко стукая деревянной ногой по тротуару, и на собаку, плетущуюся следом, Алексей подумал: «В цирке, должно быть, работал, да покалечился». Так оно и оказалось. Позднее Серго узнал, что его провожатый не японец, а кореец и зовут его Ли Сун Чхон. В цирке он работал на перше верхним, а партнером у него был китаец из Сычуаня, хороший человек.

Словоохотливый Ли — так он велел называть себя — рассказал, что номер пользовался успехом. Выступали по всему Китаю, получили приглашение в Россию: Владивосток, Иркутск, Новосибирск. Потом Стрепетов порекомендовал их в Санкт-Петербург — цирк «Модерн», оттуда пароходом отправились в Блекпул — цирк там что-то особенное, нигде не встречал такого. Работали в Мадриде у Приса, в Париже у Медрано, в Будапеште — директор Бекетов, ваш, русский. Хороший человек...

Вспоминать о прошлом, о своих странствиях по свету Ли Сун Чхону, по-видимому, было приятно. Стараясь не отставать от спутника, он продолжал перечислять города и директоров цирков, у которых работал пока, наконец, актерская судьба не занесла их сюда, в Ташкент. И надо же, чтобы это случилось именно здесь, во время первого выступления...

Цирк располагался на ярмарке, был он без крыши, номер шел под открытым небом, работали тогда, сами понимаете, без лонжи. День выдался ветреный. Партнер потерял баланс. «И я упал с першом прямо на барьер, сильно ушибся...».

Получилось так, что помощь пострадавшему оказали не сразу. Рана была большая, открытая. Нога стала чернеть, от нее шел ужасный запах, начался, по словам корейца, антонов огонь, то есть газовая гангрена... В больнице ампутировали ногу.

А дальше было так: партнер уехал восвояси, а он, Ли, устроился при цирке — за животными ухаживал, артистам помогал. Женился на больничной сестре, которая выходила его...

Рассказывал все это экспедитор учтивым голосом, мигая своими косенькими глазками. А когда улыбался, верхний ряд зубов закрывал нижний, как у кролика.

Потом Алеша узнает, что цирковой народец относится к одноногому корейцу уважительно. И называют его тут Не иначе, как «Патиконя». Почему «Патиконя?» Откуда такое прозвище? Быть может оттого, что скромный, тихони? — гадал Серго. Оказывается не так. По натуре Ли — человек любезный, готов каждому услужить. Привезли, скажем, овес для лошадей, он уже тут как тут — таскает мешки; уезжают артисты, явился по доброй воле помогать грузить багаж на машину. И все приговаривает: «Патиконечку... Патиконечку...» Вот и пошло — «Патиконя».

Ли остановился возле одноэтажного кирпичного дома. И все с той же вежливой улыбкой сказал: «Пришли патиконечку».

Комната понравилась: просторная, близко от цирка, большое окно выходит во двор. За стеклом два абрикосовых дерева, на верхушке желтеет несколько ягод, остались, видимо, от урожая. И хозяева показались симпатичными. Приветливые, оба в летах; предложили вскипятить чайку. Алексей отказался — не любил пользоваться чьими-либо услугами. Оставил чемодан и снова пошел в цирк.

Еще на подходе к манежу Серго, наделенный от природы прекрасным слухом, уловил звуки какой-то знакомой мелодии. Откуда я ее знаю? Где слышал? Ах, да, «Веселые ребята». Эту кинокомедию он недавно посмотрел в Ашхабаде. Ну, конечно, песня Анюты — «Я вся горю, не пойму от чего...» Фильм восхитил молодого клоуна и сыграл в его творческой судьбе заметную роль. (Об этом речь пойдет ни ниже).

Прислонясь к затененной стороне бокового прохода, он стал наблюдать, как репетируют девушки-балерины. Руководил ими молодой мужчина, лет тридцати, стройный, подтянутый, аккуратно причесанный и собой недурен. Балетмейстер — сообразил Алеша. Как выразительно показывал танцовщицам новые движения. Повторить их девушкам удавалось не сразу.

Пианистка, женщина бальзаковского возраста, пышного телосложения с седой головой и моложавым лицом вдруг бойко смодулировала ту же самую мелодию с ритма вальса на быстрый фокстрот, зазвучавший по-джазовому. И тотчас изменился характер танца: девушки стали двигаться живо, задорно, получалось очень заразительно. Молодцы какие, фильм только-только вышел на экран, а они уже приспособили к делу его музыку.

Странно все-таки выходит, подумал Алексей, полагалось бы разглядывать девиц — вон какой выбор, а мне предводитель их интересен. Чем-то он располагал к себе, внушал симпатию.

Быть может, это предчувствие?

Ведь пройдет немного времени и балетмейстер ташкентского цирка Борис Туганов и клоун Алексей Сергеев будут связаны узами дружбы.

 

2

От природы человек пытливый, Сергеев между делом приглядывался к окружающим: оценивал, определял, делал о каждом свое заключение. Например, шпрехшталмейстер Скобелев показался ему человеком холодным и надменным. К нему, Алексею, отнесся пренебрежительно. Указал на тесную без окон каморку возле выхода на манеж и сказал сквозь зубы, что здесь обычно размещаются все коверные.

В манеже шла хлопотливая работа по замене тырсы, то есть покрытия арены. Униформисты, под предводительством дрессировщика лошадей Ходжаева, грузили на тачки старую, темно-бурую тырсу и отвозили во двор, а взамен на тех же тачках катили тяжелую, комкастую глину. Ему, Серго, не впервой наблюдать такое, но здесь его занимали ослики, впряженные в арбу с высокими бортами. Арбы доверху были гружены свежими опилками, остро пахнущими древесным спиртом. Униформисты выпрягали осликов и опрокидывали арбы, высыпая их содержимое.

Другие униформисты трамбовали глину. «Комки, комки не оставлять! — покрикивал Мухамед, — Мелко дробить, как мука дробить!..»

Неожиданно раздалось оглушительное верещание звонка. Электрик на стремянке давал пробу. Клоун подумал: какой голосистый... Новинку раздобыл где-то директор Вощакин, большой энтузиаст своего дела. В профессиональной среде Вощакин слыл прекрасным организатором, умным и предприимчивым.

Тем временем арбы одна за другой подвозили опилки. Теперь уже арба привычна Алешиному глазу, а тогда, в Ашхабаде, когда он впервые увидел эти необычные повозки на двух огромных колесах, они изрядно изумили его. Колеса скрипели, словно жаловались на тяжелую поклажу, на грубого возницу, на адское пекло...

Возникший в памяти Ашхабад живо напомнил тамошний цирк. Был он хотя и невелик, но добротно выстроен из кирпича высокой марки.

Жилось Алеше в том городе безотрадно. Единственно, что скрасило тягостное существование — это приезд семьи Маслюковых. Глава семьи Семен Иванович в роли «рыжего» очаровал Серго. Мягкий, обаятельный, без размалеванного лица, без ломаной речи, без кривляний. На манеже Сим (псевдоним, составленный из первых букв имени, отчества и фамилии) был необычайно смешным. Молодой клоун потянулся к нему. Человек добрый по натуре, Сим дарил новичка полезными советами.

Алексей сдружился с тремя его сыновьями, замечательными акробатами-прыгунами; они были сверстниками, многое их связывало. С утра до ночи Лёсик проводил время с братьями — Александром, средним Леонидом и младшим Дмитрием.

Однажды кто-то под большим секретом сообщил Лене, будто в подвале хранятся ценности, спрятанные прежней хозяйкой цирка мадам Доброжанской. Компания пустилась исследовать холодное подземелье. Волновала таинственность обстановки; загадочные шорохи заставляли цепенеть; Алеша хорошо помнит, с каким чувством страха продвигался он следом за Леонидом, самым предприимчивым из всех. Переговаривались почему-то шепотом. Плутали среди всякого хлама —сломанных кресел, пустых ящиков из-под реквизита. Фонарик высветил три больших иконы, покрытых густой пылью. Митя обнаружил портрет царя в золоченой раме. «Ощупывайте стены! — приказал главарь, — могут быть потайные двери... И пол тоже... Возможно найдем люк в подземные ходы...» Долго блуждали приятели по сводчатому подвалу, проголодались, устали, но были полны решимости отыскать клад. А между тем свет от фонарика становился все тусклее и тусклее и вдруг погас... Лесика обуял ужас, он ухватился за чью-то руку. Мерещились злые духи, привидения, ведьмы... «Держись друг за друга!» — скомандовал Леонид. Ощупью находя дорогу, незадачливые кладоискатели, наконец, выбрались из страшных потемок.

 

3

Каждый цирк имеет свою душу. А старый ташкентский имел еще и чрево. Чревом его был прокоптелый котел, в котором униформисты, конюхи, рабочие по уходу за животными, сторожа, да кто угодно, варили каурму-шурпу, лагман, а чаще плов по-узбекски. Костер посреди двора, казалось, не потухал с утра до вечера. Вокруг него образовался неистребимый черный круг.

Двор был большой, огороженный высоким забором; на всем пространстве ни деревца, ни куста; земля сплошь вытоптана людьми и животными: слонами, лошадьми, верблюдами, яками, осликами. Возле конюшенных ворот слева и справа — кучи навоза.

Душой ташкентского цирка в ту пору, когда там находился Серго, был балетмейстер Б. А. Туганов, интеллектуал, человек разносторонне образованный. Борис Александрович был сведущ в литературе —классической и современной — обладал энциклопедическими познаниями в музыке, смыслил в живописи, хорошо ориентировался в истории. Словом, был эстетически развитой личностью.

Встреча с ним для героя этого повествования окажется столь значимой, что благотворно отзовется на всей его последующей жизни.

Когда в коллектив, уклад которого уже сложился, вливается новый человек, он оказывается у всех на виду, к нему приглядываются — что за птица?..

Так было и с Алексеем. Он все время ловил на себе испытующие взгляды и, как ему казалось, не очень-то уважительные. Никто не принимал его за артиста. О том, что он — новый клоун у ковра было известно лишь директору цирка Вощакину, пригласившему его, да корейцу-экспедитору. Когда Ходжаев каким-то образом узнал об этом, он не поверил: «Вот этот пацан клоун?! Не может быть. Уж больно молод, на клоуна не похож.» При встрече с Борисом Александровичем выплеснул свое недовольство.

— Это с каких пор коверными стали приглашать мальчишек! — сердито кивнул он в сторону директорского кабинета. — Что - ташкентский цирк — детский садик, да?

Дрессировщик считал себя вправе судить о клоунах, ведь когда-то он и сам поработал в этом жанре, и люди Говорили, неплохо. Он горячился: «Да если хотите знать, Ташкент видел-перевидел клоунов. Кто только не был тут. Тут гремел Рахманов, тут выступал Юпатов. Сюда приезжаали все, все самые знаменитые клоуны. Разве мальчишке можно доверить такое дело!» — движением бровей указал он на проходившего мимо Алексея.

Провожая порицающим взглядом тщедушного приезжего, Туганов вторил приятелю:

— А вид... вы только поглядите, что за вид у артиста!

Ему, Борису Александровичу, щеголю в элегантном светло-сером костюме, превосходно сидящем на его подобранной фигуре, не внушала доверия непрезентабельная внешность новичка, который неприкаянно болтается здесь со вчерашнего дня.

 

4

Следующим утром Сергеев стал невольным свидетелем бурного спора между балетмейстером и директором. Дело касалось костюмов для танцовщиц. Туганов сказал, что вчера вечером сам ездил в мастерские. Обещали сделать, в лучшем случае, только ко вторнику. А ложка нужна к обеду.

—  Черт знает что! — сплюнул в сердцах Вощакин.

—  Ничего не поделаешь, придется переносить открытие.

Директор вскипел:

—  Еще чего! Ишь куда загнули: «Пе-ре-носить». Даже если петух не прокукарекает, рассвет наступит. Цирк начнет работу вовремя.

—  А в чем же они будут танцевать?

—  Ничего, не принцессы, спляшут и в прошлогодних.

— Поймите, вы же сами организовали этот ансамбль, а теперь хотите угробить собственное детище.

Вощакин спустился с барьера, на котором стоял и, приближаясь к Туганову, раздраженно сказал:

— Слушайте, Борис Александрович, не действуйте мне на нервы.

—  Давайте тогда снимем с программы до вторника обе мои заставки.

Алеше видно, что директор на пределе терпения; сдерживая себя, он покачивался из стороны в сторону... Наконец, пообещал примирительным тоном:

—  Ладно, прикажу костюмерше почистить ацетоном, поштопать, погладить, мобилизуем девочек ваших.

Теперь взвился Туганов:

— Можете меня уволить, но в старых костюмах ансамбль не выпущу... Извините...

Повернулся и ушел твердым шагом.                    * *

«Ну, дела... Как же теперь будет?» — затревожился коверный.

В тот же день Вощакин, как узнал Алеша, помчался в мастерскую. Расточал закройщице и швеям любезности, угостил конфетами и уговорил поработать сверхурочно за особую плату. Достал из бокового кармана стопку контрамарок и выписал каждой пропуск на премьеру. Результат был налицо — костюмы поспели к сроку.

 

5

До открытия цирка оставалось два дня. Алексей знакомился с новым местом работы. Врожденная наблюдательность побуждала его заглядывать в каждый угол, открывать каждую дверь.

По некоторому сходству ощущений память вернула его на месяц с небольшим назад, в Ашхабад, где он работал до Ташкента.

Посещался тамошний цирк прескверно: бывали вечера, когда на местах сидело человек сорок-пятьдесят. Для комика, и в особенности для начинающего, работать почти при пустом зале — мука мученическая.

В бухгалтерии выдавали артистам какие-то жалкие гроши «на хлеб», как им говорили. Попробуй-ка повесели народ, когда сидишь на пище святого Антония.

Память оживила последнее выступление в Ашхабаде. Полупустой цирк. Алеша как ни старался, не мог расшевелить зрителей; там, где всегда раздавался смех, в тот вечер - позорная тишина. Коверного охватывало отчаяние. Впрочем, тогда он еще не знал, что даже большим мастерам ведомо это бессилие.

«Зал не поддерживает, а у самого не получается», — написал с чувством горечи в своем дневнике 9 июня 1942 года большой актер театра и кино Н. Д. Мордвинов. Уж если многоопытный гигант искусства схватился за голову от того, что без поддержки публики «не получается», так что же говорить ему, новичку.

Дни перед премьерой, казалось, тянутся бесконечно. Алеша испытывал неприятное, тревожное чувство, близкое к паническому смятению. Все, как назло, валилось из рук, все сопротивлялось, все виделось в мрачном свете.

Положение усугублялось еще и безденежьем. Преследовало чувство голода. Друзей здесь не было, занять же у незнакомых стеснялся. В состоянии отчаяния, он заперся в своей гримировочной каморке. Как же хочется есть... Мутит тошнота. Вот-вот начнется галлюцинация, как у того верзилы-золотоискателя, который на почве долгой голодухи в лихорадочном бреду принимал тщедушного беднягу Чарли Чаплина за курицу и охотился за ним с ружьем...

И вдруг Алешине обоняние уловило острый запах варева — лука и мяса. Этот пленительный запах неудержимо повлек его во двор.

Выйдя из конюшенных ворот, он увидел посреди двора кучку людей в национальных халатах и тюбетейках, они сидели на корточках вокруг костра, от которого поднимался сухой, кизячный дымок; на огне черным пятном различался котел, над ним вился пар. Запах был вкусным, дразнящим. Те, что сидели к нему спиной, повернули головы и безучастно отвернулись, как отворачиваются от пустой консервной банки. Это настолько сильно задело самолюбие Алексея, что он сразу же резко свернул вбок, распахнул калитку и вышел со двора. «Для них я — пустое место».

И в тот же миг столкнулся нос к носу с Патиконей; он направлялся в сопровождении своего кобеля к калитке. Опасливо поглядывая на собаку, Сергеев вспомнил вчерашний случай. Повстречав спешащего куда-то экспедитора, коверный намеревался спросить — все ли артисты съехались и легонько потянул корейца за рукав, и в тот же миг лохматый пес угрожающе зарычал, вздернул верхнюю губу, обнажив клыки. Ли сказал что-то посвоему, и барбос покорно привалился к его живой ноге.

Вот и в эту встречу Ли Сун Чхон приветливо улыбнулся молодому артисту. Житейски мудрый, наблюдательны и, Бывший эквилибрист-першевик углядел в голодных глазах молодого клоуна волчью тоску по еде. Ни слова не говоря, он достал из брючного кармана платок с узелком, развязав который, извлек сложенную маленьким квадратиком десятку.

— Возьмите, товарищ Серго, потом отдадите. Хотя Ли Сун Чхон глядел на него участливо и пытался и пожить деньги в его руку, гордость не позволила Алексею взять в долг у бедняка...

Покачивая головой, то ли понимающе, то ли сожалея, кореец —добрая душа, посоветовал написать заявление на имя товарища Вощакина: «Он хороший человек. Он даст аванс». Алексей подумал: «А может и вправду выгорит, как сам не догадался...».

Переборов всегдашнюю робость, Серго с заявлением в руке постучался в директорский кабинет. Никто не отвечает. Проситель повернулся, чтобы уйти, и в этот момент дверь распахнулась. Перед ним стоял Туганов, он оглядывал молодого артиста, как антиквар - вещь, принесенную продажу: «Директор будет через полчаса. Заявление, если желаете, можете оставить».

— По распоряжению Вощакина, — рассказал мне Серго, — я получил в цирковой кассе аванс, воспрянул духом и смог спокойно готовиться к открытию цирка.

 

6

Шпрехшталмейстер вывесил на доске «авизо» программу открытия цирка. Серго переписал ее для себя, чтобы распределить между номерами свои интермедии. На этот счет у него выработалась особая, как он выражался, метода: каждая его сценка или реприза записана на отдельном квадратике картона. Глядя на программу, он распределял, что исполнять после какого номера. Иногда перетасовывал в другом порядке.

По раскладке получалось: для номера турнистов не хватало репризы. Как быть? Имеется, правда, в наметке, шутка со стулом, очень подошла бы, но еще сырая, не сделана до конца. Можно шлепнуться. Разум говорил: «Не рискуй! Здесь зрители тебя еще не знают. И ты их тоже. Неудачу не простят». А другой внутренний голос резонно возразил: «не простят и пустую, незаполненную паузу в то время, когда униформисты будут разбирать турник. И уж на этот раз не простит начальство».

Сценку «Стул» Алексей придумал еще в Ашхабаде. Но на зрителях её ни разу не исполнил. И сейчас его раздирают сомнения: с одной стороны нельзя оставить манеж пустым, а с другой — угрожает опасность провала. Поборов все свои опасения, он сказал себе: «Рискни». И принялся за подготовку реквизита. У завхоза Мишеля, с которым в недалеком будущем ему предстоит тесное общение, он разжился списанным венским стулом, чтобы приспособить для сценки, и стал, как говорят умельцы «доводить его до ума».

Забегая немного вперед, замечу: на премьере «Стул» будет хорошо принят зрителями. Опасения были напрасны.

Тот факт, что Серго принудил себя выпустить в свет неопробованную сценку, подтверждает известное мнение, что цирк — наилучшая школа воспитания воли; здесь каждому артисту случается встать перед планкой новой высоты.

Со временем «Стул» обрастет множеством комических деталей, коверный настолько отшлифует эту сценку, что она станет одной из любимых в его репертуаре.

 

7

Открытие сезона — это в своем роде, праздник. Отсюда предпраздничное коловращение — спешка, напряженность, хлопотливая беготня. Там, готовясь к премьерному представлению, подновляют реквизит, наводят лоск на никелированные детали, тут сушат на солнце костюмы, гладят, начищают обувь; на манеже руководители номеров в очередь репетируют с оркестром, уславливаются о паузах, о темпе и музыкальных акцентах, инструктируют униформистов — как нужно устанавливать аппаратуру и реквизит, договариваются с электриками о свете.

Артисты цирка преданны своей профессии. Каждому хочется в этот вечер предстать перед публикой в наилучшем виде. Одним словом, в эти часы правит бал обычная предпремьерная лихорадка. Казалось, даже лошади на конюшне и те нетерпеливо ржут, вскидывают головы, беспокойно переступают с ноги на ногу.

Алеша набегался, повозился с реквизитом; задали хлопот и старые клоунские ботинки: пришлось наклеивать латку. Но более всего заставила поволноваться капризная механика новой интермедии «Стул», ни разу, к сожалению, не опробованной на зрителях.

Усталость взяла свое. На часах было без семи минут три. Сходил домой, наскоро перекусил и прилег вздремнуть, попросив хозяйку разбудить полшестого.

Придя в цирк, Серго облачился в сценический костюм и уже собрался было накладывать грим, как вдруг в дверь громко постучали. Униформист-узбек сказал, что товарищ директор велит всем собраться на пятиминутку. Зачем? В ответ гонец лишь пожал плечами.

В красный уголок сошлась вся труппа. Некоторые, как и он, в производственных костюмах. Люди недоуменно поглядывают друг на друга, переговариваются шепотом.

Вощакин встал возле биллиардного стола на виду у всех и, оглядев собравшихся, сказал, что обращается к артистам с коротким напутственным словом.

—  Ташкентский цирк — особенный, — произнес он твердо, с расстановкой, — отличается от всех прочих.

Серго заинтригован: «В чем же его отличие?» В ожидании пояснения он разглядывает волевое лицо директора. Вощакин между тем продолжал:

— Специфика ташкентского цирка в том, что здесь от премьеры зависит весь сезон. Почему? Да потому, что в первый день приходят знатоки, почитатели нашего искусства. Их оценка представления и решает — будут сборы или не будут.

В заключение глава цирка сказал, что программу он подобрал лучше некуда, что полностью уверен в каждом номере. Билеты распроданы — аншлаг. Манеж подготовлен. Он ждет встречи со своими любимцами. Пусть же каждый участник программы подтянется, напряжет всю свою волю, постарается изо всех сил, чтобы первое представление прошло на пять с плюсом. Ну, — оратор вздохнул облегченно, — ни пуха нам всем, ни пера!

Воодушевление Вощакина и его заразительно-веселая улыбка передались Алеше и, по всей вероятности, другим. Ему хотелось напрячь, как призывали, свою волю, чтобы все прошло как можно успешнее.

Потом, у себя в каморке, размазывая на лице вазелин, он подумает о директоре: «Все-таки здорово, что подбодрил людей». Ничего подобного Серго не встречал ни в одном цирке.

Он уже загримировался. Через считанные минуты ему выходить на манеж. Алексей слышит — зазвучала мелодия из «Веселых ребят» — на манеже танцевальный ансамбль. Следом — его выход. Пора покидать каморку.

Он стоит наготове за бархатной занавеской. Волнение его усилилось. Впрочем, актерская взволнованность перед выходом на подмостки —дело обычное. Почитайте мемуары мастеров сцены. Великая Ермолова, по свидетельству сослуживцев, вся тряслась, истово крестилась...

Цирк аплодирует девушкам шумно, дружно, это вселяет надежду.

И вот балерины верещащей стайкой вбежали за кулисы. Ни одна не задержала на нем взгляда: клоуны-дурачки девушек не интересуют.

Подождите, подождите, пройдет каких-нибудь три дня и будете добиваться его внимания, посылать кокетливые улыбки, заигрывать.

Инспектор манежа объявил: «Весь вечер у ковра клоун Серго».

Он распахнул занавеску и вышел на притихший манеж, как боксер выходит на схватку в первом раунде с грозным противником.

В этот вечер он выжал из себя все, что смог.

Представление прошло с триумфом. Знатоки и фанаты сказали «Да». Они не спешат покидать цирк, где провели три часа, наслаждаясь блистательным зрелищем. В фойе, возле буфета и у выхода группами оживленно делятся впечатлениями.

За кулисами тоже толчея. Неоспоримый успех спектакля возбудил радостный настрой; все в том особенном состоянии душевного подъема, какой рождает счастливый исход. Участники представления и те, что уже успели переодеться, и те, что были еще в производственных костюмах, стояли кучками, обмениваясь своими соображениями. Серго примкнул к группе, в которой преобладали турнисты Асми, — с ними он был знаком и прежде. Возле форганга *Занавес, отделяющий манеж от входа за кулисы* Туганов встретился взглядом с дрессировщиком. Смуглое лицо Ходжаева раскраснелось, приятно возбужденный, он жарко выдохнул:

—  Да-а-а, колоссально!

Туганов разделял восторг приятеля:

—  Номер к номеру!

— А коверный! А? Вот вам и пацан.

—  Пацан-то пацан, но какой!

—  Кто бы мог догадаться. Думали он жеребенок, а он — рысак.

В этот вечер началась новая, насыщенная событиями и творческими свершениями полоса в жизни Алексея Сергеева.

 

8

Теперь Сергеев по-другому входил в цирк — без нервного напряжения.

Чувство одиночества, тревоги, недовольство собой, — всё, что еще недавно наполняло его сознание, все ушло, уступив место ощущению свободы и счастья.

Он стал дышать полной грудью. Вернулась уверенность в себе.

Резко изменилось отношение к нему окружающих. Теперь он встречал почтительные взгляды в свой адрес, любезные улыбки. Пожилая бухгалтерша сказала умильно: «Не желает ли, товарищ Сергеев, получить еще аванс?» Ходжаев, завидев Алешу, приветливо поздоровался и долго тряс его руку. Патиконя, оскалив зубы и блестя добрыми глазками, произнес ласково, что не ожидал от товарища Серго таких смешных номеров. Те самые кашевары у костра во дворе, что на днях отвернулись при его приближении, теперь, заметив, вскочили, пригласили посидеть с Ними, отведать свежего плова...

Завхоз-кладовщик Мишель, рассмотрев сквозь пенсне Алексея, раскинул руки, пылко обнял и поздравил, как он выразился, молодого коллегу, с заслуженным успехом.

Вскоре в однотонную мелодию цирковых буден вплелась мажорная гамма: появилась хвалебная рецензия на программу. О Серго писали, что он многообещающий клоун и что юмор его пришелся по вкусу ташкентскому зрителю.

Довольный собой, ведь это именно он раскопал жемчужное зерно, —Вощакин сказал, отложив газету:

—  Что и говорить, смеховое дело знает как свои пять пальцев, — и добавил,   что в этом цирке погоду делают клоуны, а посему ставить будет на Серго.

—  Как думаете?

Туганов, который был чем-то вроде негласного художественного советника при директоре, поддержал начальство, коверный и на него произвел хорошее впечатление:

—  Малый перспективный, может стать украшением программы.

Балетмейстер сидел, вальяжно привалясь к спинке стула, и по своей привычке машинально снимал с пальца и вновь надевал серебряный перстень.

— И знаете, что любопытно, — развивал он свою мысль, — на манеже наш коверный вовсе не выглядит юнцом...

Вошла уборщица, поставила на стол заварочный чайник и также молча удалилась. Хозяин кабинета достал из шкафа две пиалы и, наполняя их зеленым чаем, раздумчиво заметил:

— Что мне нравится в его работе — никакого пересола. Все в меру.

Обычно сдержанный в оценках, Борис одобрительно отозвался о мягкой манере смешить, свойственной этому клоуну, о светлом юморе, который назвал «стопроцентным» и заключил: «Его миниатюры, как я считаю, придали блеск всему спектаклю».

Директор оживился:

— Достаточно поглядеть в глаза этому малому и сразу составишь представление о его характере: скромный, спокойный и притом, как я заметил, не лишен внутреннего достоинства.

—  Вообще-то по первому впечатлению он показался каким-то скрытным, себе на уме, — сказал Туганов, наливая в свою пиалу чай, — помню я подумал: какой-то он незаметный, ни одной яркой черты, так — серая куропатка; встретил бы на улице, ни за что не опознал бы в нем артиста. А вышел на арену, мама миа, откуда что взялось! Веселый, комичный, ловкий; вдохновенные глаза — да просто другой человек. А сколько шарма!

—  Я вам так скажу, Борис Александрович, уделите пареньку внимание, поработайте с ним, пошлифуйте и вот увидите — алмаз превратится в бриллиант.

На следующий день Вощакин вызвал к себе циркового художника и велел красочно изобразить Серго на большом щите. Пожилой казах, который по совместительству работал плакатистом в соседнем кинотеатре, считал, что и так предостаточно потрудился над рекламой для открытия сезона, а потому, безучастно глядя в потолок, пробурчал: «Щиты все уже использованы».

—  Тогда выпишите на складе фанеру и все, что требуется. — Строгий голос директора не допускал возражений. — Нарисуйте крупно фигуру в клоунском костюме. А внизу напишите вот этот текст. Да не тяните. Щит должен стоять... — директор отодвинул рукав, прикрывавший часы, и, постучав почему-то пальцем по циферблату, сказал, — должен стоять послезавтра...

Всякий раз, когда Алеша проходил мимо щита, выставленного на углу, он искоса, не поворачивая головы, окидывал взглядом свое изображение, испытывая — что скрывать

- горделивое чувство. Ведь это было, по сути, первое столь

явное признание его каких-никаких, а заслуг.

 

9

Хозяева квартиры оказались людьми тактичными, ничем не досаждали жильцу. Напротив, всячески стремились услужить. Однажды по утру Модест Захарович принес Алеше на тарелке кусок пирога.

—  Угощайтесь, — сказал он, любезно улыбаясь. — Из своей кураги. Мария Константиновна испекла. У нее, видите ли, сегодня день рождения.

Сергеев в долгу не остался: в тот же день подобрал в универмаге подарок — красивую чашку с блюдцем и вдобавок серебряную ложечку.

—  Вот уж угодили, — рассыпалась она в благодарностях, держа близоруко перед носом подношение. — Уж так угодили, что и не знаешь как отдариться.

С этого дня в Алешиной комнате чаще подметали, тщательнее стирали пыль. А вскоре монтер установил возле постели радиоточку.

—  Я давно заметил, — сказал хозяин со всегдашней учтивостью, — что вы — любитель музыкальных радиопередач. Нет-нет да и заскакиваете на кухню послушать. Теперь сможете включать, когда захочется.

На вид Модесту Захаровичу лет шестьдесят. Ростом выше среднего, сложение имел сухощавое; на лицо не полный, но и не худой; под крупноватым носом — мягкие седые усы, на подбородке курчавилась бородка. Волосы носил длинные, как Ференц Лист.

От Патикони Серго узнал, что по профессии хозяин историк. Как-то он и сам завел речь о своем занятии. «Каждый исследователь, — говорил он, — разрабатывает определенную тему. Его темой была история Ташкента. Не вся, разумеется, — поспешил он уточнить. — Вся его история, как вы понимаете, необъятна. Имеет глубокие корни. Свое начало история нашего города берет аж во втором веке до нашей эры, представляете? — Модест Захарович закурил. — Я занимался, — сказал он, выпуская дым, — лишь узким участком: Ташкент второй половины девятнадцатого века.

—  Расскажи, Модя, Алексею Ивановичу про цирк, — подсказала Мария Константиновна, вязавшая у окна; солнечный луч золотистым нимбом светился над её седой головой.

— С удовольствием, с удовольствием, — оживился супруг. На губах заиграла интригующая улыбка. — Одну минутку, — сказал он и вышел из комнаты.

Мария Константиновна пояснила, что комнату жильцам стали сдавать, как только муж вышел на пенсию, пять лет назад. Селились у них преимущественно люди из цирка. Некоторые квартиранты спрашивали: не знаете ли, мол, когда и кем построен этот цирк? А раз появился интерес, Модя стал собирать и, знаете ли, не без увлечения, информацию по этой теме.

Вернулся Модест Захарович с пухлой папкой, которую положил перед постояльцем. Алеша прочитал заглавие «Материалы по истории ташкентских цирков».

—  Ваш покорный слуга, если угодно, старая архивная крыса, — сказал Модест Захарович, прислоняясь к дверному косяку. — Всю жизнь рылся в документах, листал подшивки старых газет, расспрашивал старожилов, подбирал факт к факту. И вот результат, — указал он глазами на папку. — Изъявите желание, расскажу о своих раскопках, — хозяин вопрошающе поглядел на молодого жильца.

—  Да, да, конечно, интересно, — слушать Алексей любил, в особенности, когда это касалось цирка.

Архивист извлек из папки какой-то листок и, теребя пальцами бородку, заметил, что располагает данными и по другим цирковым сооружениям Ташкента. Самые первые сведения, по его словам, относятся к концу прошлого столетия, точнее сказать, к одна тысяча восемьсот девяносто третьему году. Как раз в это время открылось движение по железной дороге, которая соединила Россию с Ташкентом. Тогда-то и прибыл сюда итальянский цирк Маркетти. По-видимому, этот Маркетти был человеком опытным, он выбрал место для своего цирка на границе между новой частью города и старой. Таким образом итальянец первым познакомил узбеков с этим зрелищем. После него цирки здесь строились часто, можно сказать, каждый сезон. Главным образом приурочивались к местной ярмарке. Но все эти сооружения были временного типа, как правило, пока шла ярмарка. Вот к примеру, — Модест Захарович надел очки и заглянул в листок. Одна тысяча девятьсот восьмой год. Васильямс Соболевский, известный наездник, построил цирк с глинобитными стенами, под железной крышей. Любопытная подробность: артистические комнаты были обиты войлоком, чтобы предохранить людей от укусов скорпионов.

Слово «скорпион» врезалось в память Серго еще там, в Ашхабаде. Артистов стращали: «Остерегайтесь скорпионов. Укус их смертелен». (Пройдет немного времени и Алеша станет очевидцем удивительного представления, участниками которого будут скорпионы).

Между тем историк продолжал: «Настоящий цирк — фундаментальное здание в центре города — возвел в одна тысяча девятьсот десятом году богач Цинцадзе. Это было, доложу вам, колоссальное сооружение под названием «Колизей», в память, как я полагаю, о древнем амфитеатре Флавиев в Риме. Между прочим, здание Цинцадзе существует и поныне. Теперь в нем — филармония. При «Колизее» был фешенебельный ресторан и кафе-шантан. Здание арендовали различные цирковые антрепренеры. У меня тут имеется запись по годам. Но чаще в «Колизее» давались киносеансы или играли заезжие театральные труппы. К слову заметить, тот же Цинцадзе владел гостиницей с пышным названием «Бельвю».

Модест Захарович вдруг забеспокоился: а не наскучил ли он своими рассказами замкнутому обычно квартиранту?

—  Нет, нет, — искренне уверил его Алеша, — мне интересно, очень интересно.

— Тогда продолжаю. — Хозяин поскреб бородку и сказал, что цирк, в котором сейчас выступает уважаемый Алексей Иванович, тоже имеет солидный возраст. Его построил в одна тысяча девятьсот тринадцатом году Филипп Афанасьевич Юпатов, личность во многом прелюбопытнейшая; родом он то ли из мордвы, то ли из башкир, единственный сын владельца балагана. Здесь, в Ташкенте, Юпатов провел всю жизнь. Хорошо говорил по-узбекски.

Бывший историк порылся в своей папке. «Ага, вот он».

— Вынул розовый листок, видимо, вырванный из блокнота.

—  Вот послушайте одно из объявлений. Опубликовано в журнале «Варьете и цирк», номер тридцать один за девятьсот шестнадцатый год. Ф. А. Юпатов приглашает «артистов всех жанров для работы в его собственном грандиозном... «Грандиозный» ему, видите ли, показалось мало и он добавил: роскошном каменном цирке на две тысячи двести сорок мест, в центре города Ташкента».

Сергеев поинтересовался:

— А сам-то этот Юпатов на манеже работал?

—  Конечно работал. По рассказам стариков, раньше, в молодости, был гимнастом, был «резиновым человеком», потом клоун, дрессировщик. Имел приемную дочь Елену; красавица была из красавиц. Выступала как наездница, танцовщица, фокусница... Говорят, эмир Бухарский, большой, доложу вам, любитель женского пола, осыпал Елену золотом...

Завязывая тесемки папки, рассказчик заключил, что после революции здание Юпатова много раз переходило из одних рук в другие. Тут у него, — похлопал он по папке,

—  перечислены и организации, и лица, и точные даты. Будет охота — покопайтесь.

 

10

Пошел третий месяц работы Серго в ташкентском цирке. За это время трижды поменялась программа, разумеется, что и коверный должен был обновлять свой репертуар, однако из-за отсутствия запаса реприз и отчасти по причине юношеской беспечности, он продолжал исполнять одно и то же. Конечно же, это не замедлило обернуться неприятностью.

Вощакин пригласил его к себе в кабинет и выговорил за старые интермедии. Внимательно оглядывая молодого артиста, директор пояснил: круг любителей циркового зрелища постоянен, почти не меняется. Знакомые уже сделали ему, Вощакину, замечание, что это, говорят, ваш клоун нарядил вертеть шарманку... Анекдот, услышанный во второй раз, сами понимаете, уже не смешит. Так и реприза.

Не спуская взгляда со смущенного до крайности Алеши, директор молча побарабанил по столу и спросил уже другим спокойным тоном:

— Наверное у вас, товарищ Сергеев, просто нет ничего нового.

Алексей не отвечал, хмурился; досадовал на себя, тупо уставясь на портрет Сталина над директорским креслом.

Глава цирка понимающе улыбнулся и сказал, что в таком случае он прикрепит к нему автора. Это опытный человек, пишет для всех эстрадных артистов и кое-что для цирка.

—  Он снабдит вас добротными номерами.

—  Мне не запомнилась фамилия этого автора, — рассказал Алеша во время нашей встречи в одесском цирке, — запомнилось только, что он читал мне репризы и сам громко хохотал. Из того, что услышал, не подошло ни строчки... Нет, надеяться можно только на самого себя.

Требовалось срочно подготовить семь-восемь новых интермедий. Хотя Серго к тому времени уже утвердился в мысли, что исполнять будет только придуманное им самим, но в виде исключения, из-за спешности, дал себе поблажку: позаимствовал у Сима Маслюкова два коротких антре и несколько реприз, которые видел у коверных, когда работал акробатом.

Новое, как известно, — хорошо забытое старое. Эта расхожая истина приложима и к клоунаде. За свою долгую историю цирк накопил бессчетное количество шуток, рожденных бог весть когда, не имеющих определенного автора. Алексей называл их репризами общего пользования. Он интересовался подобного рода смешными фортелями и, как любой другой клоун, собирал их «на всякий случай». Теперь как раз такой случай и представился.

Используя эти старинные репризы, Серго брал только сюжет, исполнял же все по-своему, сообразуясь с собственным клоунским характером.

Вот, к примеру сказать, как выглядела сценка, которую он разыгрывал после номера эквилибристов на першах. Двое униформистов уносили за кулисы на плече перш. Клоун остановил их и прильнул глазом к торцу перша, вглядываясь, словно астроном в подзорную трубу, на звезды. «Аи, аи, аи! — зацокал он языком, — Ну надо же!...» Лицо коверного выражало высшую степень изумления. Не поверив своим глазам, он вновь приник к торцу. Увиденное еще более ошеломило его. «Вот это да-а-а!»

Сгорая от любопытства, шпрехшталмейстер поинтересовался: «Что это вы там увидели?» Серго жестом ответил: поглядите сами. Блюститель цирковых порядков приложился к торцу. И, естественно, ничего не увидел. Недоуменно посмотрел на коверного. А тот жестом предложил: «Прикройте один глаз.» Но и это не дало результата. Шпрехшталмейстер выпрямился и громко произнес:

—  Я ничего не вижу.

—  А я вижу, — ответил Серго по-узбекски, — вижу как два дурака держат обыкновенный шест, а третий хочет в нем что-то увидеть...

С первых месяцев работы в ташкентском цирке Алеша понял, как остро воспринимают зрители реплики на узбекском языке. И вставлял их где только можно.

Наспех подготовленные заставки позволили Алексею в тот раз выйти из положения. Тогда же он дал себе зарок: впредь новое готовить загодя.

 

11

Серго не забыл наставление Ивана Владимировича Лебедева: «Ищите свое!» И сразу же после того, как в спешном порядке подготовил восемь «чужих» заставок, принялся за отделку собственных заготовок, то есть реприз, придуманных им впрок.

Некоторые артисты из числа современников Алексея Сергеева утверждали, будто свои сценки он создавал сходу, раз — и готово. Ничего подобного. Работе над каждым новым сюжетом он отдавал много сил и времени.

В полном уединении, отрешенный от всего, он обдумывал свои замыслы, прикидывал и так и этак, искал решение — как по-цирковому, смешно воплотить свою идею, какие игровые средства использовать, какими трюками оснастить. Долго отыскивал форму, детали, смеховые акценты; примерял на себя, на свой образ. И, как правило, сперва опробовал на детской аудитории, поскольку у ребят, как считал Алеша, чутье на смешное развито до чрезвычайного.

Среди созданных в тот раз своих интермедий, цирковым ветеранам запомнилась пантомимическая сценка «Докладчик». На манеж выносили трибуну, на которой вместо графина стояло ведро, полное воды. В первый и, пожалуй, последний раз клоун обратился к приемам буффонады и сатиры. В сценке высмеивались охотники разглагольствовать по любому поводу на всевозможных собраниях, заседаниях, конференциях, слетах и т. п. Фигура докладчика была по-плакатному шаржированной. Комического эффекта коверный достигал за счет богатого разнообразия жестов и мимики. В изображении Серго оратор обладал неуемным темпераментом. В своем докладе он призывал, убеждал, иронизировал, насмехался, клеймил позором... Неистовствуя в своих беззвучных тирадах, трибун в запальчивости ударял кулаком по воде, после чего ему приходилось промокать мокрое лицо пресс-папье. Вот так из смешных деталей складывался образ завзятого пустозвона, который до того разошелся, что униформистам пришлось утаскивать его с трибуны под локотки.

В сценке «Докладчик» Сергеев снижал то, что принято считать серьезным, заслуживающим уважения. В теории комического это называется травестировкой. Подобным образом Чарли Чаплин в фильме «Диктатор» травестировал речь Гитлера.

О некоторых из тогдашних сценок Серго я рассказал в книге «Леонид Енгибаров», а теперь изложу содержание еще одной интермедии — грустной истории о человеческой глупости. Но прежде — небольшое пояснение. В тридцатые годы в цирках системы УЗП были в моде так называемые ковбойские номера. Артисты, облаченные в экзотические костюмы конных пастухов, ловко орудовали на манеже лассо и хлыстами, звонкие выстрелы которых весело оглашали цирковой воздух.

Среди прочего, выступление ковбоев включало в себя и такой впечатляющий трюк: артист снайперскими ударами хлыста отсекал одну за другой узкие полоски бумаги от листа, который держала перед собой его партнерша.

Когда артисты-ковбои, закончив номер, выходили на поклон, коверный просил рассечь бумажку и в его руках.

Результат приводил наивного простака в телячий восторг. Ну, надо же!.. И тут в голову ему взбрела нелепая мысль: «А шляпу мою можете?..» «Что ж, можно и шляпу». Серго выставил свой головной убор. Громкий, как выстрел удар хлыста и — в руках коверного рассеченная надвое шляпа... Ковбой давно удалился за кулисы, а клоун все еще тупо, с полуоткрытым ртом, разглядывал то одну половинку, то другую. Актер мастерски передавал тончайшими нюансами мимики целую гамму переживаний: глубокое недоумение, испуг, переходивший в тоскливый укор самому себе — что же ты, дуралей, натворил... Как же теперь обходиться без шляпы... Послюнявив место разреза, словно почтовый конверт, простофиля попытался склеить вещь. Но куда там! Только теперь этот большой ребенок осознавал всю меру собственной глупости.

Лицо клоуна плаксиво сморщилось, нижняя челюсть задрожала; взглянув на то, что осталось от шляпы, он весь затрясся в тихих неутешных рыданиях и с поникшей головой покинул манеж. Он трогал силой своего чувства, хотя потеря заключалась всего-навсего в старенькой шляпе.

Такой концовкой мастера смеха в ту пору еще не пользовались. Это было столь неожиданно, сколь и смело. Правда, громкий надсадный плач с причудливыми завываниями был у клоунов на вооружении с незапамятных времен, но прибегали они к этому приему лишь для того, чтобы посмешить публику. Другое дело рыдания Серго. Он не перебарщивал, его плач, во-первых, был беззвучным, а, во-вторых, имел психологическое оправдание. Зрители хорошо понимали этого простодушного чудака, который так опростоволосился. И искренне сочувствовали ему.

История с утраченной шляпой явилась предвестием сценок с грустинкой, которые позже стали утверждаться на арене нашего цирка. Одними из первых исполнителей были: Ю. Никулин, Т. Никулина, М. Шуйдин («Шипы и розы»), Леонид Енгибаров («Новелла о грустном акробате»), Олег Попов («Луч»).

 

12

Популярность коверного ташкентского цирка возрастала. С ним стали искать знакомства; его приглашали в гости; к нему в гримировочную комнату заходили артисты эстрады, люди театра, участники художественной самодеятельности.

Однажды постучался и вошел молодой человек приятной внешности, смуглолицый, черноволосый, аккуратно причесанный. Алексей с любопытством разглядывал гостя. «Он лет так на пять старше меня», — прикинул Сергеев. Обратил внимание на серый, хорошо сшитый костюм. Белозубо улыбаясь, гость представился актером театра имени Хамзы.

— Зовут меня Наби, а фамилия совсем простая — Рахимов.

Теребя черную тюбетейку, сказал, что любит цирк, особенно клоунов и эксцентриков и что приходит уже второй раз, из-за Серго.

—  Понимаете, мне понравилась ваша манера смешить. Понравились шутки. У вас нет этого... как сказать? Нет грубости. И по актерской линии... Не придерешься ни к чему... И знаете, вы смело могли бы работать в театре. Я так думаю.

Алексей заинтересованно слушал рассуждения нового знакомца, который как-то естественно и свободно прислонился к дверному косяку, скрестил руки на груди и сказал, что у себя в театре он на ролях комедийного плана, смешить ему доставляет большое удовольствие. Признался, что мечтает сыграть Аркашку в «Лесе», а еще Хлестакова и Скапена...

—  Комик — это призвание, да? — не то спросил, не то утверждал Наби. — Заставить людей весело смеяться... Какую радость приносит, да?... — Жгуче-темные глаза Рахимова встретились с голубыми Алешиными. — Вы, как никто можете меня понять. Желание смешить у нас в крови...

Немного помолчав, Наби сказал, что одно время даже подумывал: не пойти ли ему в цирк на роль клоуна... Улыбаясь, он подкинул вверх свою тюбетейку и ловко поймал.

—  Я уже и псевдоним себе придумал — Джуха. Как? Неплохо? А-а-а!.. Вы же, наверное, не знаете кто такой Джуха. — Рахимов пояснил, — Джуха — фольклорный герой, любимый персонаж многих юмористических произведений.

Неожиданно он достал из бокового кармана черный конверт и разложил на гримировочном столе фотографии.

—  Это я играю Васю. Пьеса Погодина «Мой друг». Это — Туйчи в пьесе нашего Яшена, — гость перенес с края стола в центр снимок, отпечатанный более крупно, — тут я в эпизоде... Фильм «Перед рассветом».   Актер выпрямился; они были одинакового роста. Красиво очерченные губы Наби тронула смущенная улыбка. — Очень хотелось, чтобы вы посмотрели меня в новой роли Риппафрата, «Хозяйка гостиницы»... У вас бывают свободные вечера?...

Алексей отметил про себя, что исполнитель роли Васи говорит без акцента. Держится непринужденно.

— Выходной у нас в понедельник.

Рахимов полистал маленькую записную книжку и досадливо поцокал языком. «К сожалению, я не занят».

Клоун успел снять грим и переодеться. Они вместе вышли на притихшую ночную улицу. Наби вызвался проводить Серго до дома.

Новые знакомые делились впечатлениями от кинокомедии «Марионетки», только что вышедшей на экран; оказалось, что оба они — почитатели этого жанра; обоим нравятся: Игорь Ильинский, Чарли Чаплин, Гарольд Ллойд, Бастер Китон. Вспоминали их фильмы, хохотали во всю молодую силу, перебирая в памяти их трюки.

Да что говорить, комику с комиком интересно, как рыбаку с рыбаком...

Наби понравился Алеше — простой, открытый, симпатичный.

Многие заходили к Серго в гримировочную, желая познакомиться, но отношения сложились лишь с двумя-тремя. И в их числе с актером на амплуа комиков — Наби Рахимовым.

 

13

Работа Серго в ташкентском цирке примечательна еще и тем, что там он пристрастился к импровизациям. Шутки, рожденные в моменты вдохновения, он закреплял и оснащал новыми комическими деталями. Прохаживаясь однажды, как часто это делал, между рядами зрителей, Серго увидел человека со сверкающей лысиной. Мгновенно сработало творческое озарение. Клоун посмотрелся в плешь, как в зеркало. Поправил свою прическу, смахнул у себя с плеча пушинку. После этого коверный заранее выискивал зрителя с голым черепом.

Комизм на цирковой арене, как, впрочем, и на киноэкране, складывается из смеховых штрихов. Разгуливая среди публики, Серго находил немало подобных штрихов. С одним поздоровается, преувеличенно радуясь встрече, с другим обменяется головными уборами: напялит на голову какому-нибудь добродушно настроенному толстяку свою шляпу, а его тюбетейку наденет на себя и спросит у всех — якши? Выбрав в первых рядах подходящую молодую парочку, он протискивался между ними, простодушно улыбаясь и бормоча что-то ласковое. А протиснувшись удобно располагался с блаженным видом. Смущенно скосив глаза, клоун оглядывал девушку, потом начинал бросать в её сторону игривые взгляды, приводя в конфуз и вызывая еще больше смеха. В порыве неодолимо радостного чувства наш чудак-человек легонько, как бы по-приятельски, хлопал по плечу девушкиного кавалера. Тот обычно принимал игру и в свою очередь ударял клоуна по плечу. Потом следовали взаимные удары посильней. Ах, так! — возмущался Серго. И — хлоп ухажера по плечу своей шляпой. И тотчас перебирался в манеж; засучив рукава, он очень выразительно вызывал противника мимикой и жестами: «Выходи! Выходи! Посчитаемся! А-а-а, испугался. Поджилки трясутся. То-то же...». Победно откинув полы пиджака, выпятив грудь, заложив руки за спину, он удалялся с гордо вскинутой головой.

Мастерски сыгранная веселая заставка пользовалась неизменным успехом. Подобного рода миниатюр, рожденных импровизационно, у Серго накопилось несчетное количество.

Успешно импровизировать, испытывая от этого творческую радость, актер способен лишь в том случае, когда ему удается увлечь зрителя, когда отклик на его шутки единодушен. Серго говорил: «Лучше всего мне удаются импровизации в момент приподнятого настроения. В это время внутри у меня все ликует. Я чувствую: публика полностью в моих руках. Я слился с нею. Вот тогда все получается само собой». Среди ташкентских импровизаций очевидцам запомнился такой эпизод: однажды на цирковое представление явился какой-то чудак с простудой, а может и с аллергией на что-то. Он непрестанно чихал, отвлекая и публику, и артистов. Серго удачно сымпровизировал: вытащил из кармана свой огромный бутафорский револьвер, скорчил страшную мину и угрожающе двинулся к нарушителю порядка. И что бы вы думали — тот умолк. Больше ни разу не чихнул...

Совершенствуясь год от года, чудесные экспромты, блеснувшие в его голове во время выступления, станут самой значительной частью творческой биографии Алексея Сергеева.

 

14

Если бы не тот досадный случай, дружеское сближение Сергеева с Тугановым произошло бы гораздо раньше.

Оснований для этого было более чем достаточно и прежде всего — взаимное чувство симпатии, которое со временем разрослось до обоюдной готовности водить компанию. Туганов понимал, каким высоким актерским дарованием отмечен скромный с виду паренек.

В свою очередь Сергеев видел как образован балетмейстер, как много знает, как интересно судит обо всем. Сколько всего мог бы он, Алексей, почерпнуть от этого утонченного ума! В Алешиных глазах Туганов был человеком другого круга; в его жилах, как чувствовал молодой клоун, течет другая кровь. Он притягивает к себе. Все вело к добрым взаимоотношениям.

И вдруг этот случай.

Оба они были приглашены в гости к молодоженам. Хозяином дома был узбек, лет тридцати на вид, с мужественными чертами лица, склонный к полноте, работает, как сказал ему Туганов, районным прокурором; юридическое образование получил в Москве; приветлив и любезен, прокурор, весело здороваясь, назвал себя большим любителем театра и цирка. «И, конечно, вашего... — не сразу подобрал он нужное слово, — вашего искусства». Естественно, что он произвел на циркового актера хорошее впечатление.

Жену его, ученицу Туганова из циркового кордебалета, Верочку, Алексей знал. Была она хрупкой, милой девушкой с добрыми глазами и светлыми волнистыми волосами, рассыпающимися по плечам. В особенности симпатичен был ее маленький точеный носик. Гостей было много. Во время ужина Борис, остряк, любитель почудить, сложил губы в насмешливую улыбку и, подмигнув сидящим за столом веселым глазом, отпустил по адресу коверного безобидную шутку. Все засмеялись.

Натура чувствительная, Алексей чуть ли не со слезами убежал на кухню, укоряя себя, почему, болван, не сдержался, устроил при всех сцену, как ребенок. Идиот, идиот, идиот!

—  Алеша, голубчик, ну что вы... — склонилась над ним Верочка, щекоча белокурым локоном лицо. — Ничего обидного Борис Александрович не сказал. Стоит ли из-за такой чепухи расстраиваться...

Она положила ему руку на плечо и прижала к себе. Серго ощутил тепло её тела. А Верочка щебетала и щебетала утешительным тоном, который почему-то напомнил ему материнские интонации, когда она в детстве успокаивала его после очередной обиды. Чувствовал он себя крайне неловко. По природе стеснительному и робкому, ему было очень стыдно за свой дурацкий поступок. Возвращаться ни за что не хотелось. Злясь на себя, он решил сбежать: «Схвачу на вешалке свой плащ, кепку и — деру...»

—  Идите, Верочка, туда. Я сейчас вернусь...

—  Нет, только с вами.

Она решительно взяла его под руку, заставила подняться и так, не выпуская, ввела к гостям, которые, не сговариваясь, тактично сделали вид будто ничего не произошло.

Со временем обида на Туганова забылась. И тот тоже не пытался выяснять отношения. Так незаметно все и обошлось.

Однажды, как запомнилось Алексею, по завершении новогодних представлений, Борис Александрович появился за кулисами в легком подпитии, с растрепанными волосами, что было так на него не похоже, весело настроенный, непривычно говорливый, он громко здоровался со встречными, игриво шутил с артистками, хорошо зная, что нравится женщинам.

Серго издали заметил, что балетмейстер кого-то высматривает; увидев коверного, он устремился к нему с раскинутыми руками, крепко обнял и сказал:

—  Пошли, мсье, ко мне..., — он отодвинул Алешу от себя и, пристально поглядев в его глаза, добавил, — Выкурим трубку мира...

«Вот новости», — подумал Алексей, однако польщенный неожиданным приглашением человека, глубоко уважаемого и к тому же влекомый любопытством, — хотелось увидеть как он живет — Сергеев буркнул: «Ладно, пошли... Только переоденусь...»

Борис Александрович жил на соседней с цирком улице в большом одноэтажном особняке с барельефами и лепными орнаментами; оштукатуренный фасад был окрашен в желтый цвет, залитый солнцем, он слепил глаза. Справа и слева тянулась красивая металлическая ограда, за которой теснились голые фруктовые деревья. У дома было два парадных входа с массивными дверями.

Туганов ввел гостя в большую полутемную комнату, включил свет, и в тот же момент зазвонил телефон, стоящий на рояле. Разговор был коротким. Балетмейстер только «дакал» и что-то уточнял. Положив трубку, сказал, снимая и вновь надевая на палец свой серебряный перстень с черепом, как это он делал всякий раз, когда бывал чем-то возбужден.

—  Побудьте... Не уходите. Идет? Я ненадолго.

Он погляделся в зеркало, поправил расческой волосы и торопливо вышел.

Серго внимательно огляделся, рассматривая все с жадным интересом ребенка. Первое впечатление: не комната, а какой-то склад книг. Куда ни глянь — книги. Он насчитал четыре застекленных шкафа, набитых книгами; книги лежали и поверх шкафов, во всех простенках — книжные стеллажи. Книг было значительно больше, чем могли вместить в себя шкафы и стеллажи. Пачки книг, альбомов, журналов, папок лежали на подоконниках, на рояле, на полу. И куда такая пропасть!

Подобного скопления книг видеть ему еще не доводилось. Ну да, ведь он же ни по библиотекам, ни по книжным магазинам не ходил, не посещал и таких комнат.

А еще увидел Алеша висевшие в узких простенках между тремя окнами, закрытыми от солнца шторами темно-зеленого цвета, шаржи на известных актеров; нарисованы они были черной тушью, каждый - под стеклом с окантовкой.

...Вошел Туганов со свертком в руках. Видя, что приятель разглядывает шаржи и книги, обвел широким жестом комнату и сказал:

— Все это, мсье, собиралось с десятилетнего возраста...

Приятное, худощавое лицо его сияло довольством, глаза искрились лукавым огоньком. Он подошел легким, упругим шагом.

—  Ну, что, по рюмочке коньяка? — предложил он. — Хорошо расширяет сосуды.

Вкус коньяка еще не был знаком Алеше. Вино оказалось обжигающе острым; оно оглушило; у него перехватило дыхание; внутри все горело, отдало в голову.

Взбодренный коньяком, балетмейстер, насвистывая мелодию из «Кармен», развязал сверток, в нем оказались три подержанные книги. Борис Александрович глядел на них, словно в лицо любимой женщины. Удачное приобретение настроило его на веселый лад; в глазах сверкал азарт.

—  Долго я гонялся за этими красавчиками.

Потирая руки, с блаженной улыбкой на лице, он подошел к шкафу, дурашливо скомандовал: «Сезам, отворись», — и распахнул створки.

—  Мсье, идите сюда, полюбуйтесь: моя гордость, — кивком головы указал он на верхнюю полку. — Все восемь томов «Всемирной истории» Лависса и Рамбо... Уникум! В Ташкенте — только у меня и в публичке...

Алексей уставился на шеренгу толстых, черных книг в добротном переплете с золотым тиснением на корешках. Ни названные книги, ни фамилии их авторов ничего не говорили его непросвещенному уму. Также, впрочем, как и названия других редкостных, по словам Туганова, книг, которые он одну за другой горделиво демонстрировал оторопевшему гостю.

В голове у молодого клоуна — сумятица. Он старается внимательно слушать, делает усилие, чтобы вникать в смысл мудреных слов, которые произносит хозяин дома. Подумать только, как вся эта уйма сведений умещается в его черепушке...

Усадив Алешу в кресло, Туганов принялся увлеченно рассуждать о пользе чтения. Хорошая книга, по его убеждению, захватывает тебя целиком. Она учит, она развивает свой вкус, она воспитывает, открывает тебе глаза на то, о чем ты даже и не догадывался, —говорил он внушающим юном. — С ней на тебя не навалится скука. Книга возьмет тебя за руку и введет в царство незнакомых вещей, неизведанных чувств. Словом, мсье, будете следовать совету дядюшки Боба — не прогадаете... А, впрочем, поступайте как рекомендовал Полоний: выслушай всех, но решай сам. «Какой — еще такой Полоний?» — озадачился Сергеев.

Постановщик танцев взял юного приятеля за руку и подвел к стеллажу. «Начнем, пожалуй, с этого...» Он взялся пальцами за книжный корешок и наполовину выдвинул томик в ярко-фиолетовой обложке, но, видимо, передумал, Вдвинул на место, переместился вправо, уверенно вытащил книгу потолще и протянул гостю.

— Для начала, думаю, эта будет лучше... Джек Лондон. «Мартин Идэн». Должна понравиться... Сам я когда-то прочитал эту вещь взахлеб... «Мартин» — в некотором роде автобиография писателя. Жизнь Джека Лондона была полна приключений..., — ткнув пальцем в обложку, Борис Александрович сказал, — Этот малый сделал себя сам. Прошел тяжкий путь от простого матроса до знаменитого литератора. Его любили самые красивые женщины... У него есть чему поучиться...

От долгого состояния напряженности Алексей почувствовал себя страшно усталым, ему казалось, что сейчас тут же и заснет... Подошел к балетмейстеру поблагодарить за книгу и попрощаться, а тот проницательно поглядел своими жгуче-черными глазами на Алешу, словно хотел удостовериться: «Прочтет книгу или не прочтет...»

Итак, их сближение начало набирать обороты. Впереди — долгие годы дружеской связи.

Время от времени в цирке появлялись узбекские артисты-канатоходцы, акробаты, гимнасты. Это означало, что возвратилась из гастрольной поездки по республике либо первая бригада, либо вторая — так называли в ту пору цирковые разъездные группы, которые находились в ведении Вощакина. Пробыв в городе несколько дней, они вновь отправлялись в путь.

Серго уже знал всех их поименно, в том числе и Акрама Юсупова, комика первой бригады. Этот круглолицый, румяный толстячок с застенчивой улыбкой делал попытки сблизиться с коверным, однако более тесное знакомство не завязалось: всякий раз, заводя разговор, он сильно конфузился из-за того, что скверно говорил по-русски. Возможно, поэтому и не смог заинтересовать собой. Но, подумайте, откуда было знать Алеше каким комедийным дарованием наделен стеснительный гость, какую популярности приобретет от через десять-двенадцать лет в качестве комика в номере канатоходцев Ташкенбаевых.                  Щ

Иначе сложились отношения с другим участником кочевой группы — Заставниковым. Он был лет на двадцать старше Алексея, человек бывалый, много повидавший на своем веку; выходец из цирковой семьи, Григорий Иванович с детства получил разностороннюю выучку, выступал в различных жанрах, а года за четыре до знакомства с Серго переключился на клоунскую профессию, как и многие артисты старого закваса в зрелом возрасте.

Большая часть жизни бывшего «человека-резины» прошла в Средней Азии. Он отлично говорил по-узбекски; его уже давно считали здесь своим. Многим местным юношам он помог освоить цирковую науку. Наторелый в клоунском деле, Григорий Иванович хорошо изучил вкусы здешней публики и, как рассказывали, пользовался большим успехом.

— Когда я увидел вас на манеже, я сказал себе: «Этот парень умеет делать смех. Далеко пойдет», — произнес Заставников при первой встрече, по-хозяйски усаживаясь на ящик из-под реквизита, невесть когда оставленный здесь за ненадобностью кем-то из клоунов. При нем он также стоял тут, а сам коверный сидел на том же стуле, на котором сейчас перед зеркалом снимает грим новый молодой хозяин этой комнатенки.

Сергеев, по всегдашней привычке, разглядывал коллегу. На вид ему можно было дать лет сорок; крепкого телосложения, как и положено бывшему акробату; лицо открытое; характер прямой; о своем костюме заботится мало. Любит поговорить...

Они с первого же дня почувствовали взаимное доверие и прониклись друг к другу уважением. Случалось, что Григорий Иванович засиживался в клоунской гримировочной далеко за полночь. Для него, как понял Алексей, все, что происходило за стенами цирка — победные марши во славу индустриализации, рекорды ударников, колхозное строительство — не имело значения. Его интересовали только цирковые дела...

Он принадлежал к числу тех, кто охотно предается воспоминаниям о цирковом прошлом. Впрочем, порассуждать о делах минувших находится немало любителей, да не всякий обладает такой памятью, как Заставников. Ему явно доставляло удовольствие мысленно переноситься в былое, благо слушатель попался заинтересованный: взглянешь в глаза — так и светятся живым вниманием.

О себе клоун говорил скупо, рассказывал главным образом о смехотворах, наезжавших в Ташкент. Слушая его, Сергеев жадно впитывал в себя неизвестные сведения, которые несли в себе очарование первого познания.

Как-то раз Заставников спросил — знает ли Серго как разбить тарелку о голову?

— А зачем это надо? — удивился Алексей.

— Как «зачем»? В антре сплошь да рядом клоуны-буфф используют такой трюк.

—  Так ведь больно же.

—  В том-то и дело, что без боли.

— А-а-а, тогда интересно.

— Ну так вот, значит, наматывайте на ус, может когда и пригодится. Открою секрет. Тут, знаете ли, имеется своя хитрость. Опытные клоуны-буфф делали так: предварительно долго терли о свой локоть дно тарелки. А когда она хорошо нагревалась, осторожно надламывали. Вот вам и вся недолга...

Рассказчик поглядел на дверь и произнес:

— Душно... Обещали поставить электровентилятор, да так и не удосужились. Не возражаете? — кивнул он на дверь. И получив согласие, распахнул её. Алеша увидел на рубашке старого клоуна под мышками пятна пота. Лоб на плохо выбритом лице тоже был потным.

Серго еще только обдумывал услышанное, а гость уже пустился в рассуждения о комических трюках; он считает что дело клоуна — держать зрителей в приподнятом настроении. Улыбки не должны сходить с их лиц. А добиться этого помогают трюки, вроде тарелок. Без трюков клоун, скажу вам, что кот без когтей. Григорий Иванович по-мальчишески осклабился.

— Не знаю как вам, а мне так очень нравятся клоуны-буфф. Да только вот теперь их почти не осталось. Ну, кто? Коко, Якобино, Сим, Коля Лавров, отчасти Мишель Калядин... Вот, пожалуй, и все. Уж больно яростные нападки пошли на буффонаду. Только и пишут, только и слышишь: долой с манежа пощечины, долой размалеванные рожи, долой огненные парики, долой утрированную обувь! Буффонадным клоунам только в грузчики подаваться. Только и отведешь душу, когда в провинцию приедешь. Но и там теперь рецензенты достают... Хана, голубчик, буффонаде, хана! Помяните мое слово, скоро одни коверные да куплетисты и останутся.

Добрые отношения с Заставниковым продлятся и впредь. Всякий раз, когда Григорий Иванович возвращался из гастрольной поездки, он непременно наведывался к молодому коверному, к которому испытывал чувство симпатии.

 

16

—  Слушай, мил человек, как у тебя со временем? — спросил балетмейстер после своей утренней репетиции с танцовщицами.

—  Да вроде ничего особенного, — ответил Серго. Он уже достаточно хорошо изучил приятеля и видел по глазам — что-то у него на уме.

—  Не желаешь ли смотаться со мной в один интересный дом. Не раскаешься.

К той поре они уже были на «ты»... «Раз уж мы вместе преломили хлеб, — сказал Борис шутливым тоном, — так значит сам бог велел перейти на ты». Перед тем, как им отправиться, Туганов критически оглядел приятеля и сказал: «Надо бы приодеться. — Спросил: нет ли у него чего-нибудь, - ну... поопрятней?.. Тогда хоть это..., - движением густых бровей указал на взлохмаченную голову приятеля. Клоун зашел к себе в гримировочную, смочил голову одеколоном и причесался.

—  Заскочим сперва на минутку ко мне, — сказал Борис, — надо кой-чего захватить.

Алексей успел уже не раз побывать в этом доме. Чаще всего приходил за новыми книгами — старший друг увлеченно руководил его чтением. А тогда, во время самого первого посещения, когда Боря дал ему Джека Лондона, как он был дальновиден: — да, книга оказалась захватывающе интересной. «Мартин Иден» произвел на Алешу потрясающее впечатление, не покидавшее его несколько дней, он много размышлял о содержании книги, некоторые ситуации, в которых оказывался Мартин, клоун примерял на себя. Словом, первое серьезное произведение, прочитанное им после школьных лет, положило начало его дружбе с книгой.

Молодой клоун едва поспевал за скорым шагом Туганова. Направлялись они к автобусной остановке. Балетмейстер подошел к киоску Союзпечати и, к удивлению Алексея, купил все газеты на русском языке, сложил и засунул в карман.

Серго принялся восстанавливать в памяти, что он прочитал после Мартина... Туганов дал ему «Детство» и «В людях». Отныне Максим Горький станет любимым его писателем. Он запоем прочитал «Мои университеты», «О первой любви», «Челкаш», «Песню о Соколе»; был готов и дальше проглатывать книги, написанные этим чародеем, но Борис сказал: нет, сделаем паузу. Горький написал целый океан книг, одна интереснее другой — читать не перечитать. Твой тезка — Алексей Максимович — от нас никуда не уйдет. Теперь пусть мсье Серго познакомится с литературой о цирке. Вдумчивый опекун решил, что таким путем малый еще более пристрастится к чтению. Сперва дал чеховскую «Каштанку», потом «Гуттаперчевого мальчика» Григоровича, за ним — «Ольгу Сур», «Аllez», «Дочь великого Барнума» Куприна. Мир цирка предстал перед ним в новом романтическом свете. Расчет наставника оправдался: без книги Алеша уже обходиться не мог.

В тот раз, забирая книгу, Туганов, загасив докуренную сигарету о дно пепельницы, спросил: «Ну как, какое впечатление?» Вопрос озадачил. Ведь раньше старший друг не устраивал никаких экзаменов, просто брал прочитанное и выдавал новое. Алеша не знал, что ответить; он еще не умел выражать свои мысли вслух. Внутренний голос подсказал: говори просто, не мудрствуй.

—  Понравилось, — произнес он немного смущенно. — Прочел с интересом. Хотелось бы еще чего-нибудь в том же духе.

—  Прочти тогда..., — балетмейстер на какую-то минуту задумался, — познакомься с западным автором. — Он снял с полки изящный томик, — Эдмон Гонкур «Братья Земгано». Между прочим, автор этого романа был большим почитателем циркового искусства и знатоком, дружил со многими людьми арены.

—  История братьев Нелло и Джани, — сказал Борис, постукивая пальцем по книжке, — безусловно увлечет циркового артиста. Ведь эти ребята в юности, заметь себе, перешли вроде тебя из акробатов в клоуны. Гонкур описал этот переход с настоящей психологической глубиной. И с необыкновенной симпатией к своим героям.

Роман о мучительных поисках новизны в искусстве клоунады настолько захватил Алешу, что у него впервые возникло желание иметь такую же книгу у себя.

— Что ж, будем искать у букинистов, — ответил Борис с чувством удовлетворения.

В автобусе он пояснил, что едут они к даме, как сказано у классика, приятной во всех отношениях, — к Тамаре Ханум. Слышал о такой? — Да, видел ее имя на афишах. Поет песни разных народов и танцует.

—  А еще она — балетмейстер, — уточнил Борис. — И неплохой.

По его словам, Тамара Ханум — птица высокого полета, её часто посылают за границу выступать в концертах. А недавно местное правительство выделило ей квартиру в новом доме.

—  Нанесем, братец, знаменитой особе визит вежливости.

Алексей уловил в его темных сияющих глазах смешинку; лукаво улыбаясь, постановщик тайцев ввернул дурашливым тоном: хотя Геннадий Демьянович Несчастливцев и говаривал, что комики визитов не делают, ну да шут с ним... Времена изменились, и нынче хороший комик, — он взглянул на приятеля озорновато, — может сделать честь любому обществу...

Серго подумал: ну вот, опять припутал какого-то Геннадия Демьяновича. И ведь не спросишь же — кто такой? Все загадки, загадки...

Тамара Ханум была рада гостям, приветливо улыбалась. Алешу обволок нежный аромат ее духов, к которому примешивался острый запах пищи из кухни, оттуда же доносились приглушенные звуки узбекской музыки. Только было Туганов начал представлять своего спутника, на которого вновь напала робость, как хозяйка дома, оживленно сверкая глазами, произнесла безо всякого акцента:

— А я уже знаю товарища Серго... Видела.

На смуглом лице южанки играла широкая, веселая улыбка. На вид она была примерно одного возраста с Борисом, которого почему-то называла Бобом. Тамара провела их в большую комнату и усадила в кресла, покрытые парусиновыми чехлами, а сама села на стул, поставив его напротив них. «Пожалуй, она лет на десять старше меня», — прикинул Сергеев, все еще чувствуя неловкость от всегдашней своей застенчивости. На языке у него вертелось: «Комики визитов не делают...» Кто же он все-таки этот самый Геннадий Демьянович, черт бы его подрал? И почему плохо относится к комикам?

Отогнав от себя смутное чувство досады, он стал незаметно рассматривать знаменитость. На ней было платье национальной расцветки и покроя, на котором неуместным казался белый кружевной фартучек. Смоляные волосы гладко причесаны с пробором посередине головы. Черносливовые глаза были горячими, а губы улыбчивыми. Борис предложил ей сигарету и закурил сам. Певица-танцовщица-балетмейстер сказала, неумело выпуская дым, что раньше в цирк не ходила. Так уж вышло. А тут, ну прямо все уши прожужжали: приехал какой-то необыкновенный клоун.

—  И Боб повел меня к вам, — она заговорщицки подмигнула ему. Было видно:  между ними давние дружеские отношения. — Спектакль понравился. Я получила удовольствие, — она заглянула в Алешины глаза. — Хотите знать мое мнение?

Конечно, ему было это интересно. Неожиданно в голове мелькнула тревога: а что как сейчас разнесет в пух и прах. Нет, вроде не похоже, глаза добрые, ни тени насмешки.

—  Это мнение простого зрителя, — продолжала она спокойно. — Я не специалист, но ваш юмор мне по вкусу. В нем не было грубости. «Поклонись Шульцу, — сказал он себе, — Шульц первым предостерег тебя от этого...». Добрый отзыв зрительницы помог Алексею подавить стеснительность, он уже не чувствовал себя натянуто. Это была крошечная победа над собой.

Тамара вновь обратилась к Алеше:

—  А знаете, что еще понравилось в вашем выступлении — и это уже по моей части — пластический образ..., — она загадочно помолчала. — Признаться, не могла себе представить, чтобы у циркового комика и — такая легкость движений, такая выразительная телесная пластика... Да, Боб, — она ласково улыбнулась ему, — ты был абсолютно прав, когда говорил, что твой наперсник обладает грацией первоклассного танцовщика балета «Модерн». Тогда я не очень верила, но потом убедилась — да, так оно и есть...

Похвала льстила самолюбию молодого клоуна, гладила по головке, поднимала в собственных глазах и вместе с тем смущала до такой степени, что готов был провалиться сквозь землю, потому что высказано это было прямо в лицо человеку застенчивому по натуре, притом высказано женщиной именитой и обаятельной. Она заметила сконфуженность юноши и, словно прочитав его мысли, спросила, настороженно заглянув в синеватые Алешины глаза:

—  Я сказала что-то не так? Сергеев заставил себя улыбнуться.

—  Нет, нет, что вы... Все хорошо, все хорошо...

—  О господи, отлегло от души.

На выручку пришел чуткий друг; он привычно напустил на себя дурашливый вид и сказал шутливым тоном:

—  Аи, оставь в покое преподобного отца Сергия, — Борис ласково похлопал опекаемого приятеля по щеке. — Он у нас конфузлив, как уездная барышня.

Тамара понимающе улыбнулась и погладила Алексея по руке. Лицо ее искрилось добродушием, она по-царски одаривала им обоих мужчин.

—  А как твои девочки, Боб?

—  Какие? В цирке что ли? Тамара утвердительно кивнула.

—  Ох, ох, ох, — комично завздыхал он. — Как был прав мистер Марк Твен, как прав, когда писал: «Легче пасти стадо блох, чем стайку молодых девушек...»

Все засмеялись. И вдруг Тамара спохватилась, ударила себя по колену, вскочила, уронив стул, и побежала на кухню, бросив на ходу: «У меня же там все убежало». Глядя ей вслед клоун сказал себе: «А она — фигуристая».

Туганов поднял стул и, заговорщицки подмигнув корешу, сказал: «Посиди» и тоже ушел на кухню. «Какие-то у них дела...» Что ж, теперь можно и осмотреться. Прежде всего он увидел посреди стола вазу с фруктами, потом стал разглядывать бесчисленные фотографии, развешанные по стенам, горку красного дерева, за стеклами которой теснились фарфоровые безделушки и статуэтки...

На спинке соседнего кресла заметил в сложенном виде что-то красивое и незнакомое: одеяло не одеяло, шаль не шаль... Это «что-то» было в крупную клетку — черную, серую, розовую и красную — цвета сочетались необыкновенно гармонично. Вещь, как он понимал, нездешняя, наверное, дорогая, на ощупь сделана из плотной, но мягкой шерсти. Замечательная штуковина. Ничего подобного видеть не доводилось. Потом Борис объяснит — это был шотландский плед, привезен «оттуда». Пройдет лет пятнадцать и Серго, не позабыв о том эффекте, какой произвел когда-то дома у Тамары Ханум клетчатый красавец, приобретет себе сразу три таких пледа — они появились в продаже в крупных универмагах. Покупкой очень дорожил, берег, в холодные зимние вечера любил набросить на плечи и положить на колени...

Озираясь по сторонам, обратил внимание на расставленные по туалетному столику искусно сделанные фигурки Микки Мауса, пингвинов и обаятельных братьев-поросят. Любитель кино не мог оторвать глаз от знакомых персонажей мультфильмов: они так много говорили его сердцу. Как раз в том году на экраны ташкентских кинотеатров вышли веселые звуковые ленты Диснея, обворожившие циркового комика, он успел уже трижды посмотреть их восторженными глазами. Они казались ему образцом изящества и причудливого юмора. С каким наслаждением следил он за смешными плутнями и уловками сорванца Микки, за похождениями забавных пингвинов, за увлекательной историей семейства поросят. А их задорная песенка «Нам не страшен серый волк» до того понравилась, что он упросил дирижера оркестра играть эту мелодию ему, Алексею, на выход.

Осмотр комнаты привел его к заключению, что большинство вещей здесь сделано не у нас, привезено из-за границы.

За границу в то черное время артистов цирка не пускали... Сергееву вспомнилось, что рассказывали ребята Асми — они перед Ташкентом побывали в Москве. По их словам, приехал в столицу какой-то знатный зарубежный импрессарио подбирать артистов для гастролей по Европе. Поглядел, поглядел да и подал в цирковой главк список, а в нем - двенадцать номеров, какие он хотел бы законтрактовать. А ему этак вежливенько: пардон, глубоко сожалеем, но не можем дать ни одного. Так ни с чем и уехал...

В дверях показался Борис, он осторожно нес супницу, держа ее за ручки, следом шла с посудой Тамара. (Тогда еще не вошло в моду завтракать, обедать и ужинать на кухне.) Хозяюшка постелила на стол какую-то нездешнего вида веселенькую клеенку.

—  Удачно, мальчики, подгадали: у меня сегодня как раз каурма-шурпа сварена... Пробовали? — спросила она у Серго.

Алеша покачал головой — не пробовал. Каурма-шурпа оказалась очень вкусным супом, острым, пряным с кусочками баранины.

Во время еды балетмейстеры продолжали интересный им обоим диалог, начатый, вероятно, еще на кухне. Между ними шел, как понял Алеша, профессиональный разговор, который занимал их до такой степени, что адресовались они только друг к другу, словно кроме них здесь никого не было. Собеседники наперебой так и сыпали словами, которые на тогдашний слух циркового недоросля звучали непонятно и как-то странно: тройные туры на пуантах... фу-этэ... шене... в четвертой позиции... Жизель... Только что в Мариинке премьера «Бахчисарайского фонтана»... Русские сезоны Дягилева... Лифарь... Одетта и Одиллия...

Переводя недоуменный взгляд то на Тамару, в глазах которой сверкал азарт, то на Бориса, Сергеев сказал себе: «Будто на чужом языке балакают». Из каждых десяти слов ему были знакомы лишь два-три. Он растерянно хлопал глазами, как Митрофан Простаков на уроке... А тем временем парочка, полная задора, продолжала увлеченно: экзерсис... адажио... Марина Семенова... В эксцентрических фрагментах Касьяна Голейзовского... батманы... Анбуте...

Серго перестал вслушиваться. А ну их, говорунов... В голове мелькнула мысль: когда встречаются цирковые, они вот также толкуют только о своем...

Туганов первым вышел из-за стола и, дожевывая яблоко, поторопил Алешу:

—  Не опоздать бы к началу представления...

— Да, конечно, конечно.

Друзья распрощались с милой хозяйкой и заспешили к автобусной остановке.

Алексею Сергееву предстоит еще не раз посещать этот гостеприимный дом: он будет принят в компанию. Она сложилась, по словам балетмейстера, примерно год назад. В нее вошел узкий круг знакомых, публика, в основном, богемного склада. Он будет участвовать в теплых, приятных вечеринках. Стол, за которым он сейчас обедал, будет раздвинут и за него усядется десять — двенадцать человек... Неизменно будет ужин, будут шуточные тосты, дружеские беседы, остроты, обсуждение новостей из области искусства и литературы... будет музыка и будут танцы.

А под утро все разойдутся усталые, но довольные встречей и друг другом.

Борис Туганов обладал наследственным призванием к наставничеству. Он видел как Алеша тянется к нему, как смотрит на него влюбленными глазами, как жадно ловит каждое его слово. И хорошо понимая, что природная одаренность паренька остро нуждается в духовном развитии, стремился всячески расширять кругозор своего подопечного; он ненавязчиво поучал молодого приятеля, не скупился на советы и чтобы еще более пристрастить к чтению, рассказывал ему интересные истории. Один из таких рассказов, глубоко захвативших Сергеева, был о загадочной гибели полярной экспедиции Роберта Скотта. Произошло это трагическое событие, по словам Туганова, в 1912 году. Этот год вообще был несчастливым, смотри: погибло трансатлантическое судно «Титаник», унеся более полутора тысяч человеческих жизней, в Китае началась кровавая революция, в Москве сгорел Белорусский вокзал...

Из рассказа сведущего друга Алексей узнал, что Роберт Скотт был английским исследователем Антарктиды. Он поставил перед собой цель открыть окутанный тайной Южный полюс. Англичанин тщательно готовил свой поход, все предусмотрел, все — кроме одной мелочи. Она-то, понимаешь ли, и погубила его...

Такое хоть кого заинтригует. Клоун даже перестал жевать бутерброд. Что же это за мелочь такая?

— Не спеши. Всему свое время,— Борис заговорщицки подмигнул приятелю.— Так вот слушай. Первую горькую чашу глава экспедиции испил, когда, наконец-то, с превеликими трудностями достиг цели — Южного полюса. И тут... ты только представь себе, оказалось, что на полюсе всего месяц назад уже побывали... Трагедия!

—  А кто побывал-то?

—  Норвежская экспедиция под руководством знаменитого путешественника Амундсена... Да, брат, было от чего придти в отчаяние. Но это еще не все. Пришлось экспедиции Скотта испить и вторую горькую чашу. Вот теперь мы с тобой и подошли к той самой роковой мелочи. Поставь себя, Лёсик, на место тех полярников. Стали они возвращаться. На душе кошки скребут. Холодище, ветер пронизывает. Кое-как добрели до склада, где у них хранился запас провизии. Воспряли духом. Ну, думают, сейчас разведем огонь, обогреемся, поедим... Извлекли консервы, сухари, чай, ну и, конечно, керосинку. И вот представь себе состояние этих людей, когда они обнаружили, что бидон, в котором хранился керосин, пуст. Ни капельки...

—  Ну и ну, — поразился Алеша, — куда же он подевался? — Глаза его мерцали любопытством. — Слушай, куда же все-таки делся керосин?

Рассказчик пожал плечами. Но Серго уловил в его увлажненном взгляде хитринку. Балетмейстер сделал движение рукой, какое означает: «Погоди», и сказал:

— Дальше было так: на каком-то расстоянии от первого склада у экспедиции был еще один. Доплелись люди, значит, до того, второго хранилища. И что бы ты думал? Просто уму непостижимо! Бидон и тут оказался порожним.

— Ну, надо же! — искренне огорчился молодой артист. — Прямо чертовщина какая-то.

Богатое его воображение нарисовало картину безумного отчаяния спутников Скотта и его самого. Мысленным взором он живо увидел тех людей, глядящих с убитым видом на проклятый бидон...

—  Как же они вышли из положения? — нетерпеливо спросил он.

—  В том-то и дело, что не вышли.

—  Как это «не вышли»? А что же тогда было дальше?

—  Видишь ли, мой милый, загадочное исчезновение керосина сыграло роковую роль. Все участники экспедиции до едина погибли: их убила полярная стужа...

Дальше Туганов рассказал, что все дело, как позднее установили ученые, оказалось в олове: им были запаяны бидоны. До этого несчастного случая люди не знали, что олово на сильном морозе «заболевает» — рассыпается в порошок. Металловеды назвали это явление «оловянной чумой».

Рассказ об олове-убийце произвел на молодого артиста глубочайшее впечатление. История гибели экспедиции Скотта не выходила у него из головы, захватила воображение. Ему хотелось побольше узнать о Южном и Северном полюсах; он прочитал все, что нашлось на этот счет у Бориса и, не насытясь, стал искать другие книги о полярных экспедициях и полярниках.

 

18

Проснулся Сергеев от какого-то шума. Сообразил, что за стенами разгулялся ветер. Каждой клеткой своего тела ощущал его неистовую силу. Не одеваясь, подошел к окну. Тесный дворик, обычно так весело сверкающий под солнечными лучами, сейчас был окутан серой мглой. Ветер буйствовал, шипел, свистел, завывал, гудел, мотал из стороны в сторону абрикосовые деревья, звякал стеклами.

После завтрака Алексей, как правило, отправлялся в цирк репетировать, а теперь не захотел. «Заварю чайку и почитаю», — решил он.

На кухне Модест Захарович сказал, набивая табаком трубку:

—  Когда вот так с гор задул северо-западный ветер, с ним, брат, не шути... Узбеки называют его Большой Шамал... Говорят, у него такая силища, что даже ишака валит с ног...

— Долго теперь не угомонится, — подала голос от плиты Мария Константиновна.

—  Дня два, а бывает и свыше того буянит Большой Шамал по всей долине реки Чирчик..., — пояснил степенный Модест Захарович, раскуривая трубку.

Хозяйка, ласково глядя на квартиранта, успевшего снискать ее расположение, напутствовала его с материнской заботливостью:

— Будете, голубчик, выходить на улицу, оденьтесь потеплее.

—  Никуда Алексей Иванович еще не уходит, — урезонил жену Модест Захарович и, обратясь к Алеше, заметил. — Надо полагать, у вас там ничего не состоится.

—  Это почему же?

—  Подумайте сами, ну какой дурак пойдет в такую погоду в цирк.

Алеша нахмурился и пробурчал себе под нос: «Может и пойдут».

Без пятнадцати четыре Серго заставил себя отправиться в цирк. Конечно, в этакое ненастье он ни за что не вы шел бы из дома на два часа раньше обычного, если бы накануне не условился с Рахимовым о встрече. Не в его, Алексея, характере не держать слово...

Стоило ему приоткрыть дверь на улицу, как его шибануло ветровой волной, холодные струи проникли в рукава, распахнули плащ и в довершение порывом ветра сорвало с головы кепку, растрепало волосы; он бросился догонять её; на этот раз ему повезло: на пути беглянки оказался забор.

Клоун шел торопливым шагом, согнувшись в три погибели, придерживая кепку. Свистящий ветер штормовой скорости яростно дубасил в грудь, затрудняя движение, больно хлестал песчинками по лицу, по кистям рук... Какой там ветер — ураган... ураганище...

Последний отрезок пути он уже не шел, а бежал... Захлопнув за собой конюшенную дверь, Серго вздохнул с облегчением: теперь он недосягаем для пронизывающего ветра.

Цирк в этот час словно вымер. Кроме дежурного да спавшего на сене конюха — ни души; в стойлах возбужденно пофыркивали лошади... К нему приблизился рыжий, необычайно лохматый козел по кличке Талхак; он с давних пор живет на конюшне без привязи. По цирковому поверью козел приносит счастье. Талхак — известный побирушка: бродит по всему зданию, выклянчивая папиросы — любимое его лакомство. Алеше рассказывали смешной случай. Однажды козел нахально цапнул сигарету, которую держал в руке какой-то важный туз из Комитета по делам искусства, и до того напугал его, что бедняга в ужасе попятился, замахав руками на рогатого дьявола...

Талхак легонько подтолкнул лбом клоуна в бедро, что на его, козлином языке означало: «Давай». Серго, одобрительно улыбаясь, поднес попрошайке на раскрытой ладони привычное угощение — соленые сухарики, которые специально сушил для него.

Не заходя к себе в гримировочную комнату, Алеша поднялся до седьмого ряда и сел на повидавшую виды скамью. Пустой, тускло освещенный манеж выглядел скучным и безжизненным, как покинутый полигон. Сергеев поглядел на недавно приобретенные ручные часы, они показывали четыре. Наби должен быть с минуты на минуту. Интересно, о чем таком собирался он сообщить?

В обычный день тут бы сейчас кто-нибудь тренировался, звенели бы голоса, слышалось бы топанье ног, гиканье, свист, выкрики. Скорее всего, что и он, Алеша, крутил бы с разбега затейливые акробатические «окрошки»...* Акробатическая комбинация, составленная из различных прыжковых элементов.

В те годы было принято, когда кто-либо из акробатов-прыгунов начинал тренировку, к ним непременно подключалась вся молодежь: наездники, жонглеры, гимнасты; тогдашний цирковой артист, не умеющий прыгать — явление исключительное. Постоянный тренинг придал цирковой братии телесную красоту, сделал людьми крепкими, жилистыми с развитыми фигурами, сделал «накаченными», как говорят между собой профессионалы. В эти мгновения Алексей чувствовал упругую плотность своих мышц, ощущал ровное дыхание в своем здоровом теле. Память неожиданно воспроизвела милое лицо Тамары Ханум, увиделась её изящная рука с браслетом из крупного янтаря на запястье. Тогда, за обедом, подкладывая ему в тарелку салат, она сказала:

— На арене вы казались мне каким-то... ну... казались тщедушным, а вблизи вижу — мускулистый, — она забавно, по-девчоночьи, сморщила нос и шаловливо постучала ладошкой по его груди, словно по арбузу, проверяя — спел ли. Потом повернулась к Борису и произнесла, подтрунивая:

— Не мешало бы и кое-кому заиметь такое же тренированное тело...

Мать честная, уже половина шестого. Рахимов так и не пришел. Серго досадливо крякнул, раздраженно забарабанил пальцами по скамье. Как неприятно начался день, так и продолжился... С улицы проникал гул осатаневшего ветра; под его бушующими порывами грохотала крыша подстать грому небесному. Под этот гнетущий шум в его голове проносились образы минувшего. Внезапно он вспомнил как однажды пятнадцатилетним мальчиком оказался жертвой чудовищного шторма на Черном море. С труппой Чанышева кочевал он по третьеразрядным циркам юга России. С грехом пополам закончив выступления в Новороссийске, они должны были морем переправиться в Сухум, как тогда назывался Сухуми. Погрузка на пароход происходила ночью. И вдобавок во время разбушевавшейся печально известной новороссийской боры. Вместе со своими ребятами он спустился в полумрак трюма. Пол под ним ходил ходуном. С усилием пробрался сквозь многолюдье, натыкаясь на лежащих вповалку людей, отыскивая — где бы притулиться. Спертый воздух пропитан тяжелым запахом. Алешу страшили удары бурных волн о железный корпус. Женщины испуганно ойкали, плакали дети; кто-то неподалеку от него пробасил: «Ну и штормяга!...». Ему вторил хриплый голос: «Норд-вест... с обеда задул...». В каком-нибудь шаге от юного акробата старуха, прижимая к себе маленькую девочку, выкрикнула истерически: «В такую бурю все угодим в преисподнюю...». Алексею передалась её взвинченность. Его охватил цепенящий страх. Ведь ему впервые случилось плыть по морю. Судно швыряло на волнах, как щепку. Чувствовал он себя усталым и разбитым. Подташнивало... Пробирал холод, ведь на нем была лишь трикотажная футболка. Хотелось прилечь. Ему удалось высмотреть местечко; на пределе сил он завалился, подложив свой чемоданишко под голову, и не заметил как погрузился в тяжелое забытье.

Пробудили его оживленные голоса; люди весело переговаривались. Корабль не качало. Однако слух улавливал ритмичный грохот работающих машин. Он услышал — кто-то окликал его. Это был Петя Осташенко из их труппы, Алешин одногодок и приятель.

— Насилу нашел, — сказал он, помогая дружку подняться. — Аида наверх. Наши уже там.

Серго хорошо помнит, как оторопел, увидев залитую солнцем гладь морской синевы и небо ослепительной голубизны. Потрясающее впечатление! Его охватил пылкий восторг. Ноздри приятно щекотал солоноватый запах.

После ночного кошмара это лучезарное утро показалось изумительным сновидением, наполнило все его существо радостным ликованием.

У другого борта слышались возбужденные детские голоса, веселые возгласы. Вместе с Петей он направился туда. Дети с родителями, опершись о корабельный барьер, шумно любовались чем-то исключительно интересным. Что их так занимает?

Удивленному взору Алексея представилось зрелище невиданное: за их пароходом следовала стайка дельфинов, то один, то другой, то парой выскакивали глянцевые остроносые прыгуны из воды и, описав в воздухе большую дугу, снова погружались в морскую пучину. Бог ты мой, ну до чего же грациозны! Само совершенство! Эта чудесная картина не забудется им до конца дней.

Воспоминание прервал шум шагов: из артистического прохода вышел старик Плотников с ведрами в руках, он поставил их возле барьера и пошел за другими. Серго знал, что в ведрах опилки, пропитанные анилиновыми красками. У Вощакина, как, впрочем, и у некоторых других тогдашних директоров цирка, было заведено: по издавна сложившейся традиции во время субботних и воскресных представлений разукрашивать манеж.

Старый униформист принес еще два ведра и деревянные грабли, которыми стал заправлять манеж; на языке людей цирка это значит разравнивать бурую тырсу, взбитую конскими копытами.

Плотников заметил коверного и, улыбаясь, приветствовал его вскинутой рукой; скромный, не кичливый, хотя в гражданскую войну награжден высоким орденом Красного Знамени, ветеран арены был симпатичен молодому клоуну.

Не без интереса следил Серго сверху как мастак сноровисто выводил цветной узор: зачерпывает из ведра рукой в резиновой перчатке горсть опилок и засыпает в определенном порядке в прорези картонного трафарета: красные, желтые, зеленые, лиловые. И вот уже вся арена опоясана красивым орнаментом, придавшим ей праздничный вид.

Тем временем электрик в своей будке включил освещение, какое положено давать до начала спектакля. Серго увидел двух билетерш, которые принялись протирать тряпкой стулья трех первых рядов. Захлопали двери. Тут и там замелькал цирковой народец. Откуда-то, быть может из конюшни, донесся стук молотка по железу. Узбек-униформист застилал барьер красной ковровой дорожкой.

Из главного прохода выкатилась первая волна зрителей с билетами в руках. Они разбрелись в поисках своих мест.

Цирк ожил.

Нет, уважаемый Модест Захарович, ошибались. Представление состоится.

 

19

Наступила весна. Ранняя, сухая ташкентская весна. За окном Алешиной комнаты оба абрикосовых дерева, радуя глаз, вырядились в нежно-розовую одежду. Зрелище восхитительное! Выйдешь на улицу — все в цвету; за каждым забором - белая, лиловая, сиреневая кипень садов; весело щелкают птицы, по утрам воздух чист, пропитан сладким, конфетным ароматом; на небе ни облачка. Еще нежаркое солнце веселит душу. Подумать только: здесь нарядная, веселая южная весна, а там, в далеком родном Воронеже, в это же самое время еще все под снегом, дуют холодные ветры, метет поземка. Чудно, право!

Направляясь к цирку, Алексей не догадывался, что где-то неподалеку в этот самый момент пересекает площадь девушка по имени Наташа, которой суждено войти в его здешнюю жизнь, чтобы затем нанести душевную, долго не заживавшую рану...

 

20

Сезон подходил к концу. Во время утренней тренировки Серго сказали, что его вызывает к себе товарищ Вощакин.

В кабинете по обыкновению находился и Туганов.

— Какие у вас планы? — спросил директор, разглядывая приглашенного и постукивая по столу карандашом. — Что думаете делать дальше?

Вопрос застал врасплох. Куда это он клонит? — пронеслось у Алеши в голове. Он бросил вопрошающий взгляд на Бориса; тот сидел, скрестив руки на груди, и загадочно улыбался.

Нет, пожалуй, беспокоиться не о чем, — рассуждал про себя клоун. Вопрос задан без подвоха, и тон был вполне дружелюбный. Оба они относятся ко мне хорошо. Если бы что, Боб предупредил бы...

—  Что думаю? — переспросил артист. — Думаю работать, как работал.  А что?

— Я спрашиваю: имеете ли приглашение в другой цирк

— Вощакин откинулся к спинке кресла. — Посылали куда-нибудь предложение своих услуг?

Сергеев пожал плечами, дескать, с какой стати.

—  Никуда не посылал.

—  И хорошо, — директор поглядел на балетмейстера.

—  Мы тут посоветовались с Борисом Александровичем и решили оставить вас и на летний сезон, — Вощакин улыбнулся. — Надеюсь, не возражаете. Тогда будем считать вопрос закрытым.

Позднее, когда Алексей сидел у себя в комнате и вспоминал разговор с директором, он подумал: хорошо, что дело обернулось таким образом, не то пришлось бы поволноваться — рассылать повсюду свою рекламу, письма, дожидаться приглашения... И неизвестно еще как бы его приняли на новом месте. А тут он уже обжился, привык ко всему, приобрел друзей, с жильем хорошо устроился, встретятся ли где еще такие славные хозяева. Ну, а главное — об этом даже подумать страшно — потерял бы Наташу...

Его взгляд остановился на крупной, глянцевито сияющей фотографии, приколотой к стене — первый снимок Серго в клоунском обличье, сделанный Наташей...

Познакомились они в цирке. Перед началом представления к нему в гримировочную комнату вошли двое — чернявый молодой человек и девушка с лейкой. Представились корреспондентами молодежной газеты.

—  Наш редактор уже побывал у вас... на спектакле, — сказал парень. — Он хорошо отозвался о вашем выступлении и дал задание написать о вас.

Корреспондентка добавила:

—  И сфотографировать.

— По окончании, с вашего разрешения, зайдем побеседовать...

Представление шло с подъемом. Серго был в ударе. Все удавалось особенно хорошо. Публика покатывалась со смеху. Алеша видел, как во время исполнения сценок, корреспондентка фотографировала его то с одного места, то с другого.

Когда представление закончилось, они пришли опять, парень задавал вопросы и торопливо записывал.

На следующий день девушка пришла днем, одна. Сказала смущенно, что пленка, к сожалению, оказалась засвеченной...

Сергеев уловил выражение досады, мелькнувшее в ее глазах.

— Придется переснимать. Иначе редактор открутит мне голову..., —на губах ее скользнула доверительная улыбка, придавшая девичьему лицу обаятельную прелесть. — Хочу сделать много снимков в гриме и без грима... Хорошо бы вот на этом фоне, — кивнула она на серое солдатское одеяло, которым был застелен дорожный ящик.

Помогая ему прибивать одеяло к забору циркового двора, фотокорреспондентка сказала, что зовут ее Наташей.

— А вас?

— Алексей... Можно и Алеша. В детстве называли Лёсиком.

—  Чудесно. Позвольте и мне так же величать вас.

Он хмыкнул что-то невнятно и растерянно улыбнулся.

После того, как он торопливо облачился в клоунский костюм и загримировался, Наташа взяла его за руку и поставила перед одеялом.

— Принимайте какие угодно позы, делайте любые гримасы, —произнесла она и начала щелкать и так и этак, то отходя, то приближаясь, то присев на корточки, то повернув лейку вертикально.

Затем сделала несколько снимков без грима. На следующий день принесла в большом черном конверте кипу фотографий. Впервые он держал в руках свое изображение в таком количестве и в столь разнообразном виде. Он тихо улыбался довольный собой, еле сдерживая бурную радость.

Внезапно в голову ему пришла мысль — за работу надо же заплатить. Ведь не за спасибо же старалась. Он до того смутился, что даже покраснел. Но как сказать... Как спросить — сколько с меня? Получится как-то грубо... И оннР видимо, тоже стесняется назвать цену... Будь на ее месте мужчина, другое дело... Или если бы не была такой симпатичной... Вот история!..

Фотография на стене живо напомнила в каком замешательстве оказался он в тот раз, не знал куда глаза девать...

Много позднее выяснится, что снимки Наташа делала вовсе не из-за денег, а потому, что он понравился ей. Но тогда он и не догадывался об этом. Хотя его самого с первой же встречи влекло к ней, влекло какое-то внутреннее предчувствие счастья. Прежде с ним такого не случалось. Бывало, конечно, что какая-нибудь девчонка понравится, бывало даже, что увлекался... Но чтобы так... теперь всё, всё было по-другому, теперь это уже была та, кого ждала душа...

Не вдруг пришло осознание, что и он небезразличен ей. Иначе, с какой бы стати она стала появляться в цирке под любыми предлогами.

Позднее, когда они станут часто встречаться, она при знается, что раньше в цирк ходила редко, только если да вали задание сфотографировать кого-нибудь из молоды артистов. Выступление клоунов не любила. Те, которые она видела, были несимпатичны ей, что в них хорошего., Какие-то ущербные людишки. А вы — нет. Вы —другой. Вы не кривляка. У вас все естественно. И смех... Он тоже у вас другой — располагающий, жизнерадостный. На вас интересно глядеть. Вас выделяет какая-то особинка... Так и сказала — «Особинка». Какое славное, незнакомое словцо!

Прежде он не понимал — чем она так поразила его этим ли взглядом зеленых загадочных глаз, опушенных необычайно густыми ресницами, пухловатыми ли свежи ми губами, незнакомыми с помадой, или, может, русыми, гладко причесанными волосами, как нравилось ему у женщин, аккуратным ли носиком, изящно закругленным! Да она влекла его своей внешностью, своей легко угадываемой нежностью, ему нравилось, как она улыбалась, нравился тембр ее голоса. В его глазах Наташа была самой обаятельной девушкой на свете... Глядел бы и глядел на ее милое личико. Все мысли только о ней, имя её все время на губах. Едва увидит издали, как сердце охватывает холодок...

И по сию пору в нем странным образом уживаются чувство восхищения ею и чувство робости. И, конечно, он ни за что не отважился бы пригласить ее в театр или в кино и уж тем более в ресторан.

Наташа сделала это сама.

Она сказала, улыбаясь влажными губами:

—  Насколько мне известно, представление в цирке заканчивается около десяти. Ведь так? Если поторопиться, можем успеть.

—  Куда мы должны успеть?

—  Можем успеть на закрытый просмотр. У нас в Доме журналиста показывают какой-то заграничный фильм, сказали, хорошая комедия... У меня два билета.

Под впечатлением от лирического содержания кинокартины они долго бродили по городу. Он проводил ее до дома. Прощаясь, она близко придвинулась к его лицу, он ощутил ее дыхание, обонял дурманящий запах волос, глаза ее в ночи излучали бирюзовое сияние...

Она тихо произнесла «милый» и провела теплой ладошкой по его щеке...

Наташа обвила руками его шею и поцеловала в губы...

И тотчас скрылась за дворовой калиткой.

Он застыл в оцепенении. Его охватила буйная радость. Не чуя под собой ног, он готов был тут же на улице скрутить подряд миллион сальто-мортале...

Мария Константиновна приохотила его пить по утрам зеленый чай. Алеше нравился его терпковатый вкус. Как-то раз во время завтрака он увидел: на оконный отлив опустился сизый голубь и стал деловито заглядывать через стекло в комнату, вытягивая шею, вращая черными зрачками, окаймленными оранжевыми колечками. Что, бродяга, интересуешься как живу... А может тебя, шельмец, подослала Наташка проверить — не привел ли красотку из балетного ансамбля. Только зря стараешься. Есть солидные свидетели моей непорочной жизни —хозяева квартиры.

Неожиданно на ум ему пришло недавнее разглагольствование дородной Марии Константиновны. Она сказала: «До вас, Алексей Иванович, в этой комнате жил некто Эрто... Модя, как называют таких, как тот наш жилец? Да, да, эквилибрист. Странный, знаете ли, был человек. Постоянно приводил к себе дам... Мы, понятно, не против, лишь бы тихо, без скандалов... Помнишь, Модя, он привел монашку. Можете себе представить, настоящую монашку... Ну, ей богу... Ладно, монашка как-никак все-таки женщина, понятно. А вот каким манером он по потолку ходил, убейте, не пойму».

Алексей ухмыльнулся: понял о ком речь — Ромка Токарев — Эрто. Встречались в казанском цирке, даже квартировали в одном флигеле через стенку. Точно, бабник несусветный. А насчет того, что ходил по потолку, так тут дело ясное. По утрам он у себя в комнате тренировался: стойки выжимал на спинках стульев, упирался в потолок ногами...

Восстанавливать в памяти подробности, связанные с Ромкой не хотелось: этот человек был неинтересен ему, пошел он к дьяволу! А вот еще чашку чая, пожалуй, выпил бы. Он потянулся за чайником и тут взгляд его упал на газету. В ней была напечатана рецензия на их программу.

В те годы о цирке писали редко. Рецензировали цирковые спектакли в большинстве случаев люди случайные, которые об этом искусстве имели самое общее представление. О клоунах чаще всего говорилось в тонах критической проработки. Лишь в конце пятидесятых годов, когда наши артисты начали выступать с триумфальным успехом в странах Запада, центральная, а следом и периферийная пресса заговорила о цирке. Широко стали публиковаться также статьи и очерки об отдельных мастерах арены.

Рецензия была поверхностной; перечислив номера программы, корреспондент в самом конце отвел абзац отзыву о творчестве Серго, который, как сказано там, успешно веселит зрителей, создавая атмосферу праздничной приподнятости. «Благодаря своей обаятельной комичности клоун вызывает всеобщую симпатию».

Алеша помыл за собой посуду на кухне и вывел велосипед на улицу.

Без малого год, изо дня в день проходил он через полутемный коридор, не обращая внимания на этот велосипед, висевший на стене, пока однажды у него не возникла мысль: «Торчит тут без дела, а ведь можно бы и поездить на нем. Поговорю-ка с хозяином».

— Девять лет ездил я на нем на работу, себе в удовольствие, — сказал Модест Захарович, поглаживая раму, — если бы у меня каким-то чудом появилась возможность купить автомобиль, я бы предпочел велосипед. Автомобиль, понимаете ли, порабощает вас, вы делаетесь его пленником, велосипед же... Заметьте себе — штука весьма полезная и не только физически, но и, пусть это не покажется вам странным, в духовном отношении... Между прочим, мой велосипед на ходу. Желаете, можете кататься сколько душе угодно.

Душе, конечно, было угодно.

С того дня неторопливо разъезжать на велосипеде по городу, не выбирая пути, сделалось для Сергеева приятнейшим занятием.

 

22

Всякий раз во время велосипедной прогулки цирковой артист испытывал радостное волнение, радость вибрировала в нем как струна гавайской гитары. Чувство легкости и свободы уносило его ввысь: он наслаждался своей молодостью, признанием, успехом у публики, жизнью, какой он не знал еще совсем недавно.

Чуть ли не на каждом метре пути в сетчатку глаз Алексея Сергеева попадала различная информация — зрительные и слуховые образы. А мозг тотчас все это обрабатывал: узнавал, оценивал, над чем-то задумывался, что-то старался запомнить, откладывая в сейф памяти на длительное хранение.

Ученые говорят, что восприятием впечатлений ведает область мозга — гиппокамп — важнейший механизм памяти. Это он решает — что стоит запоминать, а чего не стоит.

Впечатления под Алешиным взором сменяются словно кадры в кинофильме. Однажды по какому-то капризу памяти перед ним возникли любимые комики — Бастер Ки-тон и Гарольд Ллойд; в своих кинолентах они тоже постоянно носились на велосипедах по улицам американской провинции, впрочем, с той разницей, что Бастер и Гарольд как оглашенные мчались, спасаясь от преследования, а он, Алексей, потихоньку, с прохладцей катит, держась тротуара. А мимо проплывают витрины магазинов, вывески на двух языках: узбекском и русском, жилые дома, сплошь малоэтажные — пестрая смесь самых различных стилей, полисадники с фруктовыми деревьями, торговые палатки, афишные тумбы, столбы, кафе, изредка ресторан или кинотеатр.

Нашему велосипедисту нравилось разглядывать прохожих, подмечать кто во что одет. Как в его Воронеже, как в Казани, как на Урале в Надеждинске, так и здесь, молодежь, да и многие пожилые люди, ходят в футболках и майках. Начальники всех рангов носят, подражая вождям, полувоенные кители. Встретить человека в галстуке — большая редкость. Местное население — узбеки — делится примерно пополам: одни в партикулярной одежде, другие в национальной. Причем, мужчины туго подпоясывают свои халаты косынками, женщины же наоборот, сплошь в платьях свободного покроя.

Поездки на велосипеде позволили Алексею довольно хорошо изучить город. «А вот ночной Ташкент, — сказал он себе, — я почти не знаю».

В ту пору техническая цивилизация еще не заполонила Ташкент автомобилями, мотоциклами, светофорами, треском, скоростями, звуками автомобильных сирен, выхлопными газами. Столица Узбекистана оставалась, в общем, такой же, какой её увидел в самом начале этого века, молодой клоун Дмитрий Альперов и позднее описал в книге своих воспоминаний.

Вращая педали, Алексей размышлял, вел в воображении бесконечные диалоги с самим собой или с кем-то из знакомых. Мысли сосредоточены главным образом на работе. Он оценивал свои придумки, анализировал сделанное; за удачные импровизации хвалил себя, за промахи — укорял...

Открытый для впечатлений, он наблюдал, вглядывался в окружающий его мир. Взор у него острый, цепкий, все подмечает. Наблюдать то, что происходило вокруг, было для клоуна Серго одновременно и удовольствием и работой. Наблюдать жизнь улиц, скверов, вокзалов в поисках сюжетов для своих картин любил, к слову заметить, и знаменитый живописец-передвижник Владимир Маковский.

Честолюбивому воображению Алеши открывался необъятный простор. И в самом деле, если оглянуться назад, восстановить в памяти с чего ты начинал, каким был всего год назад в качестве коверного на манеже надеждинского цирка, или цирка дяди Вани, или, хотя бы, ашхабадского цирка, то понимаешь, насколько усовершенствовалось твое профессиональное мастерство. И это вселяет уверенность, что и впредь предстоит двигаться семимильными шагами.

Будущее рисовалось ему в самом радужном свете.

Встречные молодые девушки вызывали из чуткой памяти образ Наташи, а вместе с ним — атмосферу женственного тепла, какое исходило от всего ее облика. «Интересно, вспоминает ли она обо мне так же часто и с такой нежностью, как я о ней...».

Когда они встречались, или когда он думал о ней, плотские желания ни разу не шевельнулись в нем. С Наташей он был верен священному писанию — не прелюбодействовал в сердце своем...

Иногда ему казалось, что только она одна и понимает его, но нередко чувствовал — нет, полностью не понимает. Да и можно ли до конца понять другого, разделить с ним его ощущения...

Теперь она долго не уйдет из его памяти. Только с ней он чувствовал себя вполне свободно, ничто не отвлекало его, не мешало любоваться ее красотой. Как он любил глядеть в Наташины зеленые глаза, вдыхать дурманящий запах ее волос, ощущать жар ее тела, когда она тесно прижималась к нему и выдыхала на ухо томным шепотом: «Лёсик мой, застенчивый».

«Да, да, она дала мне столько счастья, она подходит мне и так много значит для меня... И я был бы безмерно рад видеть ее своей женой...».

 

23

—  Но почему? — спросил Алексей огорченно, — почему не можешь?

Наташа ответила со снисходительностью старшей сестры:

—  Ну как я могу. Пойми, у Инульки завтра день рождения. Придут ее подружки. Кто примет гостей?.. Ну, ну, началось... Чего, дурашка, вешать нос. Сходишь с Наби.

—  Он уже видел «Трех товарищей». И очень хвалит... А во сколько будут гости?

—  Пригласили к часу. А что? Почему спросил?

— Да так, — уклончиво ответил Алеша. Разговор этот происходил поздней ночью. Они только что вернулись из ресторана Дома актера: ужинали в компании с Наби Рахимовым и его застенчивой девушкой Халимой. Вечер прошел в приятной, оживленной беседе, шутили, развлекались; распили две бутылки сухого грузинского вина. И сейчас стояли у той самой калитки, где каких-то месяца два назад она поцеловала его.

Сергеев уже не раз побывал у нее дома, знал маленькую сестричку Инессу, знал отца — он тоже фотограф. Снимки его печатались в «Огоньке», в «Известиях», в «Иллюстрированной газете». «Это он дал мне свою профессию», — поведала Наталья. Она же рассказала о матери, которую шесть лет назад унес рак гортани. «Мама была женщина романтического склада, происходила из аристократической семьи; по профессии была музыкантом-арфисткой; писала стихи, недурственно пела... Когда папа ухаживал за ней, знаешь, что она сказала? «Я выйду за вас лишь в том случае, если обвенчаемся в церкви». А он был членом партии со стажем. Представляешь, перед каким выбором он встал. Но папа ее так сильно любил... Он, знаешь ли, у меня с большим юмором. В общем, он сказал: «Что ж, придется купить у святого Мокия, покровителя свадеб, индульгенцию на отпущение грехов...» Говорили, что такой красивой свадьбы пензенские старожилы не упомнят... На все деньги, какие наскребли, они купили свечей и расставили по всему собору. Так что вот, дружочек, — произнесла она дрогнувшим голосом, — венчание стоило папуле партбилета... А лишиться его в наше время, ты даже и вообразить себе не можешь, что это значит... Теперь свои отличные снимки он вынужден публиковать под другой фамилией».

А еще Наташа рассказала, что перед тем, как в первый раз привести его, Алексея, к ним в дом, она предупредила отца: «Учти, папа, Лёсик — товарищ стеснительный... Молчун. Не из первых красавцев, галстуков не носит... Что еще? Да, немного диковат. Папа сказал: «Диковат, говоришь, но кусать меня, надеюсь не станет...».

Темное небо было усеяно крошевом мерцающих звезд. Алексей ощутил ночную прохладу и тут же сообразил, что Наташа, должно быть, озябла в своем платье без рукавов. Он накинул на плечи ей пиджак и крепко прижал к себе. Губы их потянулись друг к другу и слились в долгом поцелуе.

Глотнув воздух, она отстранила его от себя:

—  Все, Лёсик, все... Поздно уже. Папа не спит, дожидается...

«Окончен бал, погасли свечи», — с горькой усмешкой сказал он про себя, надевая пиджак, сохранивший тепло Наташиного тела и запах ее духов. Алеша приоткрыл калитку, чтобы поглядеть ей вслед.

По дороге домой, он решил, что придет к ним, пусть и незванным. Не прогонят, поди... Вот только получше бы придумать что подарить имениннице.

После утренней репетиции он отправился в Центральный универмаг, там работала знакомая продавщица, Алка, разбитная, свойская девчонка, поклонница нашего циркового брата, подружка для любовных радостей. К ней, доброй душе, безотказно услужливой, и обратился Серго.

— А сколько ей?

—  Пять лет.

— Подожди, — коротко сказала Алка и растворилась в полумраке универмаговских коридоров. Спустя некоторое время вернулась и поманила за собой. Они спустились в подвал. По дороге Алка-выручалка велела, чтобы отвалил кладовщику червонец.

Получив свое, мордастый хранитель дефицитных сокровищ вынул из темного угла коробку, поставил на стол и жестом фокусника открыл крышку.

Внутри под папиросной бумагой лежали чудесные красные ботиночки... Вот угодила, так угодила. Мало того, благодетельница еще и дельный совет подала — вложить в коробку белые носочки и плитку шоколада.

С этой коробкой он и направился к Инессе. По дороге ему вдруг припомнилось, как он впервые встретился с малышкой. К тому времени Наташа уже сводила сестренку в цирк. Девочка узнала клоуна и произнесла с детским простодушием:

— Ты дурачок, да? Наташа всплеснула руками:

— Да ты что, ты что...

Он заморгал глазами, скорчил дурацкую гримасу и заулыбался как последний глупец. Ему ничего не стоило напустить на себя вид наивного простачка. В этой маске он и повел игру с девчушкой.

—  Скажите, пожалуйста, барышня, а как вас зовут?

—  Инесса.

—  Инесса... Какое прелестное имя... Инесса — ташкентская принцесса...

— А тебя как зовут? — спросила девочка, прижимая к себе куклу.

— Алеша — старая калоша... Наталья хихикнула за его спиной.

— Смотрите, кто это вышел из леса? Ба, да это ж наша Инесса...

Детские глазенки зажглись веселым удивлением.

— А теперь, дорогая Инесса, начинается новая пьеса. Одолжите, пожалуйста, на минутку вашу куклу.

Малышка поняла, что это игра и сразу же включилась в нее со всею детской непосредственностью.

—  Пожалуйста.

— А как ее зовут?

— Ада.

Он выставил куклу перед собой и, ласково глядя на нее, разыграл маленький спектакль:

—  Уважаемая Ада, вы...вы... — Он застеснялся и стыдливо опустил глаза. Потом набрался смелости и начал снова:

— Уважаемая Ада, вы понравились мне с первого взгляда... Потому что вы, Ада, слаще шоколада, вкуснее винограда и даже приятней шипучего лимонада... — Он обращался с куклой, как с живым существом. — Скажите, Ада, чего вам надо? Что, что?.. — Лицо его выразило крайнюю степень изумления, глаза комично вытаращились, челюсть отвисла, как у дурня. — Губная помада?.. Ну, знаете ли, Ада... Не рановато ли... Ах, Ада, Ада, какая досада... — Он глубоко вздохнул и скорчил грустную гримасу. — Расстаться нам надо...

Он вернул хозяйке ее игрушку.

—  Прощайте, милая Ада, Инесса безумно вам рада... Импровизировать и лицедействовать подобным образом не составляло для него никакого труда. В этот момент он ощущал себя, как на кругу манежа, проказливым мальчуганом... Ему хотелось понравиться девочке. Ведь она была сестрой Наташи. В тот раз он катал кроху на себе, изображая лошадь, показывал фокусы, ходил на руках, рассыпав мелочь, которая выкатилась из его кармана и они втроем — Наташа, Инуля и он — весело ползали по полу, собирая деньги...

Часы показывали начало пятого, когда он явился к имениннице. Гости уже разошлись, Наташа в ситцевом халатике с распущенными волосами наводила порядок. Держа коробку за спиной, он поздравил Инессу и, склонясь к ней сказал:

— Угадай, в какой руке?

Девочка заколебалась, поглядела на сестру и сделала выбор:

—  Вот в этой.

—  Э-э, милочка, нечестно, ты, наверно, подглядывала.

—  Не, не подглядывала. Скажи, скажи, Наташа...

—  Ну если не подглядывала, тогда получай...

Ботиночки пришлись в самую пору. То-то было радости у обоих сестер. По тем временам получить в подарок такую вещь, было делом почти фантастическим.

Счастливая, оживленная, перемазанная шоколадом, маленькая принцесса забралась к нему на руки. Детские ручонки обвили его шею, кроха ткнулась носиком ему в ухо и прошептала: «Я люблю тебя...». И влажно чмокнула в щеку...

На следующий день Наташа рассказала: «Ни за что не хотела, дрянь такая, снимать подарок дяди Леши. До слез дошло. Так зареванная и улеглась спать в своих красных ботинках... Представляешь...».

 

 

24

Начались предновогодние хлопоты: в цирке готовилось детское елочное представление. Режиссировал его Туганов. Серго предстояло играть роль Иванушки-дурачка.

Поглощенный репетициями и вечерними выступлениями, Алексей не заметил как подкатило 30 декабря. Только теперь он спохватился. — Батюшки-светы! А подарки!.. Должен подыскать целую уйму: для Наташи, для ее отца, ну и, конечно, для ее маленькой сестренки. А еще пошевели мозгами, придумай, что подарить Борису, Наби, Тамаре, да не забудь и про хозяев квартиры.

На поиски ушло два дня; мотался по магазинам, истратил все сбережения.

Новый год встречали у Тамары Ханум вместе с Наташей, она впервые была в этом доме.

Такой восхитительной новогодней вечеринки, исполненной беспечной радости, веселья, шуточных тостов и острословия, в его жизни еще не было. От души развлекались, танцевали, притихнув, слушали песни... Алеша был на седьмом небе.

Богемная компания, люди близкие друг другу по духу, они чувствовали себя здесь комфортно, удовлетворяли взаимную потребность в общении, обсуждали новости искусства, статьи в журнале, который только что начал выходить — «Литературный Узбекистан», запальчиво спорили о киноновинках и, в частности, о «Чапаеве», который как раз в эти дни появился на экране. Свои сборища они шутливо называли «Корпорацией полуночников».

Все участники «Корпорации» взросли в атмосфере, породившей «Поколение, которое жило надеждой», жило, как окажется позднее, на поверку несбыточной верой в светлые идеалы.

Алеша гордился тем, что на равных допущен в нее.

Ни в беседах, ни в спорах он не участвовал: молча слушал с жадным вниманием, стремясь понять и запомнить.

Наташино лицо светилось, точно у счастливой именинницы. Она шепнула Лёсику:

—  У меня такое ощущение словно я попала в другой мир...

—  Налить тебе, дорогая, еще?

Он кивнул на квадратную бутылку иноземного джина. Наташа, ощутимо захмелевшая, зажмурила глаза, что можно было понять как: «Э, где наша не пропадала...». Джин с тоником, вкус которого они оба познали в этом доме, Алексей называл божественным напитком.

Вечером следующего дня, при встрече она скажет, что сильнейшее впечатление на нее произвели песни Вертинского и Петра Лещенко.

В ту пору это было большой редкостью. Такие пластинки не купишь ни в одном магазине. На имена иммигрантов — Вертинского и белого офицера Лещенко наложено табу. Их пластинки были запретным плодом, а запретный плод, известное дело, особенно сладок. Саша Сметании рассказывал Алеше, что кое-кто из цирковых ребят приобретали эти пластинки за большие деньги у моряков в Архангельске на черном рынке.

—  Я и представить себе не могла, что их песни так отличаются от наших, — рассуждала Наталья, сидя по-турецки на сундуке в Алешиной гримировочной.

—  Все, о чем пел Вертинский, — очень личное, интимное. Его песни завораживают, берут тебя в плен... А этот ваш Лещенко совсем, совсем другой... Он, по всему видать, разгульная душа... Согласен?

— Согласен. Бесшабашная русская удаль, — пей, кути, все нипочем, все трын-трава.

Если для нее эти песни были в новинку, то он заслушивался ими еще в прошлые посещения гостеприимного дома Тамары Ханум. Ему припомнилось, как он впервые разглядывал восхищенными глазами патефон нездешнего производства. На его крышке с внутренней стороны был любопытный рисунок — фабричная марка — обаятельный фокстерьер сидит перед раструбом, заглядывая в него; песик склонил голову набок и вслушивается, как пояснила Тамара, в голос своего хозяина. Такой же рисунок был и на пластинках. И то и другое привезено ею из-за границы.

Впервые услышанные тогда песни Вертинского произвели на Алешу эффект, подобный тому удивительному очарованию, какое вызвало знакомство с книгами Горького и Куприна. Сюжет пленительных песен Пьеро разворачивался в каких-то нездешних, неведомых краях — «В бананово-лимонном Сингапуре..». Действовали там ненашенские, романтические фигуры: креолка, желтый ангел, распятый у колодца Христос, сероглазый король, Лулу с обезьянкой..., лиловый негр, подающий даме манто — таких слов не было в обиходе циркового клоуна.

В прошлый раз к нему привязалась фраза, которую он без конца напевал тихим голосом: «Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным...».

Не поощрялись в те годы и джазы, и фокстроты. Пластинок с джазовыми записями, какие привезла Тамара, слышать ему еще не доводилось. В особенности пришлась по душе музыка Гершвина, который стал одним из любимых его композиторов.

Компания полуночников раскованно и самозабвенно всласть танцевала быстрый фокстрот.

Хозяйка дома с веселой ухваткой заставила скромного и стеснительного Алешу покинуть диван; без особого труда научила она музыкального и ритмичного от природы актера «лисьему шагу». А он, в свою очередь, — Наташу. Во время новогодней вечеринки танцевал он, упиваясь фокстротным ритмом и близостью со своей красулей, утопая в блаженстве; запах ее волос пьянил и кружил голову...

По его словам, именно тогда он разобрался в своих чувствах, осознав, что влюблен и полон радостного, дух захватывающего счастья. В тот раз он со всею определенностью понял, что связан с этой девушкой неразрывной силой любви, первой, чистой юношеской любви.

«Любовь — источник всех людских свершений, — сказал великий комедиограф Лопе де Вега в своей пьесе «Дурочка»

Любовь поэзию открыла, Нас в царство музыки ввела И живопись изобрела, Любви живительная сила Волнует, будит и тревожит: Любовь — враг тупости и сна, И тот, к кому она пришла, Невеждой быть уже не может.

Пройдет еще полтора месяца и под той же крышей будет дружески отмечен день рождения Алексея Сергеева.

С чем же он пришел к своему двадцатилетию?

 

25

Первого января 1935 года было опубликовано постановление об отмене карточек на хлеб и некоторые продукты.

Страна вздохнула свободней.

Порадовались и артисты цирка; их это коснулось особо — при кочевом образе жизни карточная система доставляла много хлопот. Это сообщение растормошило творческое воображение Серго, он придумал сценку «Похороны продуктовой карточки». (Речь об этом дальше.)

Но вообще говоря, отмена карточек мало что изменила в трудной жизни народа. По-прежнему не хватало многих продуктов первой необходимости, все также люди выстаивали длинные очереди; все также население больших городов жило в ужасающей тесноте, все также было трудно доставать одежду и обувь. Примечательно в этом смысле характерное свидетельство времени — письмо, датированное 1935 годом и обнародованное много позднее в «Литературной России». Молодой поэт Александр Твардовский сообщал другу - поэту М. Исаковскому: «Миша! Я — босиком. Хожу в тапочках... В Смоленске — ничего кожаного... Ни в одном магазине...». И далее слезная просьба поискать для него в Москве какие-нибудь ботинки.

Вместе с тем 1935 год был насыщен многими позитивными событиями: открылось движение по линии первой очереди Московского метрополитена; поступили в продажу первые телевизоры марки Б-2; Горьковский автозавод изготовил 100-тысячную машину; в первых числах марта 1935 года прошла конференция по вопросам использования реактивных летательных аппаратов для освоения стратосферы, тем самым было положено начало космической эры. На экраны вышли крупные произведения киноискусства: «Юность Максима», «Крестьяне», «Летчики», «Три товарища». Выпущено в свет полное издание романа Н. Островского «Как закалялась сталь» — самая читаемая книга того времени.

Из событий внешней политики самым значительным было начало военных действий Италии против Эфиопии. Наша печать много писала об этом. Любопытен на ту же тему еще один документ времени — дневник видного архитектора А. К. Бурова, как раз тогда находившегося в творческой командировке в стране, где правил фашистский диктатор Муссолини. 29 октября 1935 года Буров записал: «Видел отъезд солдат в Африку. Молодые мальчики в потрепанной форме, будто ехали с войны, а не на войну, в сопровождении разряженных в пух и прах фашистов». И еще одна его запись несколькими днями позднее: «За годы фашизма итальянцы стали молчаливы, мрачны, неразговорчивы».

Экономический кризис, охвативший всю Европу гибельно сказался и на цирковом деле. Профессиональный журнал «Дас программ» за 1935 год пестрит объявлениями о распродаже циркового имущества и дрессированных животных. Неумолимый огонь депрессии до тла уничтожил два цирка-колосса — Саразани и братьев Клудских.

В то же время отечественный цирк процветал и развивался.

Такой, в самых общих чертах, была обстановка в 1935 году на просторах нашей земли и за рубежом.

Вернемся, однако, к рассказу о герое этого повествования. Что нового внес 1935 год в жизнь и творчество Алексея Сергеева?

Во-первых, в том году ему исполнится двадцать лет. Во-вторых, он придумает и сыграет много комических интермедий. И среди них — впервые — оригинальные сценки с дрессированными осликами, о чем мало кому известно. В-третьих, в том году он с увлечением начнет овладевать игрой на скрипке.

Что еще? В Новогоднем детском представлении Серго успешно сыграет роль Иванушки-дурачка; тогда же между молодым клоуном и балетмейстером ташкентского цирка сложатся теплые дружеские отношения, что самым заметным образом скажется на Алешином духовном развитии.

И, наконец, в том году произойдет, быть может, самое существенное по силе чувств событие его жизни — Алексей серьезно увлечется прекрасной девушкой, впервые испытав чистое и нежное сердечное волнение.

 

26

Минуло семь лет с того времени, как Алеша покинул родной Воронеж и начал скитальческую жизнь циркового артиста. Робкий, застенчивый, со скудными познаниями, но любознательный, жаждущий постоянно пополнять свой умственный багаж, он необычайно рано — фактически мальчиком восемнадцати лет от роду — отважился овладеть профессией клоуна. Незаурядное дарование, трудолюбие, вера в свои силы и целеустремленность позволили ему в столь короткий срок заметно продвинуться в своем духовном и творческом развитии, позволили обрести устойчивый успех на арене в качестве клоуна. Преуспел Алеша и в личной жизни. Он принят на равных в компанию людей старше его и выше по образованию. А главное — чудесная девушка одарила его своей нежной дружбой.

Из беседы с Алексеем Сергеевым:

«Я так и не узнал, кому пришло на ум отметить мой день рождения. Друзья хотели, чтобы это было сюрпризом для меня. Я-то думал, все будет по-простому: разопьем с корешами бутылку-другую сухого грузинского и весь бал... А тут утром униформист вручает мне конверт; внутри небольшой листок плотной бумаги — приглашение. Как сейчас помню: «Уважаемый, Алексей Иванович! Оргкомитет по проведению дня рождения товарища Сергеева А. И. просит почтить своим присутствием дом товарища Т. Ханум 16 февраля с/г в 10 часов 30 минут по местному времени для участия...». Ну и так далее, в общем — обычный треп.

Вечеринка нежданно-негаданно обернулась для меня крушением надежд...»

Итак, в ночь с шестнадцатого на семнадцатое февраля 1935 года состоялась вечеринка полуночников по случаю дня рождения Серго.                                                       

Ко времени подоспел и новый костюм — первый в Алешиной жизни. Обладателем костюма он стал благодаря содействию друзей: Туганову по знакомству оставили в комиссионном отрез серого трико красивого тона, а Тамаре удалось достать ордер в пошивочное ателье закрытого типа.

В прихожей, когда он скинул пальтишко, Верочка картинно всплеснула руками: «Ну, надо же! Нет, вы только полюбуйтесь, до чего же наш Серго элегантен, настоящий франт...»

Красивый костюм на человеке, которого привыкли встречать в непрезентабельном виде, произвел фурор.

Воздух в квартире был насыщен атмосферой праздника. Гостиную украсили гирлянды, с которых свешивались картонные медальоны с изображением физиономий буффонадных клоунов и римской цифрой «XX». Стол Тамара закатила шикарнейший. По тем временам такой набор яств казался из области фантастики или чудес, какие мог явить лишь Торгсин, либо Цековский закрытый распределитель.

«Был, конечно, и торт в форме сердца и, как положено, с двадцатью свечами, которые я сумел задуть только с трех попыток», — расскажет Алексей позднее.

Когда гости уселись, Туганов, загадочно улыбаясь, подал Тамаре гитару и сказал:

— Слово для музыкального приветствия имеет наша милая хозяюшка, чернявая дочь Востока, разлюбезная Тамарочка Ханум.

Аккомпанируя себе, именитая гастролерша спела на известный мотив:

Выпьем за Алешу,

Всем нам дорогого,

Вот ему на счастье

От друзей подкова...

Наби Рахимов вынул из свертка начищенную до блеска подкову и преподнес имениннику с театральным поклоном. А певица тем временем продолжала:

Пусть подкову эту

Бережет он вечно,

Будет ему счастье

И в делах сердечных...

Все зааплодировали, заулыбались, загалдели и потянулись, подняв бокалы, чокнуться с виновником торжества.

«Много было и других подарков, — вспоминал Алексей, — Тамара Ханум подарила фигурку Чарли Чаплина, Верочка — красивую тюбетейку, Зоя, ученица Туганова — серебряную ложечку: она как раз пришлась к пиале, подаренной Рахимовым. Он сказал: «Это не простая пиала. Я очень дорожил этой вещью, дорожи и ты. Ею пользовался самый знаменитый комик Юсуф-кызык Шакарджинов...». Друг-приятель Борис удружил книгой «Гоголь о комическом и комедии». «Книга старинная, — пояснил он, — издана в прошлом веке. Пришлось сделать новый переплет».

Как обычно, Туганов верховодил на вечеринке. Он поднялся, постучал ложечкой по бутылке и произнес:

—  Коронный номер сегодняшней программы — наш юный друг, принц смеха Алексей, он же Алеша, он же Лёсик, он же Серго...

Серго научился безошибочно узнавать по выражению лица приятеля, когда на него накатывал, как вот сейчас, дурашливый стих.

— Имя Алексей, — продолжал Борис, — известно издревле. В истории человечества прославилось великое множество Алексеев. Тут вам и монархи, и митрополиты, и великие ученые, и полководцы. Но среди них особое место занимает царь Алексей Михайлович, отец Петра Великого..., — балетмейстер оглядел всех гостей с умной лукавинкой в искристых глазах. — Предвижу, что кое у кого может возникнуть вопрос: а при чем здесь царь? А вот при чем. Алексей Михайлович среди прочего увековечил свое имя еще и тем, что по его указанию было построено первое на Руси театральное здание, известное под названием «Комедийная хоромина...».

Серго с интересом слушал рассуждения Боба, все это было ему неведомо... Вместе с тем в его голове чаще и чаще возникало чувство беспокойства: почему же она так сильно задерживается?.. Обещала быть в одиннадцать. А уже половина двенадцатого.

Туганов вышел из-за стола, остановился за спиной у Алеши, положив ему на плечи руки.

—  Слово «комедийная» напрямую связано с разлюбезным юбиляром, посвятившим свою жизнь служению музе комедии Талии. А госпожа эта, должен заметить, весьма и весьма разборчива: не каждому покровительствует. В большинстве случаев тех, кто к ней обращается, посылает..., — шутил Борис не улыбаясь, с серьезным лицом. — А вот нашего простодушного юмориста выделила, взяла под свое крыло...

«Умеют же люди говорить так складно, — подумал Сергеев. — Вот это человек. О чем это он теперь? О каком-то Алексее, божьем человеке».

—  ... Который, было бы вам известно, — пояснил тамада, — причислен к лику святых. Отшельническая жизнь Алексея божьего человека полная тяжких испытаний и удивительных перипетий просто ошеломительна..., — Подобно опытному оратору, Борис выдержал паузу, — Алексей божий человек долгие годы скитался в поисках истины и смысла жизни. И этим ташкентский Алексей в некотором роде схож со своим тезкой. Он тоже ищет смысл клоунского смеха. И помяните мое слово, у нас еще будет повод погордиться знакомством с юбиляром, который уже стоит на взлетной полосе к славе. Посмотрите в окно — какие толпы людей собрались на улице, чтобы приветствовать дорогого юбиляра, — шутил Туганов, не улыбаясь, поигрывая, по привычке, перстнем: снимет-наденет и вновь снимет-наденет. — Так выпьем же во здравие отмеченного богом досточтимого Серго...

И вновь все шумно потянулись к нему чокаться.

Хвалебный тост, глубоко смутивший его, лестные реплики, смех, праздничная обстановка — все это прямо-таки оглушило Алексея, словно тогда, дома у Туганова, рюмка коньяка. Он застенчиво сжался.

Гости выпивали, чокались, закусывали, шутили, острили, ёрничали, чесали языки, смеялись во всю радость молодости, словом, развлекали сами себя. А как же иначе, ведь отмечался день рождения не кого-нибудь, а клоуна. Поглощенные общим оживленным разговором, полуночники забыли о скромном молчаливом имениннике. А тому только того и надо. Шум-гам веселого застолья шел мимо него, погруженного в свои раздумья...

Говоря словами Гамлета, он вновь увидел «очами души своей» пленительный Наташин образ. Ни с кем не чувствовал он себя так легко, так непринужденно как с ней; ну, разве что еще с Сашкой Сметаниным. И никому не рассказывал так много о себе, как ей...

Мысли возвратились к первым дням их знакомства. Припомнились ее тогдашние слова: «Здесь вы спокойный, даже медлительный, а там на арене живой, веселый...».

Неожиданно он почувствовал: кто-то легонько постукал его по спине. Это был Туганов; он склонился к Алешиному уху и шепнул: «Вернись на землю...».

Теперь перед мысленным взором Серго они были вдвоем — Борис и Наташа. Впервые увидев ее, балетмейстер сказал: «Миленькая мордашка. И, похоже, умненькая...» Дня через три, проходя мимо, он бросил Лёсику: «Иди, там тебя ищет твоя куколка...» И еще всплыла в памяти чудаческая реплика Боба: «Опять, мсье, уматываете к своему симпампончику?». И тут же ему, Алексею, вслед замурлыкал мелодию народной песни про Стеньку Разина, внятно произнеся: «Нас на бабу променял...»

Оценив остроумную шутку, кавалер вернулся к себе в гримировочную, забрал фотопортрет Туганова, мастерски выполненный Натальей, и, хотя собрался подарить его к подходящему случаю, преподнес теперь. Друг в долгу не остался. На следующий день сунул в руку листок из блокнота. «Прочти ей... Это — Пушкин, «Мадонна».

... Творец

Тебя мне ниспослал, тебя,

моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

Мог ли Алеша подумать, что когда он прочитает милой эти выученные наизусть строки, она нежно обнимет его и наградит самой обольстительной из своих улыбок...

Удивительная все-таки вещь — сердечное влечение: о своей семье, о близких он мог не вспоминать неделями, а о ней думал чуть ли ни каждую минуту... Глядя мимо всех невидящим взором, Алексей опять затревожился: что же могло задержать ее? Может, стряслось что-то с отцом? Или с сестренкой? А, может, с ней самой?.. А что, как не придет? Панически испуганный этой обжёгшей мыслью, он поспешил успокоить себя: «Да нет, не должна. Обещала ведь. И даже советовалась в чем пойти... Нет, нет, в такой день не может не прийти».

Погруженный в собственные мысли, именинник услышал свое имя, произнесенное Наби. Алеша поглядел осоловелыми глазами на приятеля — лицо его искрилось весельем.

— Ну что ты с ним будешь делать — опять ушел в себя. Туганов моментально отозвался с фиглярской ухмылкой:

—  Не нашел места получше, куда уйти.

Все рассмеялись. Но смех был, как почувствовал Серго, добродушным, не обидным.

Наби, сверкая своими дегтярными глазами, спросил у сотрапезников:

—  Как по-русски сказать про человека, который не любит разговаривать?

Зоя бойко выпалила:

—  Неразговорчивый...

Весело, наперебой гости стали предлагать свои варианты:

—  Несловоохотливый.

—  Безмолвный.

—  Молчаливый.

—  Немногословный.

—  Молчальник.

— Молчун.

— Так вот, — сказал Наби, — однажды мудреца спросили: «Слушай, почему ты мало говоришь, но много слушаешь?» Мудрец ответил: «Язык мне дан один, а уха — два. Значит слушать надо вдвое больше, чем говорить».

Гости глядели на молчуна с веселыми улыбками.

И в этот момент зазвучал патефон. Все головы повернулись в ту сторону. Тамара широким жестом приглашала друзей танцевать. Первой отозвалась захмелевшая Верочка, визгливо хохоча, она потянула за собой мужа-прокурора. Следом направились и остальные.

Алексей увидел, что за столом он остался один. Это его так сильно смутило, что тут же вскочил излишне резко, опрокинув с грохотом стул. Поднимая его, заметил: никто на него не обращает внимания, только клоунская рожа на медальоне над столом оскалилась насмешливо. В полупьяном расслаблении Сергеев сообразил, что из-за громкой музыки может не услышать ее звонка. И потому счел за лучшее отправиться на кухню, поближе к входной двери.

Здесь он остался наедине с Наташей.

Сидя на табуретке, застеленной козьей шкурой, он опять погрузился в свои тревожные размышления.

Его не оставляло ощущение, что вот сейчас раздастся звонок у входной двери и он бросится открывать, и войдет она со своей милой улыбкой...

Но звонок молчал.

Из большой комнаты по-прежнему доносилась танцевальная музыка...

Что же, что же все-таки могло задержать ее?..

И вдруг обостренное предчувствие просигналило: что-то произошло, что-то недоброе. Внезапно обожгла мысль — попала в аварию. На автобус наскочил грузовик. Поскользнулась, сломала ногу... Упала в арык — чего он только не передумал... Все виделось в мрачном свете.

—  Вот он, оказывается, где, — вспугнул тишину неожиданно появившийся Рахимов. Присел на корточки перед приятелем, положил на колени руки, участливо заглянул в глаза, как бы прощупывая, что у друга на душе.

—  Не беспокойся, — сказал Наби, — придет, обязательно придет.

—  Какой там... придет? — отмахнулся Серго. — Автобусы уже не ходят.

— Возьмет такси. Ты, Алеша, наверное еще не знаешь, что все женщины долго собираются. Наверное примеряет платья — в каком идти... Э, брат, женщина, как улитка в нашей узбекской сказке. Вот послушай: улитка отправилась на свадьбу к подруге, понимаешь, на свадьбу. А поспела как раз, когда молодые крестили новорожденного...

Лицо Алексея оставалось безучастным. Наби понял, что ему не удалось отвлечь друга от тягостных мыслей.

—  Э, зачем хандра-мандра... Побойся аллаха... Юмор твой, Алеша, где?.. Пьесу «Плутни Скапена» знаешь?.. Мольер говорит там: «С препятствиями любовь разгорается сильней...» Заруби себе это в носу...

На слух русского «в носу» прозвучало очень забавно. Сергеев еле сдержался, чтобы не расхохотаться. В другое время уж он бы дал волю смеху... А потом рассказал бы ненаглядной и вместе они потешились бы всласть.

—  Подожди, — сказал Рахимов, направляясь к выходу. — Я на минутку.

«Оставил бы ты меня в покое», — с досадой пробормотал про себя Сергеев.

Внезапно, по необъяснимому капризу памяти, Алексею увиделся Наби, но не теперешний, а давний, во время того нелепо-курьезного случая на реке Чирчик. В тот раз он пригласил его, Алешу, с Натальей на дачу к своему приятелю. Любимая взяла с собой сестренку. Дача — скромный домик летнего типа — поместилась в зеленой излучине реки, среди фруктовых садов. Компания расположилась не в домике, а на мостках, перекинутых с берега в воду. День выдался погожий, настроение у всех беспечно-веселое; купались, загорали, пытались удить, выпивали. Тут же на мостках играла с мячом и Инуля...

И вдруг — всплеск воды. Наташа подняла голову, вскрикнула и впала в обморочное состояние. Выяснится это потом, а в тот миг он, Серго, не раздумывая кинулся в воду, подхватил ребенка и подал приятелю, свесившемуся с мостков. Тем временем Наташу привели в чувство, увидев в руках Наби сестру, она облегченно простонала: «О-о-о! Дорогой мой!» И в порыве радости — все обошлось так счастливо — бросилась ему на шею, зацеловывая и рассыпаясь в благодарностях: «Спаситель мой... Герой... Никогда не забуду!..»

Вернулся приятель с бутылкой вермута и двумя бокалами, но разглядев, что на них следы помады, открыл дверцы настенного шкафчика для посуды, достал две пиалы и наполнил их золотистым вином.

— На, держи, — Наби решительно вложил в руку Алеши пиалу. — Не думай, я — хитрый. Я знаю, за что выпить, — сказал он, плутовски улыбаясь. — За ее здоровье. Да простит ее аллах... Ну, что скажешь?!

Да, за это не выпить грешно.

—  А теперь, Алеша, идем. Не упирайся, браток, пошли, пошли. Потанцуй, отвлекись. А то неудобно получается: из-за него устроен весь этот курбан-байрам. А где именинник? Именинник — ёк.

Завидев Алексея, хозяйка дома обрадованно вскинула черные брови, оставила своего кавалера и, улыбаясь шаловливо, сказала:

—  Вот он, вот он где, наш скромный принц смеха... — И сама подхватила его и закружила в томном вальсе-бостон.

Танцевала Тамара легко, непринужденно; ему, человеку редкостной музыкальности, было приятно двигаться в ритме мелодии с такой чуткой партнершей. Танцевали они, как и положено, рука в руке; и все время перед его глазами посверкивал на ее смуглой, как у мулатки, руке медово-желтый браслет из крупного янтаря.

Он боялся, что она заговорит о Наташе, но спасибо милой Ханум, она тактично не заикнулась об этом...

Неожиданно громко зазвонил телефон. Алексей обомлел. Наступила тишина. Ближе всех оказался Верочкин муж, он снял трубку:

—  Вас слушают... Да, здесь. Пожалуйста. Зоя — вас, мама.

Зоя — из семьи крупного партийного босса. Квартира ее родителей в этом же доме, только в другом подъезде.

— Чего тебе? — спросила она резким тоном. — Конечно знаю — три часа... Ну хватит, мама, хватит. Собираюсь... Ну, сказала же — собираюсь. Приду с Надюшей.

Повесив трубку, она позвала подругу:

—  Пошли одеваться.

— Пора и нам..., — сказал прокурор, — Верочка, прошу.

—  Не-е... Не-е, — капризно заныла перебравшая Верочка, пытаясь высвободить свою ладошку из крепких мужниных рук. — Хочу еще-е... Хочу танце-е-вать, — бормотала она заплетающимся языком.

Туганов поспешил на помощь приятелю. Вдвоем они подхватили любительницу выпить под руки и повели к вешалке.

Сергеев рассеянно попрощался со всеми и с тяжелым сердцем поплелся следом. Верочкины переборы ему не в новинку. Он знал: у прокурора машина — новенький «Газик». Их дом неподалеку от цирка. И как повелось после вечеринок, они подвозят Бориса и его. Сейчас им владело одно желание: поскорей завалиться в постель. И чтобы поскорее кончилась эта горькая угарная ночь.

Утреннюю репетицию Алеша проспал. В цирк отправился лишь во втором часу. Вахтер передал ему письмо, пояснив: «Утром принес какой-то пацаненок».

—  Сказал что-нибудь? Вахтер покачал головой:

—  Положил и убег.

Содержание письма ошеломило, повергло в отчаяние. Почва ушла из-под ног. Померкли вдруг радужные краски.

Алексей чувствовал себя раздавленным. Вся его робкая душа трепетала от жгучего горя. Он заперся у себя в гримировочной и сидел, не включая свет, как в воду опущенный, с окаменелым сердцем.

Давно не случалось ему плакать, а тут не смог сдержать беспомощных слез...

Хотелось сорваться и бежать, бежать куда глаза глядят.

Два, а может и три вечера после этого ему приходилось делать усилие над собой, чтобы надеть клоунский костюм и наложить грим, чтобы заставить себя выйти на манеж. Играл он, по его собственным словам, хуже некуда: не находил верного творческого самочувствия, не попадал в ритм образа. И, конечно, цирк не предавался обычному веселью.

Сергеев был в плену своих скорбных чувств и размышлений, говоря сегодняшним языком, зациклился на том письме.

В дневные часы, чтобы хоть как-то отвлечься от гнетущих мыслей, Серго старался — чего никогда не было прежде — заснуть. Он сворачивался калачиком на багажном ящике и забывался тупой дремотой. И дремота останавливала время.

Стоило ему пробудиться, как им вновь овладевало темное уныние, вновь накатывало чувство печальной утраты. И вновь возникали перед глазами слова её убийственного письма.

Наташа просила прощения. Писала, что давно уже любит человека —сотрудника их редакции, с которым была в ссоре, а теперь помирилась и счастлива. А в конце вновь умоляла простить её за то, что обнадежила, ввела в заблуждение его, Лёсика, по её словам, хорошего человека, талантливого актера...

Испытывать такую душевную боль ему еще не случалось. Все кончилось. Больше не будет сердечных встреч, не будет шуток, музыки, обожающих взглядов...

Алексей испытывал двойственное чувство: она растоптала его чистую любовь и вызывала острую неприязнь. А вместе с тем, он был благодарен ей за те счастливые дни, какими она одарила его.

Обманутый в лучших своих чувствах, он впал в мрачную задумчивость. Терзался самоуничижением: ну, конечно, зачем я нужен ей, необразованный циркач, невежда... А потом вдруг накатывало чувство оскорбленной гордости; что там ни говори, а цену себе он знал.

А затем вновь терял веру в себя, впадал в хандру. Держался замкнуто и отчужденно; на людях показывался лишь перед выходом на манеж...

Туганов видел, что с парнем творится что-то неладное, догадывался о причине, но толком ничего не знал. Искренним, дружеским словом, сердечностью Борис допытался до сути: Алексей дал ему прочитать письмо.

— Э-э, братец, — сказал он, участливо заглядывая Алеше в печальные глаза, — видать, ты еще не знаешь, каким может быть настоящее горе. Это что, это так, тьфу — оскорбленное самолюбие... Отнесись к этому философски, — посоветовал утешитель, положив руку на плечи друга. — Подумай: кем ты был для нее?

Сергеев насторожился. Интересно, кем же это он был для Натальи?

—  Если хочешь знать, ты был для нее, извини за откровенность, всего-навсего пробкой. Она заткнула тобой свою сердечную рану...

Пораженный этим сравнением, отставленный вздыхатель молчал, угрюмо глядя себе под ноги.

—  Все что ни делается, дружочек, все к лучшему, — с необыкновенной ласковостью внушал Боб. — А ты вот что... ты считай, что не она оставила тебя, а ты ее. В пьесе Шекспира «Ричард Второй» один из героев так и говорит: «Думай, что не король тебя отринул, а ты его...»

Отзывчивый, как ребенок, Алеша благодарно взглянул на друга.

—  А представь себе, мой золотой, — продолжал Туганов свое внушение, — случилась бы у тебя с ней ссора, ну, как с тем ее коллегой, и она снова искала бы на стороне подходящую пробку. Нет, брат, ты молод, ты даровит, тебя еще полюбят такие девушки, что только ахнуть... и во сне не приснится. Да и как же не полюбить такого умного да красивого мужика... Э, милый мой, выше нос! Где наша не пропадала.

Он остановился, развернул приятеля за плечи так, что оба оказались лицом к лицу, и весело сказал:

— Приглашаю в ресторан после работы, — глаза Боба сверкали озорновато. — Щегольни-ка, милок, в новом костюме. Посидим, поужинаем вкусно, бутылочку тяпнем, поболтаем «за жизнь».

Натура исключительной впечатлительности, Алексей Сергеев легко поддавался внушению.

Участливый друг помог в тот вечер рассеять дурное настроение.

Пройдет еще немного времени и рана зарубцуется, но след юношеских обманутых надежд не сгладится никогда.

 

27

Республиканская газета «Кзыл.Узбекистан» отметила поставленное на цирковой арене обозрение «Похороны продуктовой карточки», охарактеризовав эту работу, как политически весьма актуальную. Газета рекомендовала «другим видам сценических искусств в республике равняться в оперативном освещении животрепещущих тем современной жизни на цирк».

Что же представляло из себя это обозрение? Кем осуществлена постановка?

В жанровом измерении «Похороны» были фарсово-шутовской пьеской, полной буффонадных пассажей, генетически связанной с народной комедией.

Придумал «Похороны» Алексей Сергеев.

Привычка мыслить комическими образами вошла у него в плоть и кровь. Так же как и все другие сочиненные им сценки, погребение продовольственной карточки явилось игрой его насмешливого ума.

Своим замыслом Алексей поделился, как было заведено, со старшим другом, вкусу которого полностью доверял. Туганов оценил яркую выдумку, оживился и сразу же потянул Серго в кабинет Вощакина. Сказал интригующим тоном, посверкивая озорновато своими черносливовыми глазами:

—  Вот вы вчера жаловались: программа жидковата. А хотел бы, товарищ директор, чтобы в его цирке в ближайшее время состоялось идеологически направленное, политически выдержанное представление по актуальнейшей тематике?

—  Хм... интересненько... Ну, а поконкретнее? Конкретизировать Борис не спешил: подогревал интерес, набивал цену.

— И еще заметьте: цирку это не будет стоить ни копейки... Ну, разве что какие-то гроши... Так как? Берете?

Алеша видел: сейчас Боб настроен приподнято. Он бойко и весело пересказал содержание «Похорон», не преминув добавить, что придумал это никто иной, как Серго. Алешину идею он расцветил такими смешными деталями, о каких скромный автор и не помышлял. Выходило и впрямь очень интересно.

Было видно: мысль о предстоящей постановке увлекла балетмейстера. Он разошелся, говорил горячо, чуть ли не в экстазе, вышагивая по кабинету. А то вдруг хватал стул и садился на него верхом, то вскакивал и продолжал вдохновенно импровизировать, вцепясь пальцами в спинку стула.

Алексею и невдомек, что у его клоунских похорон глубокие, древние корни, оказывается, замешаны они, похороны, на фольклорных дрожжах, как выходило из слов Туганова, старинный погребальный обряд на Руси сопровождался не скорбью и слезами, как ныне, а напротив, смехом и весельем. Чувство горя заменяли шутовской потехой. Обряд включал в себя элементы фарса и пародии. Ну, надо же!..

Вощакин вышел из-за стола, приблизился к Борису. Серго переводил беспокойный взгляд с приятеля на директора, стараясь прочесть что-нибудь на его лице, и вновь — с надеждой — на Боба.

Вощакин взял своего советника под руку и, степенно прохаживаясь по комнате, сказал:

—  Все это, разумеется, занятно, ничего не скажешь. Вижу — дело стоящее, но я люблю, вы же знаете, конкретику. Ставлю вопрос ребром: что требуется для постановки?

Первое, что выговорил Туганов: письменное распоряжение о том, что в постановке занята вся труппа. И второе: цирковой плотник, костюмерша, электрики и униформа поступают на это время в его подчинение.

Скромный, тихий воронежец понял: Боб все взял в свои руки. Ну что ж, пусть. Ведь он так развил первоначальный замысел, столько внес своего, что теперь это уже их общая работа.

По указанию Вощакина, инспектор манежа вывесил авизо: «Завтра в 12 часов дня назначается репетиция нового политического обозрения. Явка всего состава цирка обязательна».

К слову заметить: в тридцатые годы в наших цирках широко практиковалась постановка всякого рода политобозрений, агиток, пантомим, решаемых в плакатной манере.

Когда все по звонку вышли на манеж, инспектор велел рассесться кучно на местах, а сам отправился за директором.

Вощакин в коротком напутственном слове сказал, что товарищ Серго и Борис Александрович Туганов проявили инициативу, создали интересное представление на тему текущего момента, чрезвычайно важное на сегодняшний день в идеологическом отношении. Он призвал коллектив мобилизовать все творческие силы.

—  Я уверен, товарищи, что вы все, как один, проделаете эту работу с полной отдачей.

Из выступления балетмейстера всем стало ясно, какого рода работа предстоит. Развивая свою мысль, он рассказал о характере похорон в Древней Руси. И добавил, что все участники должны быть костюмированы вроде старинных ряженых.

— Ведь у русского народа, — объяснял он, — издревле было принято во время святочных и масленичных празднеств рядиться почудней. Выворачивали тулупы мехом наружу, шушуны надевали «вверх ногами», преображались в домовых, леших, чертей, женщины — в мужчин, мужчины, как и частенько цирковые клоуны, — в женщин, парни в старух, девки в цыганок — выдумке не было конца... А рожи при этом, как вы, конечно, понимаете, размалевывали самым причудливым образом. Почему, спрашивается, люди стремились изменить свой вид? Да потому, что ряжение раскрепощало. В обычной-то жизни перед человеком столько запретов: этого делать нельзя, того — неприлично... А тут — твори что душе угодно. Ряженому и загримированному море по колено... Так будем же и мы брать пример с наших далеких предков. А теперь попрошу всех в манеж, начинаем работать...

Увлеченный постановщик проводил репетиции ускоренным ходом.

Тем временем плотник смастерил гроб и переоборудовал, по указанию Туганова, заброшенную телегу в подобие катафалка, цирковой плакатист нарисовал большую — по размерам гроба — продуктовую карточку и еще одну — помятую, с вырезанными талонами. Их-то и положат в черный гроб.

Восстановить подробности обозрения помогла участница постановки — Лола Мухамедовна Ходжаева. Юношеская память запечатлела многие детали необычайно веселого представления.

—  В это... как его? катафалк запрягали пару серых из папиной конюшни. Спины лошадей были покрыты черными попонами, на них костюмерша нашила много разноцветных заплаток. На головы лошадкам вместо султанов Борис Александрович велел приладить метелки...

Все участники, по воспоминанию Лолы Мухамедовны, были броско костюмированы — кто во что. Лица у всех были под немыслимым гримом. Серго изображал попа; на нем была ряса из рогожи, он размахивал дымящимся кадилом в виде консервной банки.

— Мой папа был загримирован клоуном. Это он, не помню уж с кем, клал карточки в гроб, а потом заколачивал крышку вот такими гвоздями... Мы все громко плакали, рвали на себе волосы, били себя в грудь, подходили по очереди прощаться с «покойником». А потом стали вытаскивать из первых рядов зрителей, тянули за руку, чтобы они тоже целовали карточку... А некоторые и сами выбегали. Когда папа заколотил гроб, мы стали бросать на крышку венки из мочала...

Под траурную, заунывную мелодию в оркестре и вопли участников, шутовская похоронная процессия двинулась по кругу манежа. Не проехали и двадцати шагов, как черный гроб при помощи нехитрого приспособления скатывался на землю... Пока водружали его на место, музыканты, незаметно, посредством модуляционного приема, сменили скорбную мелодию на плясовую. Клоун Ходжаев погнал лошадей рысцой, а следом вся труппа, веселясь, пританцовывая и горланя...

Катафалк укатывал за кулисы, а из бокового прохода выносили огромный стол, полный яств и бутылок с «вином». Все громко выкрикивали: «Поминки!.. Поминки!» — и раскатилась по манежу... гульба да потеха во всю молодую радость. Балетный ансамбль щегольнул причудливой танцевальной фантазией с кувырками и комичными вывертами, под конец которой в непринужденный пляс включались все участники. И опять на манеж вытягивали зрителей, и те охотно присоединялись к общей вакханалии, к комическому тарараму.

В заключение не лишне заметить, что наивный на первый взгляд сюжет «Похорон» в действительности обладал высоким КПД — коэффициентом полезного действия. Впоследствии Серго дважды обратится к доходчивой сценической форме «Похорон»: в 1942 году, когда в исторической битве под Москвой наша армия наголову разгромила группу войск «Центр» под командованием фельдмаршала Ф. Бока, Сергеев осуществил на манеже тагильского цирка постановку обозрения «Похороны плана молниеносной войны». А в мае 1945 года в магнитогорском цирке — «Похороны фашизма» — в гроб укладывали гитлеровский флаг со свастикой, каску и немецкий автомат.

Ташкентское обозрение было подано с такой живостью красок, имело такой успех, что, право, это зрелище было бы интересно и сегодняшнему зрителю. Емкий прием «Похорон» не мешало бы взять на творческое вооружение и современным мастерам смеха. Впрочем, нынешние клоуны в своем подавляющем большинстве, увы, чураются злободневности, как осел водного купания. А ведь сила искусства клоунады как раз и заключена в отклике на злобу дня.

 

28

Апрельским утром, одеваясь, Алексей, по привычке, глянул в окно и ахнул: вот это да!.. Оба абрикосовых дерева как по волшебству оделись в пышный бело-розовый наряд. Зрелище сказочное!..

Восхищенный, стоял он у окна, размышляя о чудесах природы. Это же надо, всего за одну ночь... Подумать только: пройдет немного времени и вот эти нежные лепестки осыплются, а в середине розетки возникнет завязь — зеленый с горошину шарик. И тут солнце, не скупясь, поддаст жару и под воздействием его лучей шарик начнет расти, расти, и вот уже станет желтеть, бока его покроются легким румянцем. И это диво во второй раз произойдет на его глазах. И опять любезный Модест Захарович, как и в прошлом году, по всей вероятности, скажет: «Подставьте стремянку и полакомьтесь...»

В прошлый раз, когда Алексей стоял на верху лестницы, ему неожиданно вспомнилось, как его, пятилетнего мальца, брат повел на спектакль заезжей балетной труппы. Он, Лёсик, тогда подтолкнул легонько брата в бок и спросил: «А почему тети все время на носках?» Боря зашикал на него: «Потом, потом...»

Свой вопрос он не забыл и вновь задал его во время антракта. Брательник переспросил: «Почему на носках?..

Хм... Вероятно, чтобы находиться поближе к небу...»

—  Извините, — постучавшись, в комнату вошел хозяин. — К вам пришли.

«Кто бы это мог быть?» — гадал Алексей, направляясь на кухню. Кроме Патикони к нему никто не наведывался. У дверей стоял белозубо улыбаясь Наби Рахимов.

—  Удивлен? Дело есть...

Деликатная Мария Константиновна прекратила работу, какую Алексей наблюдал каждое утро: она подкармливала птиц и с этой целью давила на дощечке пестиком подсолнечные семечки, а потом высыпала их в коробку с отверстиями, что висела за окном.

Алексей был рад приятелю. Полагая, что он разделит с ним скромный завтрак, наполнил чайник и поставил на огонь:

—  Сперва попьем чайку.

— Зачем я пришел? Забрать пиалу Юсуфджана-кызык-чи. Не волнуйся, не насовсем...

Наби пояснил, что нашел хорошего мастера и хочет, чтобы тот прикрепил к подарку серебряную пластинку и выгравировал надпись.

—  Вещь, понимаешь, все-таки историческая... У нас Юсуфа Шахарджанова почитают как у вас... Кого?.. Игоря Ильинского, как во Франции — комика Макса Линдера, в Англии — Чарли Чаплина... Юсуфджан-кызык, понимаешь, сама история узбекского театра...

—  Не только театра, позволю себе заметить, но и цирка, — включился в разговор Модест Захарович. — Извините, конечно, что вмешиваюсь. Желаете знать, что я имел в виду? Извольте, небольшая справка. Вероятно вам, молодые люди, неизвестно, что труппа Юсуфа Шахарджанова работала одно время в цирке... Точнее сказать, в начале десятых годов нашего столетия. Цирковое зрелище было тогда в новинку для ташкентцев. Цирк ломился от публики. Особенно тесно труппа Шахарджанова, доложу вам, была связана с антрепризой Юпатова... Я говорил вам о нем, Алексей Иванович.

Словоохотливый историк рассказал, переводя оживленный взгляд с одного на другого, что сценки, которые исполнял Юсуф-кызык вместе со своими актерами, на арене занимали целое отделение.

—  Но самое интересное, для вас, друзья, как я полагаю, это то, что Юсуфджан разыгрывал клоунские номера с самим хозяином цирка Юпатовым и с его дочерью красавицей Еленой... Знаменитый кызыкчи разговаривал на ломаном языке полурусском, полуузбекском и вызывал гомерический смех.

Рахимов удивленно поцокал и сказал:

—  Скажите, пожалуйста, ничего не слыхал об этом.

— Я вам более скажу. В годы НЭПа Юсуф Шахарджанов и сам был содержателем цирка. У него работали все узбекские артисты.

Алеша перевел взгляд на приятеля и мысленно сказал себе: «Хорошо бы познакомиться с этим Юсуфом. Ведь он тоже комик. От него можно было бы узнать что-то новенькое. Каждое сведение о любимой профессии — лишняя монетка в клоунскую копилку».

— А что, этот Юсуфджан еще жив? — осторожно поинтересовался он у Наби.

—  Жив, жив, — с готовностью ответил тот, — слава аллаху, жив и еще бодрый. Я бы тебя с удовольствием познакомил, но он сейчас в санатории. Правительство направило. Театроведы покоя не дают: записывают его воспоминания... Ему сейчас под семьдесят, а видел бы ты, как он танцует... Ой!.. А на бубне!.. До чего виртуозно! Ни за что не поверил бы, если б не слышал сам...

Модест Захарович в дополнение заметил рассудительным тоном, вновь адресуясь к ним обоим:

—  Шахарджанов, заметьте себе, уже в молодые годы стал прославленным корпомоном. Уточню: корпомоном, Алексей Иванович, здесь называют первого, то есть главного актера, который одновременно и руководитель труппы и наставник. В Узбекистане он считается одним из крупнейших актеров. О нем много пишут... Я читал, что он сочинил много комедий. И они довольно известны.

Рахимов, торжествующе улыбаясь, взглянул на Алексея, как бы говоря: «Ну так ведь о том и речь...».

— Не зря же я хлопочу пришпандорить к его пиале серебряную пластиночку...

Уже когда они вместе направлялись в цирк, Рахимов спохватился:

— Да, чуть не забыл, мне говорили, что он ходил в цирк на ваше представление... Говорили, ты понравился ему. И будто он сказал: «Этот на месте. Дело свое зна-а-а-ет».

 

29

В цирке вновь поменялась программа. На этот раз это не застало Серго врасплох: он заранее подготовил свежие интермедийные заставки. Опять отдавая предпочтение игровым сценкам.

Самым большим успехом в программе пользовался танец бачей. Туганов, словно заранее предвидя удачу, взял из своей детской балетной студии двенадцать мальчиков и девочек и создал, как выразился Вощакин, маленький шедевр. Одетые в национальные женские платья, нарумяненные, на головах тюбетейки с прикрепленными к ним тонкими косичками, дети плавно скользили по манежу пружинистой танцевальной поступью, двигались легко, грациозно, покачивая бедрами и передергивая плечами под четкие удары трех дойр. Постепенно дойристы убыстряли темп, виртуозно выбивая сложнейшие ритмические фигуры, а юные танцорки все резвее и резвее кружили, вскидывая руки, всплескивая косичками, стремительно повертываясь налево и направо в такт бешеным ударам дойр. Публика приняла танец восторженно.

Из номеров цирковой программы Алексею понравились канатоходцы Тарасовы. Руководитель номера Павел Тарасов — коренастый крепыш с располагающей улыбкой, быстро сдружился с балетмейстером. Серго постоянно видел их вместе, ходят чуть ли ни в обнимку, оживленно о чем-то беседуют, а то вдруг разразятся смехом. Даже завидно немного.

На днях в Красном уголке коверный услышал, как Борис Александрович, обратясь к Ходжаеву, который играл с Павлом в шашки, спросил в своем обычном дурашливом тоне: известно ли Мухамеду, что он дерзнул выигрывать у важной персоны? Дрессировщик поднял голову и недоуменно воззрился на шутника: как это понимать? Туганов сказал:

— Если бы товарищ Тарасов жил во времена Джонатана Свифта и оказался, как Гулливер в стране Лилипутии, где, как вы помните, достоинство государственных мужей измерялось умением балансировать на канате, то, наверняка, стал бы там премьер-министром...

Павла позабавила эта изящная мысль, он громко рассмеялся. Алексею тоже шутка показалась остроумной, а Ходжаев пожал плечами и вновь уставился на клетчатую доску.

Кроме канатоходцев, в новой программе клоуну пришелся по вкусу номер акробатов Бено, выстроенный в образной форме. Участники изображали моряков. На манеже устанавливалось нечто вроде корабельной палубы с лестницей, спасательными кругами, сигнальными фонарями. Очень колоритную фигуру представлял собой боцман. У него была рыжая бородка, сросшаяся с бакенбардами, как у какого-нибудь старого норвежского морского волка. Во рту трубка, картошкой нос, который в минуты удивления начинал светиться и вспыхивал красным огоньком. Играл боцмана-чудака Карлуша, как его все называли, добродушный немолодой уже человек из обрусевших немцев. Говорили, что в этой труппе он уже много-много лет.

Сам Бено — мужчина крепкого телосложения, кряжистый, плотный, с короткой могучей шеей, представал в этом номере в качестве капитана и был очень убедителен в этом образе. В его внешности обращали на себя внимание уши: были они какие-то исковерканные, не раковины, а жалкие огрызки. Старик-униформист, бывший акробат, сказал: «Много приходилось ловить в плечи неумех, вот и разбили».

Нравились Алексею и трюки у Бено. До них ему не случалось видеть тройное сальто-мортале в плечи. Замечательный номер, живой, веселый! «Вот такими оригинальными и должны быть номера в цирке», — сказал он Рахимову и тот согласно кивнул; Серго заметил, как в его глазах сверкнули насмешливые искорки. «Что-то ему пришлось не по вкусу». Так оно и оказалось! На что мог обратить особое внимание комик? Ну, конечно же, на работу коллеги. Наби заметил с ухмылкой:

— Этот ваш комик, ну, знаете... который боцмана играет, он... как сказать? Ненатуральный. Юмор у него не в крови, как у тебя, — к тому времени они уже перешли на «ты» — заключая разговор актер заметил: — таких не ценю.

Алеша не спорил. Он и сам видел: Карлуша — из той категории комиков, каких дядя Ваня называл «натасканными». По всей вероятности, и сам Карл Лион понимал, что не обладает комической жилкой. Словом, так или иначе, но Серго не раз видел его во время своей работы стоящим в проходе, где обычно артисты смотрят программу; Карл заливался смехом вместе с публикой. За кулисами коверный ловил на себе Карлушины почтительные взгляды. Лион, несмотря на то, что был старше, явно тянулся к даровитому клоуну, искал с ним связи. Подметив, что юноша любит слушать цирковые байки, боцман зачастил к Серго и, как говорят моряки, пускался «травить» какую-нибудь историйку из жизни гимнастов, жонглеров, клоунов. Однажды, после представления, ввалился в подпитии и выложил по секрету всю подноготную про хозяина — Бено-Шескина. «Дело было, заметьте себе, в Ялте, году так в двенадцатом-тринадцатом. Давно, — произнес он со вздохом, икнул, и положил фамильярно руку на Алешины плечи. — Так вот, работали Бено у Вялыпина — известный эксплуататор. Желаете знать, что там произошло? А произошло там такое, брат, что разговоров об этом среди цирковых на целых сто лет хватило..., — Карл помолчал, а затем неожиданно чмокнул Сергеева в щеку. — Ну, так вот, дорогой мой, слушайте. Я уже сказал, что дело было летом. Или не сказал? Ага, сказал. Ну, значит, так... — Он старался, подобно многим пьяным, напустить на себя побольше важности. — Так вот, значит. Заявляется как-то раз в цирк царский флигель-адъютант и объявляет, что августейшее семейство соизволит удостоить своим присутствием цирковое представление. И еще сказал: «Смотрите, чтобы там ни-ни. Все должно быть подготовлено в наилучшем виде». Бог ты мой, что началось: беготня, суетня, моем, скребем, красим, оббиваем кумачом скамьи, вешаем дополнительные лампы. Ложу губернатора срочным порядком переоборудовали под царскую; убрали коврами, обрызгали духами, цветы живые в вазах. Блеск!.. Да, братец, задали нам жару. А Вялыпин-то, Вялыпин — сука, скопидом, новую униформу и белые перчатки из сундуков повытаскивал. Ну и вот, нагладились, значит, начистились, ждем. А царская семья, к вашему сведению, находилась поблизости — в Ливадии. И вот, помню, прибежали, говорят: «Царская яхта «Штандарт» причалила к ялтинской набережной. Сейчас прибудут». У нас, сами понимаете, полный переполох. Дрожим, переживаем — понравится программа или не понравится? Слава Богу, все прошло как нельзя лучше. Семейство довольно. И вот послушайте, послушайте главное: узнаем, что император распорядился наградить артистов — каждому по золотому червончику. Так-то, вот... А которые руководители номеров, тем, пожалуйте, еще и золотые именные часы. А нашему — вот! — Карл хихикнул и показал кукиш. — Заявили: потому что еврей. Но ежели крестится — дадим. Пришлось ему, братец, срочно переходить в православную веру. Тогда-то он и получил новое имя — Николай Константинович. Вот так-то...».

Алексей пожалел, что приятель Наби не услышал такой интересный рассказ.

 

30

Семнадцатого мая 1935 года Сергеев вместе с Борисом Тугановым и Тамарой Ханум побывали на первой художественной выставке живописи Узбекистана, которая открылась неделю назад. В объявлении было сказано, что на обозрение предоставлено 500 работ.

Приятели переходили от картины к картине, из зала в зал, иногда шепотом обменивались впечатлением. Иногда балетмейстер, чтобы лучше рассмотреть какое-нибудь полотно, отступал назад и, щурясь, склонял голову то влево, то вправо.

Когда они вышли из прохладного помещения на улицу под горячие солнечные лучи, Тамара, надевая темные очки, что было в те годы большой редкостью, сказала:

—  Уж больно много портретов-панегириков.

— Да уж... — хмыкнул Боб и в тон ей произнес, щуря глаза от солнца: «Как всегда наша разлюбезная дочь Востока права. — На обветренных губах его играла веселая усмешка. — В основном тут, конечно, все вещи официозные... идейно выдержанные, но по живописности, надо отдать должное, есть и свежие работы. Я имею в виду некоторые пейзажи».

Алексею было пора на работу. Он распрощался с друзьями и зашагал в цирк, досадуя, что не успевает пообедать... «Черт с ним, перехвачу что-нибудь у нас в буфете...».

Размышляя по пути о впечатлении, какое произвела выставка, подумал, что начал уже немного разбираться в живописи, понимать колорит картины, ее композицию. А ведь еще совсем недавно это было для него делом темным... Могло ли ему тогда прийти в голову посещать картинные галереи. Да ни зачто. Репродукция, офорт, эстамп, графика, — обо всем этом он не имел ни малейшего понятия. Он знал панно как цирковое седло, но ничего не ведал о панно декоративных. Знал пластико-акробатический этюд, но представления не имел об этюдах живописных. Лишь после того, как Туганов пробудил своими вдохновенными рассказами о художниках, интерес к изобразительному искусству, Алеша — натура чрезвычайно впечатлительная, увлекся, вошел во вкус художественного творчества; полюбил рассматривать репродукции в альбомах, в журналах, на открытках. И теперь уже никогда не изменит своему пристрастию.

Он живо вспомнил тот полдень, который положил начало его увлечению. Внутренним взором увидел себя, стоящим рядом с Борей у рояля, на котором лежала шикарная книга большого формата — альбом репродукций великих мастеров кисти. На его плотных страницах были искусно воспроизведены полотна, хранимые в Мадридском художественном музее Прадо. Туганов только что приобрел эту вещь и до такой степени гордился покупкой, что утратил свой всегдашний шутливый тон. Лицо его сияло довольством. Он положил руку на альбом, как присягающие на библию, и сказал:

— Коллекция Прадо всемирно известна. Здесь, милок, собраны картины фламандских, итальянских, нидерландских мастеров. Ну, а в первую очередь, конечно, испанских. Вещь, скажу тебе, уникальная, — ласково провел он ладонью по глянцевитому листу. — Любуйся, запоминай: это Эль Греко — один из титанов испанской живописи... — он перевернул страницу. — Всматривайся, всматривайся — это Гойя — национальная гордость испанцев... В музее Прадо, братец мой, под его произведения отведен целый зал, он так и называется «зал Гойи». Пристальней вглядись в это лицо... Это автопортрет Гойи. Таким он себя изобразил. Видишь, совсем простое лицо, лицо виноградаря, лицо солдата, на самом же деле — лицо гения...

В тот раз Туганов задерживал его внимание на репродукции картин из серий: «Бедствия войны», «Капричос». И пояснял, пояснял...

Милый Боб, ему явно доставляло удовольствие рассказывать о содержании картин, истолковывать художественные детали.

Борис перевернул страницу и неожиданно задумчиво умолк, то ли обдумывал что-то, то ли о чем-то вспоминал, а потом произнес поучающе:

—  А это его знаменитая «Обнаженная маха»... Исследователи утверждают, что Гойя нарисовал свою возлюбленную... Ее звали Каэтана Альби... Происходила из знатного рода, была герцогиней, представляешь: герцогиня и безродный живописец... — Обладатель альбома закурил. — О романтической связи художника с этой именитой дамой говорится во многих книгах... Повзрослеешь, голуба, духовно, прочтешь и об этом, и о династии Альба. — Он выпустил сизый сноп дыма и положил руку на Алешины плечи. — Дорогой мой, всей жизни не хватит, чтобы постичь художественный мир Франсиско Гойи... В этом альбоме — шедевр на шедевре... Вот — колосс фламандской живописи Рубенс... Наслаждайся... А это — Веласкес... Никто, на мой взгляд, не отразил старую Испанию с такой полнотой как он... А вот... — Боб зацокал языком, — всмотрись, малыш, в это чудесное личико... Имя этой девочки Маргарита... Ее ждет большое будущее. Кто бы ты думал это дитя? — Борисовы горящие глаза искрились восторгом. — Эта прелестная девочка, миленький мой, инфанта, то есть принцесса, дочь испанского короля Филиппа Четвертого. Смотри, — сказал балетмейстер, зажигая погасшую сигарету, — сколько поэтичности в ее облике... Только виртуозная кисть могла создать такое чудо...

Они оба молча любовались нежным детским личиком инфанты, и вдруг Боря сказал:

— Да, вот еще что. Если тебе случится выступать в Киеве, непременно сходи в тамошнюю картинную галерею, увидишь дубликат портрета Маргариты, полюбуешься подлинником.

Полчаса спустя, гримируясь в своей комнатенке, Серго восстановил то что подсознание отпечатало в его памяти. В тот полдень, когда они разглядывали альбом музея Прадо, приятель заключил: «Конечно, за один раз мало что усвоишь... Чтобы чувствовать и как следует понимать живопись, нужны годы и годы...». Потом он сказал: «Посмотри, это тебя должно заинтересовать. Известная картина Веласкеса «Вакх»...». Боб повернулся спиной к роялю и глядя улыбающимися глазами, произнес: «Ну, кто такой Вакх ты, понятно, не знаешь... Вакх — по-гречески имя бога виноградарства и виноделия Ди-и-о-о-ни-сия. Постарайся запомнить. Придет время и тебе, надеюсь, захочется изучать историю цирка, а может и театра, и тогда узнаешь, что в дионисиях. Ну... в общем... в ежегодных празднествах в честь бога Дионисия и берут свои истоки жанры трагедии и комедии, а следовательно, там же начиналась, в зародыше, разумеется, и твоя клоунада...».

Как было не насторожиться, не развесить уши. Слушал с живейшим интересом, жадно впитывал в себя все о чем толковал сведущий друг. Только уж очень круто была замешана та каша, столько всего услышал, что просто голова кругом.

— Боже правый, — сказал в тот раз дружок, заложив за голову руки и потянувшись всем корпусом, — как подумаешь, сколько предстоит тебе всего узнать, аж оторопь берет. — Он стал перечислять, загибая на руке пальцы. — Шедевры Дрезденской галереи, Национальной галереи Лондона, Флорентийской галереи Питти — жуть!.. Но, конечно, конечно, все это, голубок, во вторую очередь, а в первую — богатства нашего Эрмитажа, Музея изящных искусств, Русского музея, Третьяковской галереи... Вот уж воистину, необъятен этот мир. И все же, скажу, если постараться, то хотя бы часть этих несметных богатств познать можно. Верую — можно! Только надо очень, очень сильно захотеть.

 

31

Сергееву говорили, что там, в Бухаре, будет жарко, но чтобы настолько, он и отдаленно не мог себе представить. Такого пекла переносить ему еще не случалось. Едва днем выйдешь на улицу, как раскаленный воздух так и обдаст тебя, точно в парилке. Весь обольешься потом. Даже в тени и то душно. Все вокруг посохло, земля в трещинах, сникли на деревьях и кустах листья, пожухла трава...

Чудовищная жара, тропическая жара, адская жара — в таких выражениях отзывался он о своем пребывании в Бухаре летом 1935 года. Этот город остался в памяти, по его словам, как местность, которую «солнце задалось целью опалить, словно щетину у поросенка».

Весь день, пока не спадет жара, Алеша отсиживался в номере гостиницы, раздетый до трусов; окна укрыты плотными завесами, чтобы хоть немного сохранить прохладу. Разморенный, с отяжелелыми веками, неустанно читал он при свете настольной лампы, отгоняя от себя сонливость. Кое-каким спасением был зеленый чай и боржом, который он проглатывал бутылку за бутылкой.

Жаркие дни — не такие, конечно, как здесь в Бухаре — стояли и в старом Ташкенте, где Вощакин начал летний сезон, установив шапито вблизи базара. Униформистам приходилось дважды в день поливать парусину снаружи и изнутри. Дела шли плохо. Местное население почему-то неохотно посещало цирковые представления. Пришлось раньше срока свернуться и переехать в Бухару.

— В старом городе цирку всегда не везло и в дореволюционное время, и в наше, — сказал Модест Захарович перед отъездом квартиранта. Он только что вышел из душевой кабинки, устроенной во дворе, у забора, позади абрикосовых деревьев и обтирался полотенцем. — Многие содержатели цирка пытались погреть там руки, да по большей части малоуспешно.

Жилец и хозяин сидели с блаженным видом на скамейке, в холодке возле кабины. Алеша знал, что Модя, как звала его жена, нынче расположен к разговорам. Продолжая свою мысль, историк сказал, что все поползновения разжиться в старом городе предпринимали, главным образом, мелкие владельцы цирка.

—  А по крупному, — заметил он, выводя прутиком узоры на земле, — попробовал только знаменитый наездник Васильямс Соболевский. По его указанию соорудили саманный цирк на десять тысяч человек. Представляете себе размах!.. Цирк был под открытым небом, без крыши.

Очевидно, вас заинтересует, когда это было, в каком году. А было это, к вашему сведению, в тысяча девятьсот восьмом году — одном из многознаменательнейших для России.

По словам Модеста Захаровича, летом того года в Сибирской тайге произошла чудовищная катастрофа — взорвалось космическое тело титанической мощности. Тело это принято называть «Тунгусским метеоритом». Взрывная волна обладала такой силой, что истребила все живое на площади две тысячи километров. Происшествие взбудоражило весь мир. Газеты только об этом и кричали. Что это было? В самом ли деле, метеорит? Маленькая ли комета, как предполагали другие или взорвавшийся космический корабль — по гипотезе третьих? Тайна эта так по сию пору и остается нераскрытой.

Модест Захарович задумчиво умолк, потом поднялся и, прохаживаясь возле скамейки, сказал:

—  Можете себе представить, какое бы бедствие произошло, если бы это тело упало не где-то в глухомани, а в густозаселенной местности...

Рассказ поразил Алексея. Взбудораженные мысли роились вокруг сообщенного, давая пищу цепкому воображению.

Модест Захарович сел рядом и, положив руку на Алешине колено, произнес:

—  Если мой юный друг не возражает, то я вернусь к «Орфей-плацу». Спросите: что за «Орфей-плац»? Такое причудливое название Соболевский почему-то дал своему цирковому колоссу. Но, скажу вам, даже при таких масштабах, тоже, знаете ли, не больно-то разжился...

Помолчав немного, знаток истории не замедлил поделиться некоторыми сведениями с молодым постояльцем, который собрался ехать в Бухару.

— Бухара, — сказал он, — город-музей. По количеству памятников архитектуры, с ним, пожалуй, смог бы тягаться лишь Самарканд.

Алеша узнал, что с шестнадцатого века город, куда он едет работать, был столицей Бухарского ханства; через него проходил  караванный путь торговли Европы с Азией.

—  Здесь, дорогой Алексей Иванович, жил великий историк Наршахи. Главный труд Наршахи, прославивший его на века, называется «История Бухары». Переведена, между прочим, на русский язык.

Рассказывать о древней Бухаре, как видно, доставляло ему удовольствие. Он говорил: «В этом городе успешно пользовал больных гениальный врач Авиценна; здесь творил обессмертивший свое имя поэт Фирдоуси».

Сергеев вспомнил, что ему очень нравились стихи Фирдоуси из поэмы «Шахнаме», с которыми его познакомил Туганов.

— И обязательно постарайтесь побывать во дворце эмира Бухарского, — посоветовал Модест Захарович. — Эмир любил цирковое зрелище и часто приглашал выступать у себя во дворце артистов. В умных глазах хозяина сверкнули насмешливые искорки. — Хотя известно, что больше его интересовали артистки. Уж больно падок был до женского пола...

О том же Алеша не раз слышал от цирковых стариков. Говорили, что во дворце Сеида Алим-хана всеми видами тамаши, то есть развлечений, ведал подручный похотливого правителя некто Джурабай, человек коварный и хитрый, как библейский змей, что одурачил нашу прародительницу Еву, уговорив ее отведать яблоко с запретного древа познания добра и зла. Это он, Джурабай, плут и наркоман, поставлял, как говорили, своему сластолюбивому владыке красивых жен, дочерей и сестер сговорчивых артистов, алчных до денег и наград: в старом цирке встречались акробаты, гимнасты и жонглеры, гордившиеся бриллиантовой звездой эмира бухарского.

Заставников рассказывал Алеше, что дельцы поставляли во дворец эмира вместе с цирковыми номерами в обязательном порядке женский хор или женский балет.

—  Но выше всего там ценилась женская борьба. Юпатов хвастался в подпитии моему отчиму: «Я, мил человек, озолотился, когда удалось ангажировать и привезти в Бухару чемпионат дамской борьбы...».

С его же, Григория Ивановича, слов, Серго знал: некоторые ловкачи из нашего брата, не будь промах, привозили туда под видом своих партнерш смазливых девиц легкого поведения. И, представь, во дворце хорошо клевали на эту наживку...

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Алексей и включил полный свет. В комнату ввалился Дженелидзе с двумя сумками в руках: в одной —огромный арбуз, другая до отказа набита темными бутылками боржома.

Доставать боржом здесь удавалось лишь ему, Дженелидзе, хваткому проныре, обосновавшемуся в Бухаре, по его словам, лет двадцать назад. В прошлом он был цирковым артистом из тех незаметных горемык-неудачников, чья невысокая профессиональная подготовка обрекала на полуголодные скитания по заштатным поселениям. С тех пор грузин изрядно постарел, ссутулился, поседел, глаза слезились, по внешнему виду ему было лет шестьдесят.

Старик хорошо говорил по-узбекски, на жизнь зарабатывал тем, что оказывал мелкие услуги ремесленникам и торговцам на базаре, а на худой конец нанимался разгружать вагоны на товарной станции. Узнав об открытии в Бухаре цирка-шапито, Дженелидзе устроился униформистом и быстро прижился здесь. Энергичный по натуре, легкий на подъем, с добрым сердцем он, как заметил Алеша, потянулся к нему, норовил быть полезным, всячески угождал. «Кажись, ему нравится моя работа». Он не раз ловил на его лице восхищенную улыбку, когда исполнял свои сценки. А на днях случайно услыхал как его почитатель разоткровенничался с молодым униформистом. «Я ведь, дорогой товарищ, тоже когда-то клоуном был. Мне нравилось почудить. Публика, не поверишь, закатывалась. Не так, конечно, как у нашего коверного. В нем это заложено. Он по клоунской части царь и бог...».

—  Как отдыхалось, уважаемый товарищ Серго? — весело спросил пришедший, вытаскивая из сумки бутылки.

—  Какой там отдых. На носу зимний сезон...

Мысль перенесла Алексея на манеж ташкентского цирка. Вощакин уже объявил, что он, Серго, оставлен и на следующий сезон. А это обязывает его подготовить к открытию цирка новые комические номера. Неожиданно в голове мелькнуло опасение: а что как не удастся придумать для полной программы... Да нет, тревога напрасная. Ведь три сценки уже опробованы в здешнем шапито. И на очереди одна.

— Вы хотели арбуза, — сказал Дженелидзе и принялся мыть его в раковине под струей. Потом уменьшил напор и по-хозяйски положил в холодную воду две бутылки боржома. — Ну, так я разрезаю? —вопрошающе поглядел он на молодого подопечного.

— А чего ждать, режьте.

— Пацанчик Вадик, сынишка Силантьевых, сказал, что вы обещали взять его с собой.

— Обещал. И мать его тоже захотела пойти. Утром зайдем за ними.

Недели две назад, после представления, услужливый старик спросил: «Познакомился ли уже, товарищ Серго, с достопримечательностями Бухары? Здесь много памятников древней архитектуры. Есть даже девятого века. Заслуживают особенного внимания. Я был бы рад показать вам город».

—  Спасибо, конечно. Но только последний псих рискнет высунуть нос в такую жарищу.

—  Зачем в жарищу. Жарища кому нужно. Если выйдем часиков в шесть, будет даже очень якши...

И в самом деле, какое это удовольствие пройтись по утренней бодрящей прохладе! Легкий ветерок навевает свежий, живительный воздух, и ты ощущаешь необыкновенный прилив сил. Хорошо все-таки, что тебя вытянули на улицу. А то так бы и сидел у себя в номере как пень-колода. Надо будет как следует отблагодарить старика...

Алеша уже дважды ходил в сопровождении бывалого проводника осматривать выдающиеся произведения древних зодчих. Дженелидзе так интересно давал пояснения, что клоун подумал: «Видать не мне одному рассказывает об этом. Набил руку».

Первое, что потрясло воображение молодого артиста, была монументальная постройка старинного восточного стиля, которая высилась в окружении одноэтажных, глинобитных домишек с плоскими крышами. Он пристально всматривался в огромное двухэтажное сооружение с круглыми башнями по краям. Взор его задержался на массивном портале, который высоко поднимался над всем строением. Внутри величественного портала вход в виде арочной ниши громадного размера типично восточной манеры, заостренной вверху. Не столь грандиозные, но схожие порталы, также облицованные сверкающими на солнце белыми и синими плитками, Алеша видел и в Ташкенте. Интересно, для чего был возведен этот гигант, что это такое?

— Медресе Абдулазиз-хана, — ответил Дженелидзе. — Медресе по-узбекски — школа. Здесь обучали этих... мулл. У мусульман так называют священников. Ну, да вы и сами знаете.

На столе выросла гора арбузных корок. Алексей обтирал мокрое лицо полотенцем, его сотрапезник для той же цели использовал подол своей рубахи.

Ранним утром следующего дня бывший комедиант, обладающий хорошей чертой характера — обязательностью, вновь разбудил молодого приятеля, а затем, как было условлено, они постучались к Силантьевым.

На этот раз Дженелидзе повел любознательных экскурсантов по прохладному воздуху в район, где древние памятники строительного искусства расположились кучно.

—  Это мавзолей Исмаила Самани, — сухая, жилистая рука грузина, усеянная старческими коричневыми пятнышками указала на мощное сооружение того же среднеазиатского стиля. — Здесь покоится прах Самани. Он был правителем государства Саманидов. Между прочим, когда на Бухару напали полчища персов, он разгромил их в пух и прах... А вот это мечеть Калян, тоже очень древняя. Здесь молились.

Алеша и его спутники, вскинув головы, разглядывали стройные, взметнувшиеся в небо минареты. Это какой же голосище надо было иметь, чтобы с такой высоты несколько раз в день зазывать верующих на молитву...

—  А рядом другая мечеть, — перебил его мысли Дженелидзе, —мечеть Магоки-Аттари... А это, видите по соседству, еще одно медресе, называется Мири-Араб. Последняя по времени сооружения постройка в этом ансамбле.

Серго обнял своего юного партнера за плечи и нежно притянул к своему боку. Приветливо заглянув в живые Вадиковы глазенки, сказал: «А теперь попроси дядю сводить нас к дворцу эмира Бухарского. Говорят, необычайно интересно».

—  Что вы... Что вы... — замахал на них руками Дженелидзе. — Дворец эмира далеко. Отсюда километров тридцать, не меньше...

—  Тогда в следующий раз, — сказала мать Вадика.

Но следующего раза не случилось. Наплыв публики побудил Вощакина давать по два представления в день. Так что стало уже не до походов по достопримечательным местам. А там незаметно подошло и закрытие летнего сезона.

Если бы не адская жара, то Алексей мог бы сказать, что три месяца с небольшим, проведенных в Бухаре, оставили приятное впечатление. И главное: он чувствовал, что мозг его здесь отдохнул после той изнуряющей гонки, после постоянного напряжения, какие он испытывал в Ташкенте, когда только тем и был поглощен, что готовил все новые и новые номера. Правда, в результате скопилось столько сценок и реприз, что с лихвой хватило бы еще на один летний сезон.

Итак, 16 сентября 1935 года А. И. Сергеев воротился, по выражению Вощакина, на базу.

 

32

Здесь же, в Ташкенте, Алексей Сергеев овладел новой для себя профессией — дрессировщика.

Побудительным поводом послужило сильное впечатление от необычайно смешных шуток уличного комедианта, выступавшего со своим ученым осликом в Бухаре, на базарной площади. Привлеченный раскатами смеха Алеша протиснулся сквозь толпу, окружившую артистов; их было двое: седобородый старик и молодой его помощник, а может сын или ученик. Старший показывал короткие пантомимы и, как увидел цирковой клоун, мастерски владел мимикой; его подвижное лицо живо передавало малейшие нюансы состояния изображаемых персонажей. А молодой аккомпанировал на дойре, выбивая затейливые ритмы. Рукава его халата были закатаны, как у манипулятора, демонстрирующего карточные фокусы. С пантомимой коверный и сам на короткой ноге, а потому свободно прочитывал содержание безмолвных сценок. В особенности понравилось, как пожилой лицедей показывал мальчишку, который забрался в чужой сад, разодрал штаны, набил полную пазуху персиков, а потом лакомился сочными плодами, обливаясь соком, комично слизывая сладкую жидкость с рук, стирая с мокрого лица. «Такую сценку вполне можно бы и на манеже сыграть», — подумал клоун, изнемогая от жары. Солнце нещадно палило, несмотря, что уже клонилось к закату, уплывая за видневшийся вдали минарет. «А этим хоть бы что», — искоса глянул Алеша влево и вправо на узбеков-зрителей, в плотное кольцо которых затесался.

Тем временем дойрист вывел на середину круга ослика, удерживаемого до поры за узду каким-то мальчуганом. Шею ослика обвивала широкая лента с бахромой, сплетенная из разноцветной шерсти. «Тоже артист», — смекнул Серго.

По приказанию старика осел поздоровался с публикой — поклонился на четыре стороны. После этого комедиант повел смешной диалог со своим подопечным. Он задавал ему по-узбекски какие-то вопросы, а серый отвечал то утвердительно, кивая головой сверху вниз, как бы говоря «да, да», то отрицательно, качая головой из стороны в сторону, что ясно означало «нет». Ответы сообразительного ослика вызывали залпы гомерического смеха. Этот прием дрессуры был для Серго в новинку и вызвал у него простодушный восторг.

Но еще большее восхищение возбудил танцующий ослик: длинноухий артист поднялся на задние ноги, а передними уперся о плечи хозяина. Музыкант принялся темпераментно выбивать на своем громкоголосом инструменте какие-то зажигательные ритмические фигуры, как бы подзадоривая танцоров и те, к немалому удивлению Алеши, начали танцевать. Старик, которому на вид было не менее семидесяти, двигался вместе с партнером легко, пластично, даже грациозно. Ну надо же!

Закончив танец, ослик взял в зубы тюбетейку, которую седовласый комедиант дал ему, сняв со своей головы, и пошел по кругу, собирая «тренгель» (так на международном языке бродячих артистов называется вознаграждение публики).

Увиденное в Бухаре не выходило из головы.

—  Тогда-то я и решил приобрести ослика и обучить его подобным штукенциям, — вспоминал Сергеев. — По возвращении в Ташкент я попросил двух оборотистых дружков-узбеков из униформы купить для меня ослика. «Узбек не говорят «ослик», узбек говорят ишак», — пояснил один из них. Ладно, думаю, ишак, так ишак. В тот же день к началу вечернего представления ишак с веревкой на шее уже дожидался меня на конюшне. Был он мышастого цвета, имел какой-то забитый вид. К тому времени я уже знал основное правило дрессировки: сперва приручи, а уж потом учи.

Приручение длилось недели две. Серго приносил из дома корки, круто посоленные сухарики — любимое лакомство копытных. Ласково разговаривая со своим будущим партнером, он подносил к его мягким губам на раскрытой ладони дольки моркови.

—  И вот уже ишак стал узнавать меня, — продолжал Алеша, —заслышит мои шаги и начинает улыбаться, то есть махать по-собачьи хвостом.

Как назвать ишака? — Задавался он вопросом. Без имени же нельзя. Господь хорошо понимал это, и поручил Адаму дать имя каждому животному. «Как наречет человек всякую душу живую, сказано в Писании, так и было имя ей...».

Первым делом замыслил клоун научить ишака отвечать «Да» и «Нет». Да... Нет... Да... Нет... — вертелось у него на языке. И вдруг сама собой придумалась кличка — Данет. «Так и назову», — сказал он себе.

И пришел день, когда он решил: пора начинать занятия. По утреннему холоду Серго являлся в цирк и выводил ученика на манеж. Занятие начиналось. Двигая перед носом животного сверху вниз морковку, он пытался обучить своего питомца произносить по-ишачьи «Да». День проходил за днем, а сдвига, к немалому огорчению новоиспеченного дрессировщика, никакого. Хоть тресни.

Искусство дрессуры за долгие годы своего существования накопило множество специальных приемов и хитрых уловок. Не зная этих тонкостей, вряд ли возможно научить животное выполнять сколько-нибудь сложные трюки.

С упорством дилетанта Сергеев продолжал муштровать ишака. Пробовал на голодный желудок, пробовал сменить тактику: заставлял ученика говорить «Нет». Изредка тот водил головой за морковкой, но закрепить успех не удавалось.

Из-за безуспешных потуг у дрессировщика стали сдавать нервы: он злился, называл ученика тупицей.

Однажды Туганов стал свидетелем тщетных попыток молодого приятеля и спросил осторожно:

—  Скажи, Лёсик, а тебе приходилось когда-нибудь заниматься этим делом?

Серго признался не без смущения:

—  Нет... Не приходилось.

—  А-а-а, ну, ясно... — Помолчав немного, он сказал: — Вот что я подумал — а не привлечь ли тебе Мишеля? Знаешь его?

Кто же в ташкентском цирке не знал завхоза Мишеля Суходольского, любителя выпить, способного за стакан сбагрить кому угодно полцирка.

Он часто попадался на глаза Алексею и всякий раз наблюдательный малый обращал внимание на его вытянутое большеротое, изборожденное морщинами лицо со впалыми щеками, обросшими седой щетиной. Ходил Мишель по цирку неопрятный, в галошах на босу ногу. Часто коверный видел его на цирковом дворе, у костра, склоненным над солдатским котелком; Мишель помешивал большой деревянной ложкой какое-то варево, распространявшее на всю округу острый запах чеснока и лука.

—  Только учти, — предупредил Борис, — этот тип — говорун, каких свет не видывал; начнет разглагольствовать, унять можно, только выстрелив в него из пушки...

Между прочим, этот Мишель из хорошей семьи, — добавил Туганов, — коммерческое училище окончил с серебряной медалью. Сам мне рассказывал. Одно время ошивался в подручных у Дурова... Хочешь, поговорю с Вощакиным. Он прикажет.

Вечером того же дня Мишель сам подошел к нему.

—  Уважаемый коллега, начальство изволило распорядиться помочь вам. С превеликой готовностью. Дрессировать копытных приходилось. Смотря, конечно, какие трюки вы хотели бы отрепетировать. Одно дело научить животину подымать ногу. Тут достаточно простого способа: подергивай легонько за веревочку, привязанную к ноге, да постукивай прутиком по бабке. Дня через два-три животина будет проделывать это без веревки, по команде. И совсем, миленький, другое дело, — пояснил Мишель с ухмылкой, кривившей его большой рот, — если требуется, допустим, отрепетировать вольты — влево, вправо. Или, скажем к примеру, прыгать через препятствие. Тут покумекай, поломай голову. Ведь в дрессуре самое трудное что? — Мишель умолк; кичливо вскинув подбородок и закатив глаза под лоб, вероятно ожидая вопроса: так в чем же заключается это самое трудное? Но вопроса не последовало и завхоз продолжал: — Самое трудное в дрессуре —как внушить животине, чего именно ты от нее хочешь. Вот тут-то, заметьте себе, дорогой товарищ Серго, и заключена вся, вся сущность дрессуры. — Он выпятил фатовато грудь, заложил руки за спину и стал прохаживаться рядом. Потом подошел к Алексею вплотную и сказал, понизив голос: «Хотите знать секрет дрессуры? Он — в подходе. Дрессировщик должен найти подход к трюку. А нашел и все пошло, как по маслу. — Глаза у Суходольского слезились точно у сеттер-гардона Вощакина, с которым тот иногда приходил в цирк. — Однажды товарищ Лазаренко, почтенный Виталий Ефимович, попросил меня отрепетировать... Как вам сказать? Один необычный трюк: его бульдог должен был открыть крышку кастрюли и сожрать содержимое. Видите ли, Виталий Ефимович изображал повара в комическом скетче. И у него, представьте себе, кобель втихомолку сожрал ужин, приготовленный для начальства. Думаете, это и все. Нет-с, уважаемый товарищ Серго, бульдог должен был еще закрыть кастрюлю крышкой, как ни в чем не бывало. Вот и подумайте, любезнейший, как отрепетировать такой трюк, какой найти подход, чтобы собака поняла тебя? А Мишель, было бы вам известно, нашел».

Коверный заинтригован. В глазах мерцало любопытство. И в самом деле, какой применить подход?

Вновь вблизи от его уха зазвучал дребезжащий голос Мишеля:

—  А что надо было сделать, чтобы псина выполнила задание? Это, дорогой товарищ, секрет. Понимаете ли, се-екрет... — Суходольский неожиданно загоготал своим горловым смехом на басовых нотах. — Раскрыть секрет ваш покорный слуга смог бы за каких-то жалких двести граммов с закусоном. Вот так. Решайте.

Алексей рассказал Борису о разговоре с Мишелем, о его требовании выпивки. Балетмейстер внимательно поглядел в глаза юного друга.

—  Да-а, проблемка.., — задумчиво сказал он, — угостить, конечно, можно бы... Да слишком рискованно.

—  Почему? В чем риск?

—  Не превратил бы тебя в дойную корову.

—  Как это?

—  А так: станет доить тебя без конца, вымогать на водку.

Утром следующего дня Мишель подошел к нему на конюшне, когда Серго выводил Данета из стойла. Лицо помятое, глаза водянистые, ухмылка кривила большой рот. Суходольский бесцеремонно ухватил ишака за веревку на шее и повел в манеж, по пути привычно дав волю своему длинному языку.

—  Удивительная, понимаете ли, история с таким же вот ослом припомнилась мне вчера ночью. Когда-то я, знаете ли, имел честь служить у Анатолия Анатольевича Дурова. И вот вообразите, понадобилось ему для одной сатирической сценки, чтобы осел выходил на арену в пиджаке, в кепке и в сапогах. Представляете? — Мишель повернул голову, чтобы увидеть, какое впечатление произвели его слова на молодого артиста. — Так вот, с пиджаком на себе скотина смирилась, кепку на башке вытерпела. А вот сапоги... Бог ты мой, какую нервотрепку задал: не хочет ступать в сапогах и все тут. Уж чего только не делали. И сзади толкали, и за узду тянули, и кнут по спине погулял — ни с места. Ну что ты будешь делать!.. Дуров грызет удила, сам не свой. Сказал:  «Ладно, завтра на голодное брюхо не пойдет — побежит за приманкой». Куда там! Хоть бы полшага... Дуров говорит: «Придется отказаться». А я думаю: нет, буду пробовать снова и снова, а своего добьюсь. Решил оставлять его в сапогах на ночь, чтобы, значит, привык. И представьте — пошел, — Мишель самодовольно хмыкнул, — как миленький пошел.

Начинающему дрессировщику, разумеется, интересно: каким же образом удалось заставить упрямца смириться с сапогами?

—  В том-то и дело, что не заставляли. Сам пошел.

—  Как так «сам»?

— А очень просто. В один прекрасный день гляжу, глазам не верю — потопал. — Физиономия Мишеля засияла довольством, он пошевелил ноздрями, точь-в-точь как кролик и сказал:

—  Вам, безусловно, интересно узнать, почему ишак наконец-то пошел. Не будете, молодой человек, скупиться, многое узнаете от Суходольского.

Алексею неприятно назойливое напоминание о спиртном, он поморщился.

—  За мной не пропадет... Так что же все-таки заставило ослика пойти?

Мишель откашлялся в кулак.

—  Смотрите, что получилось. Это даже вообразить невозможно. Все вышло само собой: у сапог отвалились подметки. Копыта ощутили землю. И осел спокойно зашагал. А еще был случай похлеще того, — без перехода продолжал завхоз. Он вложил в руку Серго веревку на шее Данета, а сам уселся на барьер нога на ногу. — В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году работали мы в цирке Сура, только не старика Вильгельма, а его сына — Альберта. Было это в Муроме. Город, скажу вам, древнейший, весь в зелени, стоит на Оке-реке. Между прочим, отсюда вышел былинный богатырь Илья Муромец. Слыхали небось...

Как ни охоч клоун до занятых историй, но на этот раз он возмутился: опять репетиция сорвалась. Дело стоит, а он только и знает, что лясы точить. Алеша видит — через артистический проход к себе в гардеробную одна за другой пропархали пташки из танцевального ансамбля; у каждой чемоданчик в руке. Некоторые в придачу к приветливой улыбке помахали игриво ему ручкой... Сейчас переоденутся и выйдут разминаться, а это значит — освобождай манеж. Он бросил на болтуна испепеляющий взгляд, который, впрочем, остался незамеченным. Суходольский был занят собственной персоной, высыпав себе в ладошку из флакона какие-то мелкие белые шарики, он мигом заглотнул их жабьим ртом. Лицо его сияло самодовольством; он уперся расставленными руками о барьер, картинно откинул корпус назад и вновь завертел свою шарманку: стал описывать номер какой-то Марии Вольт, с которой встретился в цирке Байдони.

—  Вы себе представить не можете, что это был за номер. Мария Вольт была женщина-уникум. Через нее пропускали ток такого напряжения, что зрители подходили и прикуривали от нее папиросы... Между прочим, — добавил он с похотливой ухмылкой, — у меня был роман с этой дамой...

На манеже появилась первая группка танцорок; на них были самого разнообразного цвета тренировочные трико. У одних талии укрыты шерстяными платками или шарфами, на ногах других шерстяные же наколенники. Однако столь живописный вид нисколько не портил стройных девичьих фигур. Цирковые Терпсихоры принялись деловито за разминку.

В проходе показался их руководитель. По всегдашнему элегантен, подтянут, густые темно-русые волосы аккуратно причесаны.

Алеша с унылым видом повел Данета на конюшню. Когда он поравнялся с Тугановым, тот спросил участливо: «Ну, как?» В ответ клоун скорчил кислую гримасу.

 

33

Дрессированных животных странствующие артисты демонстрировали еще в далекие времена Древнего Рима.

Но нас интересует лишь комическая дрессировка, способная смешить и вызывать улыбки. А такая восходит к искусству веселых лицедеев —скоморохов, первых на Руси профессиональных комедиантов.

Скоморохи бродили от поселения к поселению, развлекая людей песнями, пляской, игрой на дудках-сопелях. Среди рассказчиков-балагуров, среди акробатов, звукоподражателей выделялись скоморохи, которые водили дрессированных медведей. Косолапые комедианты танцевали, боролись с хозяином, веселили народ своим штукарством.

— А теперь, Михаил Иваныч, — говорил поводырь, — покажи-ка как ходят старухи.

Топтыгин, забавно выгнув спину, опустив голову и лапы, шаркая короткими ногами, уныло плелся по игровой площадке под хохот собравшихся.

— А как ходят здешние молодицы?.. - Ну до чего же комично выпячивал мишка грудь, покачивал плечами и этак кокетливо прохаживался по кругу.

Медведи пародийно, а часто и сатирически, едко изображали барина, священника, местного пьянчугу. Не забудем, что при этом скоморох-поводырь сопровождал каждое действие своего подопечного острым словцом, к месту сказанной шуткой, что и сообщало его выступлению особую привлекательность.

Медвежья комедия считалась в те времена самым потешным зрелищем.

Много позднее комическая дрессировка прослеживается в представлениях конных штукмейстеров, как их тогда называли. Они переезжали из одного европейского города в другой, арендовали какой-нибудь пустырь, огораживали его и внутри этого прообраза цирка давали конное ристалище. А чтобы программа была разнообразнее, чтобы скрасить ее весельем, включали в свой состав комика-мима. В перерывах между номерами мим разыгрывал короткие пантомимические сценки, не произнося ни слова. Но главной его обязанностью было комическое изображение неумелого наездника. Для этого держали специально обученную лошадь (иногда мула), которая сбрасывала горе-седока, вставала на дыбы, пятилась задом, застывала, не двигаясь с места, когда ее отчаянно погоняли...

Комик обязан был обладать хорошей наезднической и акробатической подготовкой, ведь по ходу своего выступления он много раз сваливался со строптивого коня, говоря по-цирковому, делал искусные каскады. В скобках замечу, что «неумелый наездник» породил впоследствии конную клоунаду, которая широко распространилась во всех цирках.

В шестидесятые годы 19-го столетия некоторые клоуны стали включать в свои номера дрессированных животных, главным образом домашних: петухов, гусей, собак, и гораздо чаще свиней, один вид которых авансом вызывал улыбки.

Но эти выступления носили всего лишь фрагментарный характер.

Профессия клоуна-дрессировщика в чистом виде, уже как обособленная разновидность искусства клоунады, появилась в 1870 году. Первыми клоунами-дрессировщиками были итальянские артисты Меллило и Джузеппе Пинта. Меллило показывал дрессированных собак, мастерски преобразованных опытным бутафором в крохотных лошадок. Пинта же выступал с ослами.

Несколько позднее громкое имя приобрел датский клоун Хенрик Торвальдсен. Он выступал с мелкими грызунами: мышами, крысами, белками, бурундучками, хомячками. Хенрик появлялся на манеже в длинном пальто и шляпе. Здоровался с публикой, а затем по его свистку из всех карманов — а их на пальто у клоуна было не менее двадцати — высовывались острые мордочки зверьков, сверкая черными бусинками глаз.

Четвероногие артисты взбирались гуськом по его ноге до плеч и кружили хороводом вокруг его шеи, образовав что-то вроде живого жабо, балансировали на тонкой планке меж двумя спинками стульев, ходили на задних ногах, танцевали; белки прыгали на большое расстояние с одной спинки стула на другую. Все действия своих подопечных клоун сопровождал шутливыми репликами. Под конец, по его свистку все зверьки до едина мгновенно разбегались по своим местам — в карманы хозяина.

На арене русского цирка прославились в качестве клоунов-дрессировщиков братья Дуровы, у которых было много последователей, среди них самые видные — Иван Мельников, Иван Козлов, Лаврентий Селяхин (Лавров), Сергей Кристов, Матвей Бекетов.

В наши дни эта прекрасная разновидность искусства клоунады, к сожалению, не получила развития.

 

34

Перед началом вечернего представления Алеша встретился с Тугановым и посетовал, что «этот чертов болтун»

совсем заговорил его. Один треп, а дела никакого.

—  Ну так я же предупреждал.

—  Послушай, Боб, он сказал: «я встаю рано и пока в манеже никого, сам мог бы позаниматься с ишаком». Как думаешь?

Балетмейстер нагнулся, стряхнул с брюк опилки и сказал:

— Попробуй. Может это и в самом деле выход из положения.

На следующее утро, еще у входной двери в цирк, Сергеев услышал истошный ослиный рев и грубую брань. Он узнал хриплый бас Мишеля и ускорил шаги. От увиденного кровь ударила ему в голову: изрыгая ругательства, злыдень остервенело лупцевал палкой отчаянно ревущего Данета. Алексей было ринулся, чтобы вырвать жертву из рук истязателя и врезать ему что есть силы в его мерзкую рожу. Но кто-то сильно обхватил его сзади. Это был Боб: «Не горячись».

И тут перед их взором произошло нечто поразительное: ослик резко повернулся к мучителю задом и лягнул его в пах. Живодер взвыл, схватился за ушибленное место, согнулся, судорожно стеная. Потом неожиданно выпрямился, мстительно занес ногу, ударить обидчика, но вдруг зашатался и в корчах рухнул на опилки.

Не сговариваясь, приятели бросились к пострадавшему, подняли его, усадили на барьер.

Серго направился к ишаку, намереваясь отвести его в стойло. Но не тут-то было: животное затравленно шарахнулось от него; перепуганный Данет никак не давался в руки, он мелко дрожал и тревожно озирался.

—  Ну что ты, дурачок, разве я когда обижал тебя, — ласково утешал он своего питомца. — Не бойся... не бойся, мой хороший, больше не позволю избивать тебя... Буду сам заниматься с тобой... Только сам...

Приговаривая подобным образом и медленно продвигаясь к ослику, он наконец-то добрался до веревки на шее Данета и отвел его на конюшню.

— Случись такое в средневековье, где-нибудь в Европе, его непременно бы судили.

—  Мишеля?

—  Нет, братец, не Мишеля, а твоего осла. - Да-а?..

— Не делай удивленного лица. С этим тогда строго было. Если какое-нибудь животное причинило человеку урон, допустим нанесло травму, вроде как сейчас Мишелю, то это животное предавали суду. Да, да... суду. Судопроизводство происходило по всем правилам. Был, представь себе, настоящий судья, был общественный обвинитель, были заседатели. Обвиняемому назначали адвоката...

Алексей недоуменно моргал, уставясь на друга.

—  Ну надо же!

—  Вот таким-то образом, — озорновато улыбнулся Туганов. — Я прикидываю: какой приговор мог бы вынести тогдашний суд твоему... как его там?

—  Данет.

— Твоему Данету?... Скорей всего постановили бы истцу, в данном случае товарищу Суходольскому, точно таким же манером лягнуть в мошонку товарища осла...

Такой оборот дела показался острочувствующему юмор клоуну до того комичным, что он прыснул смехом и смущенно зажал рот ладошкой.

Туганову передалось веселое настроение приятеля. В том же шутливом тоне он продолжал:

—  Ну, а если бы в ту пору животное, не дай бог, убило человека — крышка! Наверняка его бы повесили на кривом дереве, как было заведено. В исторических архивах сохранилось множество свидетельств о судах подобного рода.

После того случая прошло дней двенадцать. Занятия с Данетом происходили только в присутствии самого Сергеева. По совету старшего друга Алеша все забрал в свои руки, с Мишелем держался официально. Поставил ему жесткие условия: во время репетиции никаких посторонних разговоров, только по делу.

Суходольскому это, конечно, не по нутру, но приходится подчиняться. Тем более, что Вощакин при встрече заметил в порицающем тоне: «Что там у вас с коверным!» И добавил, строго глядя: «Смотрите у меня... Чтобы этого больше не было!» Уязвленное самолюбие коробило Мишеля. Он ворчал себе под нос: изволь подчиняться мальчишке... А как не подчиниться, когда за его спиной этот балерун, а он с директором «водой не разольешь...» Черт знает что, даешь огольцу хорошие трюки, проверенные временем, так нет, рыло воротит. Все требует чего-то... этакого... Чего никто не делал. У, шут гороховый!..

 

35

В то утро Алексей, как обычно, репетировал на манеже очередную сценку с осликом. Неожиданно в боковом проходе он увидел директора цирка. Вощакин подошел к барьеру, вид у него был спокойный, непроницаемый.

— Заканчивайте, товарищ Сергеев, — сказал он тоном, не допускающим возражения. Увидев, что слова его привели в замешательство простодушного малого, поспешил пояснить:

—  Вас вызывают в Республиканское управление по делам искусств... К председателю. Ступайте, приведите себя в порядок... Да не мешкайте.

— Зачем вызывают? — спросил Алеша, сдерживая волнение; выглядел он совершенно растерянным.

Вощакин пожал плечами:

—  Не в курсе... Там узнаете.

«На кой леший я им понадобился?» — беспокойно гадал коверный клоун, шагая по улице. На душе было тревожно, угнетал ноющий страх перед неизвестностью...

Это у него с детства. Еще малышом очень боялся темноты и собак. Повзрослев, отчаянно робел перед встречей с начальством. И теперь всякое посещение кабинетов руководства вселяло малодушный страх.

Чтобы хоть немного оттянуть остро волнующее свидание, он остановился перед свежей цирковой афишей; она была датирована 26 февраля 1936 года. Неторопливо прочитав ее всю, Алексей задержал свой взор на словах: «Весь вечер у ковра популярный клоун Серго. Новые комические сценки».

Зябкий от природы, он почувствовал, как ветряная сырая изморозь прохватила все его тело водянистым холодом; он съежился, втянул голову в воротник. Нет, на месте стоять еще холоднее, хочешь не хочешь, а идти надо. С каждым шагом, приближающим его к Управлению, он чувствовал себя все более и более беззащитным. Неожиданно ему вспомнился Пешков Олеша, как звала его любимая бабушка, он тоже робел перед своим хозяином, у которого служил «в людях».

«Зачем же все-таки я им понадобился? — терзался Серго колючим вопросом. — Может быть какой-то важной шишке не понравилась моя реприза? » Он стал перебирать в уме свои номера, выискивая, какой из них мог вызвать недовольство? Разыгравшееся воображение рисовало страшные картины: его снимают с программы и требуют, чтобы в двадцать четыре часа покинул город. Что тогда делать? Контракта нет, денег кот наплакал. Куда деваться?..

И тут опять, как уже бывало, и как будет еще не раз, накатило глухое недовольство собой. И все, что он исполнял на манеже, казалось теперь мелким, пустым, незначительным. Подумалось о своей работе: «Черт подери! Каким несерьезным делом занимаюсь. Никудышный я человек...».

Чувство тягостного беспокойства еще более возросло перед массивными дверями приемной председателя. Не решаясь войти, визитер угрюмо топтался у стены напротив, опасливо косясь на зловещий вход, за которым скрывалась какая-то неведомая беда. Время шло, а ему никак не удавалось отделаться от ощущения потерянности. Каждая клеточка его существа была пропитана волнением и страхом.

Наконец, подавив натужным усилием воли робость, — э, была не была — он при добром содействии секретарши, очутился в просторном начальственном кабинете. Ноги подкашивались, внутри все облилось холодом, дыхание остановилось, в глазах напряжение, как у гимнаста перед рискованным трюком.

 — Присаживайтесь, товарищ Серго, — пригласил хозяин кабинета, вальяжный мужчина узбекской внешности.

Их взгляды встретились.

Чуткое Алешине ухо уловило в этих словах приветливую интонацию. И волнение несколько улеглось.

—  Как ваша самочувственность? — спросил председатель, обаятельно улыбаясь. Руки его спокойно лежали на огромном столе, подобно рукам Иисуса на картине Леонардо да Винчи «Тайная вечеря».

Неожиданно зазвонил один из трех телефонных аппаратов. Предводитель республиканской культуры послушал, что говорили, и коротко отрезал: «Нет, в четыре!..» И положил трубку. Суровое выражение его лица вновь сменилось на любезное.

— Ну, как дела? Как работается? Товарищ Вощакин не обижает? —осведомился он, разглядывая свои ногти.

—  Нет, не обижает.

—  Ну, а как он справляется со своими обязанностями?

—  Нормально.

— Так, так... А какая обстановка внутри цирка? Может, кто мешает творческому росту?..

Информация о внутренней обстановке в одном из объектов, находящихся в его ведении, — пища для оргвыводов любого партийного босса. Тут ухо его настораживается, и он подобно охотничьей легавой «делает стойку». Но на этот раз впустую. На вопрос о внутренней обстановке гость промямлил:

—  Все вроде нормально.

Опытный чиновник, похоже, понял: проку от этого не жди. Пора переходить к делу.

— Я пригласил вас, товарищ Серго, вот по какому вопросу. Послезавтра, двадцать восьмого февраля, состоится торжественное открытие Дома ученых. Республиканское управление по делам искусств просит вас, уважаемый товарищ Серго, принять участие в гала-концерте. В нем будут заняты лучшие художественные силы. — Председатель сложил руки на груди и выжидательно глядел на гостя.

Алексей заколебался. К нему еще ни разу не обращались с таким предложением.

— Вас что-то смущает? — посетитель перехватил изучающий взгляд хозяина кабинета.

— Нет, не смущает.

— Ну, что ж, я рад вашему согласию, — он достал из папки пригласительный билет и вручил артисту. — О своем выступлении договоритесь с устроителями концерта.

Возвращался Сергеев в приподнятом настроении. Так просто разрядилась тяготившая его напряженность. Впервые он встречался с руководителем столь высокого ранга. Это слегка кружило ему голову.

Первый, кто повстречался ему в цирке, был Туганов, он вопрошающе уставился на приятеля своими крупными, горячими глазами.

—  Ну, как? Рассказывай... Судя по веселой роже, все вроде обошлось... А я, сказать по правде, боялся, что тебе там учинят аутодафе...

—  Чего, чего учинят? Борис отмахнулся рукой.

— Неважно... Послушай лучше, как хлестко остряки перефразировали название «Комитет по делам искусств». Переставили всего одну букву и получилась уничтожающая насмешка... — На холеном лице балетмейстера заиграла ироническая улыбка; он произнес с комической интонацией: «Комитет поделом искусству...».

«Ну надо же!.. Как остроумно сказано, — молча восхитился клоун, смачно цокнув языком. — Как бритвой полоснул».

И тут он увидел, как на лицо Туганова набежала тень тревоги; меж густых бровей пролегла глубокая складка. Борис сказал предостерегающе:

— Боже тебя упаси сболтнуть где-нибудь эту хохму. Сразу же обоих за шкирку, — он сжал пальцами плечо приятеля. — Слышь — никому!.. — Балетмейстер испытывающе впился в голубые Алешины глаза. — Ладно... Верю, что не проболтаешься... Давай, рассказывай — как там было?

Описав разговор с председателем Управления, Серго заключил с ухмылкой:

—  Странный все-таки он человек.

—  Чем странный?

— С виду в нем вроде есть что-то симпатичное, улыбка привлекательная, а так... в общем видно, что напускает на себя солидность... — Серго комично надул щеки. — Нет, что ни говори — странный... — он посмотрел на друга в упор. — Ни с того, ни с сего спросил: не увлекаюсь ли я бильярдом?

Туганов смешливо хмыкнул:

— Так и спросил?

— Ну да, а что?

— Сам он, видишь ли, бильярдист. Да только неважнецкий. А сыграть любит... Я давал ему фору, — самодовольная улыбка искривила Борисовы губы. — Забавная получилась история... Нет, об этом надо рассказать подробнее. Однажды был он у нас на представлении. По окончании зашел к директору: «Тут у вас, говорят, какой-то мастак по бильярду имеется. Верно? Тогда передайте ему, что я хотел бы сыграть с ним. Пускай позвонит вот по этому телефону...»

Приятели сидели рядом на изношенном диване в пустом Красном уголке. Боб продолжал:

—  Короче говоря, выиграл он у меня партию... Видел бы, какое высокомерие было в тот момент на его физии, куда там!... И вот представь: моет он под краном руки и говорит этак разочарованно: «Ну вот, а болтали: виртуоз... экстра-класс. Первый кий Ташкента...». Слышь, слышь, — Туганов постукал своим коленом по колену Алеши. — Куда загнул. А?..

Алексей искоса взглянул на хорошо выделанную голову собеседника, на его быстрые, искрящиеся глаза. Рассказывал Боб так увлеченно, что наделенный пылким воображением артист живо представил себе прокуренную биллиардную, большие лампы над столом, болельщиков, обступивших сражающихся и шары, влетающие в лузы.

— Задели меня его слова за живое. Знали бы, говорю, каких усилий стоило мне проиграть вам... У него аж челюсть отвисла. «Как? Значит вы нарочно поддались? Да-а-а, товарищ Туганов, вот уж не ожидал... Ну, а если всерьез? Забудем о моей должности». А я ему: «Ну если всерьез, то даю вам фору».— «Какую же?» «Пятнадцать очков». Слыхал?! — первый кий Ташкента заговорщицки опять постукал коленкой по коленке друга.— Скажи, а?!... Ну, и, понятное дело, с треском обставил его.

Рассказ о человеке, с которым он встречался какой-нибудь час назад, был особо интересен молодому клоуну. Много лет спустя он будет с теплотой вспоминать председателя Управления по делам искусств. И хотя фамилия его не запомнилась, образ не выветрился из благодарной памяти циркового скитальца. Ведь человек, который после того успешного выступления клоуна на открытии Дома ученых, фактически ввел его «в обойму». По его указанию Серго стали включать во многие так называемые правительственные концерты. Выезжал он как участник большой концертной бригады на праздничное открытие Буджарской гидростанции, а чуть позднее — в Нукус, столицу Кара-Калпакии. Там проходили торжества по случаю вхождения этой автономной республики в состав Узбекской ССР.

«Сперва было несподручно работать на сцене, — рассказывал Алексей. — А потом, ничего, приспособился... Там я перевидал все Узбекское правительство. Видели, конечно, и они меня. Боб в шутку стал называть меня «правительственным артистом».

 

36

Во время одной из очередных встреч Заставников рассказал Алеше об интересном номере американского клоуна со слоном.

Серго спросил:

—  С живым?

— Конечно с живым, прекрасно выдрессированным.

— А где вы его видели? — полюбопытствовал коверный.

— Сам-то я не видел. Отчим рассказал. Между прочим, память у него исключительная. Вместе с этим клоуном он работал в одной программе парижского цирка Медрано. Передаю с его слов. Там все заключалось, как я понял, в том, что слон-шалун подтрунивал над своим хозяином. Ну вот, к примеру сказать, взял да и сдернул с его головы шляпу. А шляпой своей, как говорил отчим, клоун ужасно дорожил, то и дело чистил ее щеткой, сдувал пылинки. Ну, и вот значит, сдернул и стал этаким манером размахивать хоботом из стороны в сторону. А клоун, естественно, бегал за ней, высуня язык, пытался схватить, да куда там... А дальше, значит, было так: клоун устал. Присел отдохнуть и подумать — как отобрать у озорника дорогую для него вещь? А что слон? А слон, понимаете ли, сам сунул ему шляпу под нос — на, бери! Клоун цап!.. Да не тут-то было. Шляпа взлетела вверх. Дотянешься — возьмешь. Но тянись, не тянись, подпрыгивай, не подпрыгивай, а на такой высоте только жираф, может, и достал бы. Или пожарник. Ба! Ну, конечно же, пожарная лестница. Притащил лестницу, прислонил к слоновьей туше. Полез. Уже немного осталось, вот-вот и шляпа его. А слон-то, бедовая голова, возьми да и отойди. Ну, клоун, понятное дело, вместе с лестницей бац на спину...

Слон, хоть и большой проказник, а пожалел незадачливого клоунишку. Бережно поднял беднягу хоботом, сдул струей воздуха опилки с одежды, одернул пиджак, надел ему на голову шляпу, посадил себе на хобот и увез за кулисы.

«Вот как надо заканчивать номера» — сказал себе Алексей. После он долго размышлял над очаровавшим его номером, над логикой развития клоунской сценки с дрессированными животными. Да, весьма, весьма поучительно! Образчик того, как следует выстраивать клоунады с учеными осликами.

 

37

Серго знал, чего хочет. Он много размышлял над тем, чему обучать ослика, каких действий от него добиваться. Нет, нет, никаких традиционных трюков, так называемого классического репертуара — всякие там «вальсе», «пируэты», «монты» — все это не для него. Алеша считал: животному в руках клоуна надлежит совершать на манеже только такие действия, какие будут выглядеть смешными. У зрителей должно складываться впечатление, будто четвероногие артисты все проделывают по собственной воле. Подобного рода как бы произвольные действия животных он видел у некоторых дрессировщиков, с которыми встречался то в одном, то в другом цирках. В номере Эклер, например, Алеше очень нравился один фрагмент: медведь никак не решался перепрыгнуть через веревку — уж больно высоко, на медвежий взгляд, держали ее за концы Эклер и его юная дочка. Мишка, казалось, понимал — такое препятствие ему не взять. Он долго топтался на месте, не решаясь прыгнуть, а потом вдруг лапой этак надавил на веревку, дескать, любезные хозяева, опустите веревочку малость пониже — вот так. И под веселые улыбки публики «брал барьер». После этого, горделиво выпятив грудь и забавно покачивая плечами, потопал к своей тумбе. Вот такими и должны быть трюки у клоуна-дрессировщика. И никак не иначе.

Поведение животных, полагал он, должно быть как бы осмысленным, то есть, чтобы они подобно людям хитрили, проявляли упрямство, изворачивались, плутовали. Что еще? Попадали впросак, трусили, гордились собой, как эклеров-ский медведь, словом, действовали как бы вполне разумно.

Несмотря на бесконечные споры с Мишелем, коверный получил от него полезный урок: познал как обучать животное апортировке. Что такое апортировка, Серго знал и прежде — это, когда лошадь ли, собака ли, осел ли обучены брать по команде в рот любой предмет и подавать его в руки хозяину. Но то, что апортировка — ключ к секретам дрессировки, понял лишь теперь.

Репетиции шли через пень-колоду, с бесконечными препирательствами: Мишель просто не мог без болтовни. Но еще больше огорчало клоуна, что обучение Данета продвигалось из рук вон плохо. Сколько ни бились, тот не постиг ни одного упражнения. Суходольский, досадливо цокая языком, повторял: «Э-э, старому хрычу эта наука не по ноздре...».

Единственное, что у ишака получилось, да и то, можно сказать, непроизвольно — это гоняться за Серго. Выглядело это, по свидетельству очевидцев, весьма комично, вызывало много смеха. Ишак, преследуя улепетывающего в страхе клоуна, мотал головой и норовил ухватить оскаленными зубами его за пиджак... Коверный оглядывался на преследователя вытаращенными глазами и во все горло вопил по-узбекски: «Уберите этого шайтана!..».

Борис посоветовал отдать кому-нибудь старого ишака.

—  Чего зря кормить дармоеда. Серго ответил, нахмурясь:

—  Никакой он не дармоед, он работает — выходит на репризу.

Хотя, если начистоту, то ему и самому не раз приходила в голову мысль заменить неспособного ученика.

—  Верно говорит товарищ Туганов, — поддакнул Мишель, — от этой старой перечницы все равно толку не будет. Дуров, скажу вам, придавал большое значение отбору даровитых особей. Он говорил: «Таланту — пирог, бездарность — за порог».

— Я же вижу, — сказал Борис, — ты готов избавиться, готов, да не можешь решиться, как буриданов осел.

Алеша свернулся ежом в клубок, ощетинился колючками и буркнул сердито:

— Не знаю я никакого Буриданова.

— Не Буриданов, милок, а Буридан, — натянуто улыбнулся балетмейстер, — Жан Буридан, французский философ. Он прославился тем, что привел в пример осла, который, стоя на равном расстоянии от двух одинаковых охапок сена, никак не мог решить — с какой охапки начать. Так и сдох от голода. С тех пор о человеке, который не может на что-то решиться, говорят — буриданов осел. — Благодушный взгляд Бориса вдруг стал беспокойно-недоуменным. —Чего это ты надулся, как мышь на крупу. Я не сказал ничего обидного. Просто небольшой жизненный урок.

Что ж, урок так урок. Урокам Алеша всегда рад. Еще один урок в те же дни преподала ему жизнь: Во-первых, не пытайся дрессировать старых животных, и во-вторых, отбирай способных учеников, прислушайся к словам Мишеля: «Из трех особей, — говорил он, — употребить в дело удается лишь одну».

 

38

Со дня на день Серго собирался съездить на базар в Старый город, присмотреть молоденького ишачишку, с кем-нибудь из людей, знающих в этом деле толк. Лучше бы, конечно, одним махом купить три головы, памятуя об отборе.

Как-то раз, во время утреннего занятия на скрипке, в Красный уголок вбежала запыхавшаяся девчонка, двенадцатилетняя дочь Ходжаева. Сверкая смолисто-черными глазенками, она выпалила:

— Дядя Серго, папа тебя зовет.

Чего ему от меня нужно? Гадал Алеша, шагая рядом с Лолой, девчуркой бойкой и рассудительной. С ее отцом Мухамедом Ходжаевым он познакомился еще в первые дни пребывания в Ташкенте. В молодости Мухамед поработал клоуном и потому считал, что он и Серго — одного поля ягода. Часто — и, видимо, с удовольствием — затевал разговоры о клоунской работе. Себя Ходжаев считал человеком наторелым в этой области и был о собственной персоне, как о смехотворе, высокого мнения. К молодому коверному поначалу относился заносчиво, но под влиянием хвалебных отзывов в адрес новоприбывшего клоуна признал его и, более того, почел за долг взять юнца под свое крыло.

Зачем же я ему все-таки нужен? Может опять попросит в долг? Но в таком случае, почему во дворе? Неужели снова будет навязывать репризы, какие когда-то исполнял сам? Или опять станет передавать содержание сценок, какие разыгрывал Фернандо — любимый клоун эмира бухарского? Да нет, навряд ли. По этому поводу Мухамед обычно вваливается ко мне в подпитии. Тогда на кой ляд я ему понадобился?...

Мухамед стоял посреди двора, держа за узду мышастого ишака, ростом чуть поменьше Данета. Особую привлекательность ослику придавала светлая шерстка на морде, ближе к розоватому носу.

—  Возьми. — Сказал дрессировщик, вложив в руку Алексею повидавший виды ремень узды. — Нашел в арапорт. Ходил туда-сюда — нет хозяин... Он — барышня. Барышня лучше дрессировать. Молодой, спокойный. Будешь довольна... — Одной рукой Мухамед обнял дочку, а другой похлопал найденыша по холке. — Бухарская порода, самый лучший на всей Средней Азии... — Полный собственного достоинства даритель добавил, что ишаки нетребовательны к пище. — Какой дал, такой съел...

Свободного стойла на конюшне не оказалось и Алексей привязал ослицу к опорному столбу у дальней стены.

—  Какое имя хочешь дать? — Спросил Наби Рахимов, он оказался свидетелем сцены дарения.

—  Не знаю. Хотел назвать Найденыш, но получается длинно.

—  И произносить трудно.

Позднее Алексей надумал дать ослице кличку Ара. Почему Ара? Да потому, что Ходжаев подобрал ее, как он выразился, в «арапорту». От «арапорта» и образовалось короткое — Ара.

С первых же занятий Ара проявила удивительную понятливость, она быстро схватывала любые задания; учеба давалась ей необыкновенно легко. Репетировать с ней было одно удовольствие. Казалось, что и самой ей обучение в охотку.

По временам Ходжаев оставался после своей конной репетиции поглядеть — насколько продвинулось обучение подаренной им ишачихи; с живой заинтересованностью наблюдал, как Мишель при помощи Серго добивался от Ары исполнения действий, какие были незнакомы ему, ибо выходили из набора традиционных трюков. Конный дрессировщик не скупился на советы. К неудовольствию бывшего помощника Дурова велел, чтобы ласковей разговаривал «с ишак», чтобы одобряюще похлопывал по холке. «Теперь почеши за ухом... Еще, еще почеши». По словам Мухамеда, он, Серго, должен разговаривать с ишаком нежным голосом, как с любимой барышней. И еще один совет: следить за расположением духа ученицы. Он, Ходжаев, например, очень внимательно наблюдает, в каком настроении явился на репетицию каждый участник номера. Бывает, что лошади нездоровится, бывает, что она не выспалась или видела тревожный сон, ты все это должен учитывать при распределении нагрузки. «Полезное указание, — мысленно сказал себе Алеша, — а я об этом как-то не задумывался».

— А что будешь делать, когда лошадь перестала подчиняться тебе? — Спросил Мухамед. — Капрыз. Понял, да?

Клоун растерянно улыбался. Ответа у него не было.

Ходжаев пояснил, ссылаясь на собственный опыт, что упрямство животного могло быть вызвано обидой за наказание.

Мишель оживился:

—  Точно, точно, среди живности встречаются обидчивые особи. И у них бывает, как у нас, плохое настроение.

Разговор о капризах лошадей занимает Ходжаева. Хуже всего, как считает он, когда упрямство проявилось во время представления.

—  Ну да, — подхватил Суходольский, — животина — хитрюга. Животина знает: при публике ее не накажут. Вот и вытворяет.

—  Она хитрый, — не сдавался Мухамед, — а я сто раз хитрый..., — произнося это, дрессировщик внушающе постукивал пальцем по макуше Ары, словно вдалбливая свои доводы в голову ей. Лукаво улыбаясь, он сказал, что один раз все-таки решился, несмотря на полный цирк, крепко врезал упрямцу. «И — все. Капрыз больше нет».

Процедура дрессировки, точнее сказать изобретение подходов, вызывало у Алеши чувство радости. Радостью было и когда Ара после нескольких попыток наконец-то схватывала задание, понимала, что от нее требуют. Все это увлекало, делало репетицию захватывающе интересной.

 

39

Одним из первых номеров, подготовленных с Арой, был танец танго. Борис Александрович поставил несколько комичных па, в том числе научил приятеля особому скользящему шагу. А Тамара Ханум дала пластинку с чудесным «Аргентинским танго», которое один из музыкантов удачно аранжировал для исполнения составом местного оркестра.

Партнерша клоуна в короткой оранжевой юбчонке, с пышным розовым бантом на голове в ответ на приглашение кавалера — церемонный поклон — поднималась на задние ноги, а передние опускала ему на плечи и в ритме мелодии потешно переставляла ноги. С последним аккордом музыки оба танцора кланялись публике; Ара при этом опускалась на передние подогнутые ноги и низко склоняла голову.

Успех номера превзошел все ожидания. Иногда приходилось даже бисировать.

Как-то раз после выступления, когда Алеша вел Ару на конюшню, Туганов придержал его, ласково похлопал умницу по ворсистой шее и сказал:

— Глядел я на нее в манеже и думал: какая живость в глазах, казалось вот-вот заговорит человеческим голосом, как ослица библейского пророка Валаама.

Еще во время занятий с Арой Алеша увлеченно искал сюжет для следующей интермедии. У него уже вошло в привычку, сочиняя очередную миниатюру, держать перед своим мысленным взором публику, заполнившую цирк; решающее значение для него имел смех зрительного зала. Впрочем, стремление клоуна смешить столь же естественно, как для огородника собрать урожай, для приказчика — продать, для снайпера — попасть в цель.

Необходимость часто менять репертуар приучает его трудиться, по выражению исследователя юмора Жана Поля, «в поте мозга своего».

Придумать комическую сценку с участием животного, по мнению Сергеева, гораздо труднее, чем обычную. Ведь для него это было делом новым. И во-вторых, требовались такие трюки, какие способны вызвать смех, притом — и это главное — чтобы эти трюки животное могло выполнить.

В голове клоуна сложился сюжет сценки, которую он назвал «Стул».

— Мысль пришла мне в голову на базаре, — рассказал Алексей. — Я увидел ишака, который носом передвигал на земле из стороны в сторону мешок, набитый сеном, пытался полакомиться. Ага, сказал я себе, на этом можно что-то построить. Вот только бы придумать, что именно? Стал перебирать в уме одно, другое, третье — все не то, не то... И вдруг взгляд упал на стул — вот оно! Ну, конечно же, Ара должна переворачивать стул. По ходу репетиций сценка обрастала непредусмотренными замыслом деталями-находками. Одно приходило в голову ему самому, другое подсказывала умница Ара, иной раз такое, что шевели мозгами хоть год, лучше не придумаешь.

Постепенно выстроилась вся интермедия.

Вот как она шла на публике. Я въезжал в манеж верхом на ослике с развернутой газетой в руках. Я был так поглощен чтением, что сойдя на землю, смешно наткнулся на барьер... Придя в себя, стал озираться — где это я очутился? Поискал глазами на что бы сесть? Увидел стул, небрежно брошенный кем-то и лежавший на боку. Сказал ослику по-узбекски: «Эй, приятель, принеси-ка хозяину стул!»... И снова уткнулся в газету. Тем временем Ара сама по себе принялась перекатывать носом стул до тех пор, пока не поставила его на четыре ножки, после чего, подхватив зубами за спинку, поднесла его ко мне... Не было случая, чтобы в этом месте не раздались аплодисменты.

Концовка? Концовка была простая. Шпрех ругал меня: «Что это вы тут расселись! А ну, марш на конюшню!..» И я, все также погруженный в чтение, удалялся за кулисы строевым шагом под марш в оркестре вместе со стулом, который прилип к моему заду.

Следом Серго подготовил еще одну комическую сценку «Упрямый осел», для которой придумал множество комических деталей.

Клоуну стало ясно: веселые сценки с дрессированными животными зрителям нравятся больше обычных и воспринимаются гораздо живее. Для новой миниатюры, содержание которой уже сложилось в его сознании, Алексею нужен был еще один ишак. (Данета уже не было, униформисты увели его куда-то). По его просьбе Ходжаев купил молоденькую ишачиху, которой Алеша дал имя Янгиюль — по названию городка, где она была приобретена. К великой его радости новенькая тоже оказалась способной. Чем ближе он с ней знакомился, тем больше она удивляла своей сообразительностью.

— Люди возвели напраслину на ишаков, — сказал Туганов.  Он, Рахимов и Серго сидели в цирковом буфете, потягивая зеленый чай. — Не пойму, почему людская молва сделала симпатягу ослика символом упрямства и тупости, — продолжал Борис. — А ведь на самом деле ослик умница. Взять для примера хоть твоих — Янгиюль с Арой. Да, кстати, я бы называл ее не Янгиюль, а короче — Янги и все.

В тот вечер Борис рассказал, что ослы были приручены гораздо раньше лошадей. И вот что интересно: осел был первым вьючным животным, которое использовал наш далекий предок. Ослы очень выносливы. Долгое время они оставались единственным транспортным средством.

Алеша слушал с напряженным вниманием, с живой заинтересованностью. Балетмейстер поставил на стол пустую пиалу, вытер губы платком и задался риторическим вопросом:

— А кто помогал возводить удивительнейшие египетские пирамиды? Да кто же, как не они, ослы.

Из рассказанного Тугановым клоун узнал, что ишаки редко болеют и живут дольше лошадей.

Рахимов наполнил из чайника свою пиалу и, будучи человеком сведущим, заметил, что ишак противно кричит, зато память имеет замечательную.

—  И еще заметь себе, — сказал Борис, обратясь к Серго, — ишак боится холода и не переносит сырого климата.

—  Да-да, не вздумай, Лёша, — предостерег Наби, устремив дегтярные глаза на приятеля, — купать ишака в реке, воды он боится, как огня.

Каждый день подготовка номера с животными хоть на шаг да продвигалась вперед. Было видно: дело клонится к успешному концу.

Новую сценку коверный наметил показать в программе открытия сезона 1937 года.

 

40

Первое представление в новом сезоне — это всегда тревожное волнение. К премьере Серго подготовил восемь свежих интермедий. Но не они заставляли его нервничать, а сценка с Арой и Янги, которой предстоит впервые выйти на публику.

Иной раз во время репетиции закрадывалось сомнение: достаточно ли подготовлен номер? Не сыроват ли еще? Впрочем, ни об одной клоунской сценке нельзя сказать, что она завершена полностью. Сценка созревает постепенно, вроде живого растения, созревает под теплыми лучами зрительской заинтересованности, питаемая улыбками и смехом, растет и развивается от выступления к выступлению.

По сюжету эта сценка сложнее предыдущих. В ней рассказывается о том, как два ишака одурачили коверного-простофилю, подобно отпетым плутам — коту Базилио и лисе Алисе, персонажам сказки «Золотой ключик», которые облапошили простодушного Буратино. К тому времени Алексей уже знал, что ловкие плутни вызывают радостно-веселый смех. А тут вдобавок плутуют «свои» животные, неотделимые от народной жизни, которых любой из зрительного зала видел с самого раннего детства на каждом шагу.

В качестве зачина к потешному действию коверный ввел оригинальный трюк, который хотя и не был смешным, зато вызывал изрядное изумление.

Инспектор манежа объявил: «Выступает популярный клоун Серго со своим ученным ишаком по имени Янги. Янги... умеет различать цвета и обладает уникальным нюхом».

— В руках у меня было пять разноцветных кругов, — рассказывал Алексей. — Я показывал их зрителям, а затем передавал униформистам. Они разбегались по всей окружности манежа и прятали их в опилках. А я тем временем отводил Янги к артистическому выходу и поворачивал мордой к форгангу. Чтобы не подглядывала. Я спрашивал у публики: «Какой цвет желаете, чтобы отыскал ишак?» С мест выкрикивали, допустим, зеленый. Янги шла по кругу. И как только заслышит мой сигнал — щелчок ногтем — начинала раскапывать копытом опилки. Брала зубами зеленый круг и подавала мне. Таким же образом она отыскивала и остальные цвета. Местного зрителя это поражало. Ведь чудеса проделывала самая что ни на есть обыденная, житейская рабочая скотинка. Ну, кто бы мог подумать!

Но отгадывание цвета — это был лишь запев, сама же песня заключалась в следующем:

Всякий раз, как только ишачок доставал из опилок заказанный круг, дрессировщик громко хвалил его, поощрительно похлопывал по холке и угощал сладкой долькой моркови, которая находилась в корзиночке с низкими бортами. Комизм ситуации заключался в том, что из этой же самой кормушки украдкой воровски лакомился другой ишак. (Эту роль прекрасно исполняла Ара). Она тихонько подкрадывалась сзади и, приловчась, жульнически уплетала морковь. Даже, когда дрессировщик-лопух перекладывал корзинку в другую руку, длинноухая плутовка ухитрялась и там слямзить порцию моркови. Ишачье мошенничество приводило публику в восторг. Нет, вы только поглядите, как ишак дурачит этого растяпу.

С каким изумлением разглядывал клоун, комически вытаращенными глазами, опустевшую кормушку. Не поверив себе, опрокинул ее вверх дном, потряс. Да, и впрямь ни крошки. А ведь только что была полна. Подозрительно обвел взглядом зрителей — может, кто из них? Резко обернулся — неужто какой-нибудь униформист-хитрец?

А далее происходило самое забавное, вызывающее раскаты веселого смеха. Клоун-губошлеп оборачивался то влево, то вправо, очумело пялясь на хохочущих, а ослик — ушлая бестия — ловко перемещался, укрываясь за спиной разини.

И вдруг кто-то толкнул клоуна сзади, да так сильно, что тот отлетел шага на три. Что за чертовщина? Оглянулся — мать честная! Да это же его собственные ишаки. Вы что, никак спятили? Хозяина взашей гнать. А те знай свое: в два лба толчок за толчком, так и угнали растяпу с манежа...

Ценность этой и других сценок с ишаками, подготовленных Серго, заключалась в том, что решены они были в комически игровой форме, наиболее удававшейся ему, и любимой. Некоторые из этих сценок поистине были клоунскими жемчужинами.

 

41

Давно уже Рахимов обещал свозить приятеля в Старый город, показать выступление народных комедиантов — кызыкчи. Но когда Алексей напомнил ему, Наби ответил извиняющимся тоном: «Немного попозднее». И пояснил, что сейчас у него начались репетиции новой пьесы.

Разговор происходил в присутствии Туганова и тот сказал:

—  За чем дело стало? Поедем. Буду твоим гидом.

Еще издали, с подхода увидели друзья высоко в воздухе дарвозов, которые, возвышаясь надо всей округой, двигались по канату с длинными шестами-балансирами. Мачты канатоходцев стояли посреди базарной площади. Зрители образовали большое кольцо. Многие смотрели, стоя на арбах, на плоских крышах окрестных домишек.

Во время отдыха дарвозов публику стал забавлять кызыкчи, ради которого Серго с Бобом собственно говоря и совершили это долгое путешествие в тряском автобусе по пыльной дороге.

Друзья протиснулись поближе.

Комедианту на вид было лет пятьдесят. Алеша сразу заметил, что он косит, но это нисколько не вредило ему, напротив, придавало его бровастому, большелобому лицу какой-то забавно-плутоватый вид. Он комично подмигивал зрителям. Цирковой клоун с интересом разглядывал коллегу. Под слегка приплюснутым носом чернели усы, концы которых свешивались к уголкам улыбчивого рта. Улыбка, казалось, не сходила с его смуглой без морщин физиономии, не знающей никакого грима.

Народный комик искусно имитировал голоса домашних животных и птиц, смешно танцевал. Но главным в его выступлении были словесные шутки, какими он сопровождал свои действия, обращаясь совсем по-цирковому то к тем, что стояли у него за спиной, то к тем, что располагались с боков. Свои репризы сопровождал богатой мимикой.

—  А он недурен. Как? — сказал ему на ухо Борис.

— Ага. Мне нравится. В особенности впечатлило молодого клоуна, как изобретательно манипулировал увеселитель своей черной тюбетейкой. Вот он положил ее себе на ладонь и она превратилась в пиалу, кызыкчи наполнил пиалу из воображаемого чайника и, отхлебывая, продолжал комический рассказ. Тюбетейка трансформировалась в его руках в добрый десяток различных предметов. Сложенная пополам она сделалась веером, свернутая в тугой валик — подзорной трубой, которую он направил в небо, балагуря по поводу увиденного там. Подумать только, простая тюбетейка, а сколько возможностей. А это что? Ах, да сумочка дамская. Актер извлек из нее воображаемую помаду, накрасил губы, комично передразнивая гримасы женского рта; подчернил тушью, поплевав в нее, ресницы и утрированно-кокетливой походкой, вихляя бедрами, прошелся по кругу, сопровождаемый хохотом.

Все это было на взгляд молодого комика так занимательно, так самобытно, что привело его к восторг. Лицо Туганова тоже сияло улыбкой.

Тем временем дарвозы вновь принялись демонстрировать очередную серию эквилибристических трюков. Алексей подумал, что на этом уже и конец, но ошибся. После того, как восьмилетний ученик канатоходцев обошел круг с протянутым бубном, собирая «тренгель» (так на языке бродячих артистов называется подаяние), на кругу опять появился тот же лицедей. В руках он держал медную ступку, в которой что-то лениво толок пестиком, лукаво при этом улыбаясь. Улыбками предвкушения цвели и физиономии бывалых зрителей. И вдруг предметы разбежались: в одной руке ступка, в другой — пестик.

Боб подтолкнул приятеля в бок:

—  Гляди, какую скорчил хитрющую рожу. Кызыкчи, обращая взор то к пестику, то к ступе, стал

о чем-то рассказывать короткими фразами, в паузах которых собравшиеся стоном стонали от смеха, многие вытирали платком слезы.

—  Понял в чем суть? — спросил Туганов, повернув к другу лицо.

Серго сообразил по тому, как двусмысленно орудовал балагур пестиком и ступкой, как подмигивал зрителям, что шутки были солеными и непристойными и касались мужского и женского начала.

Балетмейстер сказал, кивнув на смехотвора:

— Вот она пушкинская «откровенность народных страстей и вольность суждений площади...».

Из круга выскакивали молодые и пожилые люди, засовывали под тюбетейку распотешившего комедианта бумажные деньги.

Туганов ухватил подопечного за локоть и стал выбираться из толпы.

—  Ну, дает, мужик. — Лицо его светилось веселым довольством. — Пошли в чайхану, угощу кое-чем, — Борис заглянул пытливо в глаза спутника, — ты кукнар пробовал?

—  Нет, а что это такое? Боб загадочно улыбнулся:

—  Узнаешь.

Туганов был известен здесь. Серго это сразу же понял по тому, как его встретили.

— Пойди, Лёсик, вон за тот столик. Я быстро, — наказал он и решительно направился во внутреннее служебное помещение.

Как сказал, Боб? Кукнар... Что за штуковина такая? Уж не спиртное ли? Тогда увольте, удовольствие не для него...

Но вот появился наставник, держа в руках по пиале. В них до половины была налита какая-то густая жидкость коричневатого цвета.

— Я купил тебе наслаждение. Пей маленькими глотками.... Смакуй... Ну, что чувствуешь?...

Алеша пожал плечами. Зелье было странного, незнакомого вкуса.

— Подожди малость, подожди... Балетмейстер отпивал снадобье, отстраняя и вновь поднося к губам пиалу, при этом он выжидающе поглядывал на милого ему тихоню. Допив до дна, он отодвинул свою посудинку на край стола и, скрестив руки на груди, произнес интригующим тоном:

—  А знаешь, братец Лёсик, мы с тобой сегодня два раба, которые оказались на свободе. Смакуй голубчик, смакуй.

*Кукнар — наркотическое средство, приготовляемое из сухих коробочек мака.

Серго недоуменно уставился на друга. При чем тут рабы?... Непостижимый человек: никогда не поймешь — всерьез или шутки шутит...

— Тебе, конечно, известно, — шельмовато прищурился магистр танца, — что в Древнем Риме буйно праздновались Сатурналии и тамошние рабы получали в это время полную свободу... Но только, —Боб горестно покачал головой, — всего на один день. Рабы товарища Вощакина нынче тоже упиваются, — это слово он выделил интонационно и жестом, ткнув пальцем в сторону опорожненной пиалы, — суверенной независимостью. Так, да?

Боб странно ухмылялся, в глазах у него Алексей увидел лихорадочный блеск. И сам он почувствовал себя не в своей тарелке; учащенно забилось сердце. Перед затуманившимся взором проплывали разноцветные круги, заложило уши; он испытывал какое-то чрезвычайно приятное ощущение. Во всем теле появилась легкость. То, что он теперь ощущал, не было похоже на опьянение. От вина возникает неустойчивость в ногах, язык заплетается. А тут ему сделалось необычно радостно и весело. Словно вошел в сверкающий огнями танцевальный зал... Гремит музыка, вокруг возбужденные лица, волнующая близость женского тела... Расплывчатые мысли беспорядочно роились в голове. Все ему нравилось, все было в удовольствие. Он поглядел на Бориса и рассмеялся, и тот ответно закатился смехом, звонко шлепнув Лесика по ляжке. И вдруг этот смиренный малый сделался бесшабашным удальцом, которому море по колено. Алеша подошел сзади к старшему другу, легко поднял его, перевернул в воздухе, и, хохоча, звезданул по спине. Боб, как мальчишка-озорник, со смехом отпихнул своего питомца и направился к выходу.

Бессмысленная, неудержимая смешливость не покидала их всю обратную дорогу. Поглядят друг на друга и прыснут.

А дома под вечер Алеше сделалось муторно, не по себе...

По счастью, он не пристрастился ни к каким возбуждающим средствам. А вот Бориса Александровича Туганова, красавца-человека в самом расцвете творческих сил, как рассказала девять лет спустя при случайной встрече в Киеве одна из его танцовщиц, наркотики свели в могилу.

 

42

В отличие от некоторых коверных, которые, заполнив паузу, сразу же удаляются за кулисы, Серго не покидал манеж. Ему нравилось, сидя на барьере, смотреть все представление. Ведь это только кажется, будто артисты из вечера в вечер механически исполняют одно и то же. На самом деле, хороший номер, подобно живому организму, живет, развивается; с ним могут происходить, как выражаются пилоты, нештатные отклонения.

Была и более существенная причина, почему он, исполнив очередную интермедию, оставался смотреть программу. Музыка, живое дыхание зрительного зала и происходящее на манеже — все это удивительным образом возбуждало мышление, обостряло его фантазию. В эти моменты складывалась особая «атмосфера придумывания».

Почему же именно тогда возникала благоприятная «атмосфера придумывания»? Да потому, что всякий раз, когда коверный сидел на барьере, активизировались оба вида памяти — эмоциональной и образной. Музыковеды рассказали, что композитор Мейербах любил сочинять музыку, едучи в поезде, а замечательный клоун-поэт Леонид Енгибаров, по его признанию, лучшие свои вещи придумал в трамвае. Чем это объясняется? Однажды в творческой практике композитора и клоуна случилось так, что удачная мысль пришла им в голову, когда один ехал в поезде, а другой — в трамвае. Таким образом в их подсознании закрепилась ассоциация: «Поездка — вдохновение». Подобное, по всей вероятности, произошло когда-то и с Алексеем Сергеевым. После этого всякий раз, стоило ему во время представления оказаться на барьере, как включалась образная память, пробуждающая фантазию.

Он научился управлять своей фантазией: умел отсеивать ненужное, то, что не пригодится для манежа... И запоминал те «придумки», которые послужат основой для реприз и сценок. Алексей Сергеев рассказывал: «Многие из своих реприз я придумал именно в эти моменты, когда сидел на барьере... Воображение работало на повышенных оборотах; возникали всякие комические ситуации, смешные детали, сюжеты для сценок. Напридумаешь бывало всякой всячины. Потом отбираешь».

Этой особенностью и отличалось клоунское мышление Серго.

Иногда он задавал себе вопрос: каким образом рождаются придумки? Как в голове у него возникает мысль: «Вот это может вызвать смех». По всей вероятности происходит это подобно внезапной вспышке молнии, которая вдруг высветит то, что еще недавно было лишь догадкой, виделось смутно, будто в тумане. Некоторые называют это озарением. Ученые до сих пор не смогли внятно истолковать «таинство придумывания», до сих пор это остается одним из самых загадочных процессов творчества.

Смотреть представление, сидя на барьере, сделалось всегдашней актерской привычкой Серго. Некоторые номера не вызывали интереса, и тогда он отводил глаза, размышлял о чем-нибудь своем, уносился мыслями в клоунский мирок. Другие же номера, напротив, приковывали внимание. К их числу в этой программе относилось выступление турнистов Асми. На взгляд коверного, лучших гимнастов на тройном турнике он не видел. По-обезьяньи ловкие, они так сноровисто проделывали свои причудливые трюки — один сложнее другого — с такой стремительностью перелетали с перекладины на перекладину, что глаз едва успевал схватывать рискованные пассажи.

В цирке не всегда случается, что руководитель номера — лучший работник. А вот у Асми было именно так. Создатель номера Александр Сметанин являлся премьером труппы. По мастерству он стоял на голову выше остальных участников номера. К слову заметить, псевдоним образован от первой буквы имени А и первого слога фамилии: Асми. (Нужно было бы «Сме», но тогда звучало бы не так выразительно.)

Алексей не переставал изумляться техническим совершенством Сметанина: виданное ли дело: двенадцать банолло в темп... Цирковые старики, глядя на Сашины трюки, восхищенно цокали языками: «Вот это да!.. Мировой!.. Цены парню нет!..»

Участник номера Майоров сказал Алеше о своем руководителе: «На турнике он — бог...».

Подружила Алешу с Саней любовь к музыке. Турнист прилично играл на концертино — модном тогда в цирковой среде инструменте. Музицирование Сметанина притягивало начинающего скрипача. Александр был на три года старше, но разницы ни тот, ни другой не чувствовали. Между ними было много общего: оба всей душой преданы цирковому делу, оба были ровней по происхождению, по взглядам, по развитию; оба имели чисто русский облик и склад ума; оба не любили выпячиваться, оба добродушны по натуре, неспособны на зло и на подлость, оба ценили независимость. И тот и другой были даровиты, тянулись к знаниям, оба питали слабость к шуткам, к острому словцу, все вместе взятое настолько сблизило турниста и клоуна, что они сразу же перешли на «ты». Отношения Алексея с Тугановым были не на равных, дружба же со Сметаниным — на единстве. Они были одного поля ягода.

Человек, неразговорчивый по натуре, Серго, когда оставался вдвоем с Александром, давал волю языку, поддерживал оживленную беседу.

Друзья пристрастились ходить на рынок, который привлекал их богатством впечатлений, аппетитными запахами, обилием разнообразной снеди — овощной, фруктовой, маринованной, по большей части привозной. Рынок был огромен, поражал своим размахом. Как-то раз Серго сострил, сказав, что у него такое впечатление, будто город Ташкент впопыхах пристроили к рынку.

Им доставляло удовольствие бродить меж рядами, прицениваться, а под конец обязательно тут же возле жаровни полакомиться каким-нибудь экзотическим блюдом.

Как-то раз встретились им тут цыгане. Внезапно Саша умолк, задумчиво глядя вдаль. Может какое-то воспоминание пришло на ум. «Цыганка в Ярославле, — тихо заговорил он наконец, — нагадала мне, что жизнь моя будет короткой и полной испытаний... И что умру в нищете... Не знаю, возможно потому, что родился в несчастливом — тысяча девятьсот двенадцатом году... Больно много трагических событий произошло в том году...».

Цыганка оказалась прорицательницей. Так оно и было, как она нагадала.

...В воскресенье закончился срок контракта с труппой Асми. В понедельник Патиконя отправил ребят с багажом на вокзал. Серго поехал проводить друзей. Жаль было расставаться с Саней, так славно провели они вместе эти две недели...

— Ну бывай!..

Крепкое пожатие рук. И Александр вскочил на подножку уже двинувшегося поезда, высунулся и прощально махал приятелю рукой, пока не скрылся из виду.

Всю обратную дорогу Сашка не выходил у него из головы. Знаться с ним было искренней радостью. Ведь он не такой как другие; у него все по-особенному. А как занятно рассуждает...

Сергеев и Сметании будут часто видеться то в одном цирке, то в другом. И всякий раз, к взаимному удовольствию, со взаимной теплотой. От встречи к встрече росло, совершенствовалось и обогащалось их профессиональное мастерство, их умственное развитие, их вкус и знания. И тот и другой вскоре обретут известность в цирковых кругах. И тому и другому суждено стать прекрасной легендой нашего цирка.

 

43

Программа обновлялась приблизительно каждые десять дней. Уезжали, скажем к примеру, атлет-силач, «человек без костей», дрессировщица собак, метатель ножей, факир, «римские гладиаторы», а вместо них появлялись музыкальные эксцентрики, супруги-роликобежцы, антиподистка, «люди-лягушки», эквилибрист. Однако, по наблюдению Серго, больше всего приезжало акробатов и воздушных гимнастов. Среди последних преобладали номера: «Бамбук», «Рамка», «Штейн-трапе», «Чертов мост», «Корд де волан», ныне забытая «Лира», изредка — «Воздушный полет».

В кабинет директора пачками доставлялись письма и пакеты с рекламой предлагающих цирку свои номера. А от Вощакина ежедневно улетали косяки телеграмм без точек и запятых примерно такого содержания: «Предлагаю десять рядовых начать первого октября пятнадцать вечер* одна дорога* Вощакин».

*Пятнадцать рублей в вечер за весь номер.

*Означает, что цирк оплачивает дорогу в один конец

Частая перемена программы оборачивалась для коверного изнурительным трудом: приходилось придумывать и подготавливать все новые и новые репризы.

В те дни Алексея более всего увлекала работа над номером на сюжет модного шлягера этого года — шаловливой задорной песенки Цфасмана про то, как возлюбленные не могли встретиться потому, что он ждал ее у аптеки, а она встречала его у кино. Содержание этой въедливой мелодии в ритме фокстрота, с энтузиазмом распеваемой ташкентской молодежью, Серго задумал переложить на язык танца и пантомимы при участии тугановских плясуний. Целиком поглощенный своим замыслом он разрабатывал детали, примеривался и так и этак, искал, где можно вызвать улыбку, каким образом закончить номер. Кажется может получиться неплохо. И в то же время понимал: если идея не заинтересует Бориса, номеру не быть. По счастью, балетмейстер оценил придумку и поставил для коверного и своих танцовщиц чудесную сценку, которая стала украшением программы.

В первых числах февраля экспедитор Потиконя привез с вокзала двух щеголевато одетых мужчин; в руках они держали футляры мандолины и гитары. Один из них был явно старше и выделялся располневшим телосложением; на губах его округлого загорелого лица играла хитроватая улыбка. Другой был подтянут, хорошего роста, лицом благообразен; глаза озорновато поблескивали, с губ не сходила насмешливая ухмылка. Это были, как узнал Серго, сатирики-куплетисты Биб и Боб. Оба вежливы, оба смешливы.

В приветливых, веселых лицах приезжих было что-то привлекательное, располагающее к ним.

Исполнители куплетов нравились Алеше; он уже встречался в цирке с Петром Тарахно и Анной Борисовской, с дуэтом супругов Талиных, которые именовались в афише Ад и Мар. Интересно, а каковы в манеже эти Биб-Боб?

Вечером того же дня их включили в программу. Коверный слушал дебютантов, прячась за спинами униформистов. Помнил замечание дяди Вани, после того, как по неопытности уселся на барьер во время первого выхода Ад и Мар. «Клоун ни в коем случае не должен появляться на манеже во время номеров, в которых присутствует юмор, — внушал Иван Владимирович. — Это, молодой человек, не этично...».

Позднее, обмениваясь впечатлением с Тугановым, Алексей сказал, что выступление Биб-Боба пришлось ему по вкусу: остроумно, злободневно; и к тому же — оба очень музыкальны и обаятельны.

— Извините, мсье, но согласиться с вами никак не могу. Куплетисты, как мне представляется, — это вообще не цирк. Пойми, у куплетистов нет никаких образов. Нет действия. Они статичны.

—  Ну и что... Зато у них острый текст на злобу дня.

—  Текст, соглашусь, актуальный. Но что толку, если подают они его невыразительно: в жизненных костюмах, ты видел у них мимику? Видел жесты, игру? Не видел. А ведь именно этим и привлекает клоунада. Ну что это — стоят на одном месте как столбы и долдонят свои диалоги и куплеты.

Алеша упрямо покрутил головой и неуступчиво улыбнулся:

—  Нет, не согласен, не долдонят, а очень даже... как сказать?.. Впечатляюще доносят до зрителей.

— Да пойми же ты, повторяю, куплетисты несвойственны природе цирковой арены. На арене что главное? Главное — действие, динамика. А этого-то как раз у куплетистов и нету.

— Зато они разнообразят представление. Вносят в него музыкальную краску и сатиру... Видел, как слушали, как смеялись. А ведь на местах сидело три четверти... Ну, допустим, половина узбеков, а какой прием!...

—  Ладно, не хочу больше спорить. Остаемся — каждый при своем мнении.

Серго был уверен, что Биб и Боб мастерски вели репризный диалог и очень музыкально исполняли куплеты и частушки. Более других понравилась частушка:

Яйца в город отправляли

Долго ящики искали.

Когда ящики нашли

Цыплята встали и пошли.

Всего четыре коротких строчки, а в них уместился смешной сюжет. Наделенный цепкой памятью Сергеев уже со второго раза запомнил все, что исполняли Биб и Боб.

Тогда же ему стало известно, что добродушного толстяка с веселыми огоньками в глазах зовут Григорием Львовичем, фамилия Рашковский; родом он из Киева. В его облике, в простодушной улыбке, в неторопливой манере говорить было что-то притягивающее.

Его партнер носил фамилию Скалов, звали Николаем. С ним Алеша был почти одних лет. Рашковский и Скалов оказались людьми компанейскими, вокруг них постоянно группировались артисты —любители послушать цирковые байки. Раскаты смеха часто долетали до Серго. А когда он бывал свободен, охотно примыкал к развесившим уши коллегам. И сам хохотал от души — рассказчиком Григорий Львович был отменным. Казалось, что быть в центре внимания, излагать смешные истории ему и самому доставляло удовольствие.

Некоторое время спустя коверный приметил, что сатирики выделяют его, относятся по-дружески тепло и доверительно.

Однажды после своей утренней репетиции Серго застал весельчака Скалова, с которым как-то особенно сблизился, в подавленном настроении. Что случилось? Николай досадливо нахмурился, махнул рукой и вышел из Красного уголка. С чего бы это? Всегда такой оживленный, а тут — мрачнее тучи. Никак обидел кто?..

—  Товарищ Серго, — обратился к нему униформист-узбек. — Тебя директор зовет.

Этого только и не хватало. И чего ему от меня? Будь он неладен. Шел с тяжелым сердцем.

—  Я пригласил вас, чтобы предупредить. — Вощакин смотрел на посетителя сурово, в упор. — Отныне вам придется весь свой репертуар литовать.

Видя, как растерян молодой артист, как смущенно мнется, тихо покрякивая, Вощакин сбавил тон, голос его помягчал, он пояснил: «Какой-то сукин сын зритель проявил бдительность: написал в ЦЭКА партии негодующее письмо, обвинял цирк, что в нем протаскивается антисоветчина».

—  Какая антисоветчина? — Выдавил из себя оробевший клоун. — Кто протаскивает?

—  Меня вызывали, сделали внушение. Частушки, которые распевают с арены Биб и Боб, содержат злопыхательство относительно временных затруднений с продовольствием и промтоварами. Строго предупредили: если подобное повторится еще раз, разговорные номера будут сняты с арены.

Вощакин молча походил по кабинету, потом встал позади Серго и Положил руки ему на плечи.

— Купите, Серго, толстую тетрадь и перепишите туда все, что исполняете в настоящее время и отнесите к цензору, товарищу Кадырову. — Директор порылся в своем блокноте, потом протянул Алексею карандаш, клочок бумаги и продиктовал адрес.

— А что мне им сказать?

— Скажете, что из цирка. Пришли залитовать репертуар. Держитесь уверенно, хвост не поджимайте.

Уже в дверях Серго пришло на ум спросить:

— А когда стану делать новые репризы, что, опять туда?

— Ну, разумеется. Не хотите же вы, чтобы у вас и у меня были неприятности.

Серго закрылся у себя в гримировочной, сидел, размышлял, не зажигая свет. Верно говорила мама: «Тяжел крест, но надо несть». Из головы у него не выходило посещение цензора. Вот уж не думал, что это принесет столько душевных переживаний. Нет, Кадыров ни к чему не придирался, ничего не запретил. Но само осознание, что теперь он обязан все носить на проверку, действовало угнетающе. Исчезла внутренняя свобода. «Теперь на моей шее колючий ошейник». А беднягам Бибу и Бобу и того хуже. «Они — сатирики». Коля Скалов скрежещет зубами против цензуры. Сказал с горечью: «Напишет автор что-нибудь остренькое, проверим втихаря на публике — «на ура» прошло. Понесли к цензору залитовать — у нас этим я занимаюсь. «Вы что, в своем уме! Да это же антисоветчина!...» И пошел гулять по тексту красными чернилами...».

—  А в последнее время цензоры прямо как с цепи сорвались, —произнес, насупясь, Скалов.

—  И что, все такие придирчивые?

—  Представь себе — все. Такое впечатление, будто им дали установку: сделать сатириков беззубыми. И это сразу сказалось на авторах — писать стали с оглядкой, контролируя себя жестче нежели сами церберы.

Серго испугала мысль, возникшая следом: «Неужели и меня это коснется. И я тоже буду контролировать себя?..» Внутренний голос сказал: «Если за эти три года я и достиг каких-то успехов, то исключительно благодаря тому, что мне никто не мешал».

 

44

Пасмурным ноябрьским полднем Наби Рахимов явился в цирк и пригласил Алешу посидеть в кафе. По дороге Серго обратил внимание на походку приятеля. Клоун всегда находил его собранным и подтянутым, а тут заметил, как прямо он ходит, нисколько не сутулится. Впрочем, и другие узбеки, как наблюдал Алексей, даже и те, что в летах, не горбят спины.

К сожалению, оказалось, что в кафе оба зальчика заполнены посетителями. Сергеев уже собрался уходить, но Наби удержал его: «Подожди минутку». Он подошел к молоденькой подавальщице-узбечке, что-то сказал ей по-своему, и бойкая девушка бесцеремонно прогнала пьяниц, освободив столик на двоих.

Было душно. Друзья повесили пиджаки на спинки стульев, и, потягивая какой-то мутный, невкусный напиток, именуемый в меню кофе, беседовали о том, что представляло интерес для комиков — о секретах и тонкостях смешного.

Вращая пальцами пустой стакан, Рахимов заговорил о выразительности глаз. Лишь на днях он уяснил для себя, как важно актеру, в особенности комедийного жанра, уметь передавать глазами крайнюю степень удивления или страха. Открылось ему это случайно. В театре у них, на семейном вечере, показывали старые фильмы Чарли Чаплина, и он, Наби, обратил внимание на его глаза. Когда Чарли что-то поражало, глаза у него становились, как два блюдца.

—  Это открытие произвело на меня сильное впечатление. И я начал тренировать перед зеркалом глазные мышцы. И уже могу, погляди, вот так...

Серго подумал укоризненно: «А ты, губошлеп, почему же не задумывался об этом. Надо будет потренироваться».

Тем временем Рахимов заговорил о кызыкчи. Алексей уже наслышан о них. Кызыкчи — народные комедианты. Их выступления необычайно оригинальны.

— Я все-таки свожу тебя в старый город, там на базаре они часто выступают, — сказал друг, сверкая агатовыми глазами, — сам увидишь, как это здорово. А мимика какая! Сколько юмора!

Клоун весь внимание. Натура впечатлительная, он воспринимает слова друга с детской непосредственностью.

—  Смотри, как остроумно кызыкчи играют сценку «У судьи», —увлеченно сказал Наби и тут же пустился представлять в лицах судью и двух жалобщиков, энергично жестикулируя и мимически изображая каждого из них.

И вдруг Сергеев кожей почувствовал, а затем и увидел — все посетители кафе, все официантки и буфетчик наблюдают за ними. Мгновенно осознал комизм этой ситуации, страшно смутился, на лице вспыхнули красные пятна. Он потеребил ничего не замечающего друга за рукав: «Пошли отсюда». И первым, схватив свой пиджак, выскочил на улицу.

 

45

Месяца два спустя, когда Сергеев пришел к Туганову возвратить прочитанные книги и взять новые, он застал у него незнакомого человека. В комнате было накурено; на столике он увидел почти опорожненную бутылку коньяка. Пепельница была полна окурков.

Хозяин дома представил его гостю как будущее светило.

—  А это, — кивнул он головой на незнакомца, — мой тезка: Борис Михайлович. Будьте знакомы... Борис Михайлович — филолог, доцент Педагогического института, большой знаток западной литературы. По этой части я, между прочим, нередко, — Борис благодарно поглядел на знатока, — нередко заимствуюсь от уважаемого тезки. — Боб принес еще одну рюмку, наполнил ее и пододвинул к Алеше блюдце с лимоном, нарезанным кружочками. — Присоединяйся... — Глаза его озорновато блеснули. — Бери пример с героев Рабле...

«Какого еще Рабле»? — Соображал Алексей, глядя, как приятель подливает доценту и себе.

—  Герои Рабле, было бы вам, сударь, известно, — цирковой артист легко уловил в тоне голоса приятеля всегдашнюю шутливость. — Герои Рабле жаждали вина и... — запоминай! — зна-а-аний... —Балетмейстер шаловливо улыбнулся и пояснил ученому, — я как могу духовно опекаю, точнее сказать, просвещаю сего юного сына народа... — Ласково глядя на Алешу, спросил, — ты как, не торопишься? Тогда посиди, наматывай на ус.

Серго вслушивался в разговор собеседников и украдкой разглядывал филолога. Самой приметной его чертой была пышная седая шевелюра и моложавое худощавое лицо с черными бровями. Как и Боб, он был подтянут, опрятно одет, имел такую же сухопарую фигуру.

— Вот вы упомянули сейчас Сервантеса, — продолжил прерванную беседу Борис Михайлович, выпустив клуб дыма, — и причислили его к тем, кто писал юмористику. Это, скажу вам, смотря для какого времени. Для его эпохи — да, согласен, для нашего же умонастроения — нет.

У постановщика танцев удивленно вскинулись брови. Это не ускользнуло от взора специалиста по западной литературе, он затянулся, выпустил дым, отвернув голову, и сказал:

— Позвольте привести небольшой исторический... Мм... исторический факт. Современник Сервантеса испанский король Филипп Третий однажды увидел, как некий юноша, читая какую-то книгу, то и дело разражался смехом. Филипп сказал: «Одно из двух: или это сумасшедший, или читает «Дон Кихота». Из этого, как вы понимаете, явствует, что в те времена книга о приключениях хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского была вещью уморительно смешной.

Борис сказал:

—  Вот видите...

—  Не спешите, любезный... Но уже в девятнадцатом столетии... Да вот вам... За примером ходить недалеко. Достоевский «Дон Кихота», заметьте себе, считал самой грустной из книг... И, знаете, я разделяю его точку зрения.

Туганов отломил дольку от начатой плитки шоколада и придвинул ее к приятелю, предложив кивком головы выпить. Алеша согласно поморгал веками, пригубил, но пить опять не стал. Хотел сохранить ясную голову.

— Насколько я понимаю, — пустился в рассуждение Борис, причастный к балету, — восприятие смешного строго связано с определенным временем.

—  Вот именно, — поддакнул доцент.

—  В эпоху Шекспира, например, публику смешили разные чулки на ногах актера...

Алексей изумился: «Надо же!» Приятель между тем развивал свою мысль:

—  Любопытно, что сумасшествие на сцене тогда тоже рассматривалось как момент сугубо комический. Лондонцы, глядя на своих «чайников», покатывались со смеху.

—  Не забудем, — раздумчиво сказал Борис Михайлович, — что Англия — родина юмора. Юмор там у себя дома...

—  Не следует забывать, — произнес с неоправданной запальчивостью Боб, — что английский юмор особенный, причудливый. Он... как бы сказать? Эксцентрического свойства. Кстати, эксцентрика тоже родилась там...

Серго слушал с напряженным вниманием. Ведь речь шла об эксцентрике, комизме — предметах самого большего его интереса. И толковали об этом люди сведущие.

—  Не спорю, не спорю, дорогой Борис Александрович, однако позволю себе заметить: откликаются на юмор в разных странах по-разному...

— Небезынтересно... извините, что перебил, порассуждать о восприятии юмора.   Любопытная штука... — Туганов развернулся вполуоборот к молодому клоуну, намереваясь говорить более ему, как бы в расчете на его природную восприимчивость. — В восемнадцатом веке у англичан, например, слово «юмор» означало хорошее настроение, а у французов — просто невообразимо — дурное...

Филолог затянулся в последний раз и, загасив сигарету о дно пепельницы, заметил в развитие только что высказанной мысли, —«Гамлета» я видел ну-у... раза... раза четыре, а может и больше. И никогда, заметьте себе, никогда не слышал, чтобы в этой сцене возникал смех... Борис Александрович спросил:

—  Какая именно сцена имеется в виду?

— Знаменитая сцена с могильщиками. Помните, принц держит череп Йорика...

Лицо балетмейстера засияло, он словно бы преобразился в принца датского и по-актерски продекламировал: «Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик... Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои вспышки веселья?»

Борис Михайлович, широко улыбаясь, зааплодировал.

—  Браво, брависсимо... Ну, знаете ли, милейший, да вы прямо-таки ташкентский Михаил Чехов...

—  Ладно вам, ладно, — с довольной улыбкой отмахнулся декламатор.

В отличие от гостя, Алеша не удивился: он знал, что детство и юность Бориса Туганова прошли в атмосфере театральных кулис, декораций, спектаклей, бенефисов. Его отец был видным актером и режиссером драматического театра на юге России. С нежного возраста вращался Боря в кругу людей, связанных со сценой. Живой, общительный, красивый мальчик рос баловнем актерской труппы; он постоянно вертелся в здании театра; присутствовал на репетициях, пересмотрел множество пьес, знал наизусть некоторые монологи. Вот почему молодой артист воспринял отрывок из «Гамлета», как нечто вполне естественное. Ему довелось слышать в устах старшего друга пространные монологи Бориса Годунова, Брута, Скупого рыцаря.

Туганов отщипнул от плитки кусочек шоколада, положил в рот и, обратясь к Борису Михайловичу, спросил:

—  Так о чем вы? Что такого было в той сцене?

—  Напомню: действие «Гамлета» происходит, как известно каждому а Дании, так? — Он переводил взгляд с одного слушателя на другого. — Могильщик говорит датскому принцу, не зная его в лицо...

— А может просто не опознал, — ввернул Боб, — ведь эта сцена идет в полутьме.

—  Может и впрямь не опознал. Так вот могильщик говорит: в детстве Гамлет сошел с ума и был послан в Англию на излечение. Там он придет в рассудок, продолжает могильщик, а если не придет, так там это не важно... Гамлет спрашивает: «Почему?» Могильщик отвечает: «Там все такие же сумасшедшие, как он сам...».

Алексей подумал: «Ну прямо клоунская реприза». Борис Михайлович продолжал:

—  Так вот, представьте себе, в наших постановках в этом месте — ни улыбки. В Лондоне же, как мне рассказывали друзья, — взрыв смеха...

Коверный слушал как зачарованный. Не каждый день представляется случай присутствовать при беседе знатоков. Тем более, что все, о чем говорилось, имеет прямое отношение к его профессии. Разговор перекинулся на него, Алешу. Закурив по новой, тезки толковали о том, что комик, начинающий творческую жизнь, должен быть хорошо знаком с видами комического и, в первую очередь, с природой юмора. В этом смысле, по словам доцента, требовалось бы вдумчиво подобрать для него литературу.

Туганов, умильно глядя на своего подопечного, сказал, поигрывая перстнем, снятым с пальца:

— Для начала я хотел, чтобы мой юный друг прочитал чапековского «Бравого солдата Швейка».

Борис Михайлович смущенно откашлялся.

— Не знаю какова степень подготовленности, э-э.., как вы изволили выразиться, сына народа, но я бы, знаете ли, порекомендовал на первых порах дать рассказы раннего Чехова... Да, да Чехова... А потом... — он на какое-то мгновение задумался, — потом дал бы Аркадия Аверченко, добротный русский юмор... Потом...

—  Гоголя, — подсказал Боб.

—  Э, нет. Извините, но замысловатый юмор Николая Васильевича для ума, знаете ли, зрелого. Как, впрочем, и юмор немца Гофмана. Их юмор гротескового свойства. А до понимания гротеска надо еще, извините, интеллектуально созреть...

— Позволю себе не согласиться, — горячо возразил ташкентский Михаил Чехов. Серго весь внимание. — Юмор Гоголя, по моему разумению, доступен любому. Гоголь как мало кто другой, умел обычный фразеологический оборот повернуть таким образом.., — он сложил пальцы чашкой и резко крутанул их, — что оборот этот вдруг становится смешным. Возьмем хотя бы «Ревизора». В нем действует персонаж: попечитель богоугодных заведений Земляника..., если мне не изменила память относительно имени... Земляника Артемий Филиппович. Так вот, разрешите напомнить, Гоголь вложил в его уста такую реплику, ну... в общем, Земляника, адресуясь к мнимому ревизору, сказал, что в вверенном ему лазарете все больные, как мухи выздоравливают... Вот, вы оба улыбаетесь, а в театре в этом месте обычно хохот... Потому, что это квинтэссенция юмора...

Алексею Сергееву навсегда запомнился этот славный день, глубоко запало в душу, о чем тогда говорилось. Тот день пробудил острое желание узнавать новое, развивать свой ум, свои духовные силы.

 

46

Танец на цирковой арене — традиционен; у него богатая история.

В отдаленные от нас времена, еще до того, как были построены знаменитые цирки — Петербургский на берегу Фонтанки и Московский на Цветном бульваре, балетмейстеры уже находили себе применение на кругу манежа. Они создавали балетные феерии, балеты-пантомимы, эффектные номера в исполнении танцевальных групп, которые действовали во всех крупных цирках. Там же утвердился хороший обычай: дети и ученики артистов в обязательном порядке обучались искусству хореографии, что, несомненно, положительно влияло на развитие циркового дела.

Изобретательные по форме, первоклассные по мастерству танцевальные заставки женского кордебалета вносили разнообразие в представления ташкентского цирка и, что важнее, являлись их блестящим украшением. Плодовитый балетмейстер создавал номер за номером, в том числе и с участием клоуна Серго.

За те четыре года, что он провел в Ташкенте, Алексей был занят, по меньшей мере, в добром десятке танцевальных миниатюр.

Танцевать ему нравилось так же, как и смешить.

Местной публике было по вкусу веселое отплясывание их любимца в компании полуобнаженных девиц. Он словно бы материализовал на цирковой лад известную побасенку «Восемь девок один я, куда девки, туда я...».

Поначалу коверный танцевал в своем обычном виде. Позднее Туганов стал выстраивать номера в образном ключе. Сюжеты очередных танцев рождались в совместных поисках балетмейстера и клоуна.

Зрители ташкентского цирка видели Серго то в обличье подгулявшего ковбоя с двумя кольтами в руках, окруженного красотками из салуна, то он представал темпераментным цыганом с гитарой во главе цыганок-плясуний, размахивавших цветастыми юбками, то изображал индейца, то жителя знойной Аргентины в широкополом сомбреро, то забавного одноглазого морского пирата на деревянной ноге, вроде Патикони. Все эти образы клоун окрашивал юмором и захватывающим весельем.

Но наибольший успех принесла Серго и кордебалету комическая сценка «Душка тенор», фабула которой привиделась Алеше во сне.

Приснилось ему, будто он — знаменитость, обладатель громкого имени; шикарно одетый, во фраке, в крахмальном белье... Он вышел на сцену, и вдруг его окружили восторженные поклонницы. Они просят автографы, хотят иметь что-нибудь на память. В состоянии крайнего возбуждения они набросились на своего кумира и давай терзать...

Утром он понял: из этого мог бы получиться комический танец.

Когда он рассказал о своем замысле Туганову, тот, ни слова не говоря, сел на стул верхом и уставился на приятеля, очевидно, обдумывая услышанное. Но вот на губах его заиграла восхищенная улыбка, глаза жарко блеснули.

— Ну, брат... Да ты.., — он одобрительно зацокал языком и покачал головой, — Ублажил! Вот уже верно сказано: умри, Денис, лучше не напишешь... — Борис азартно подмигнул другу. — Мы с тобой сделаем из этого конфетку...

С огромным увлечением принялись они за работу, наперебой придумывали во время репетиций комические детали. Тамара Ханум подобрала для этого номера из своей коллекции пластинок быстрый «заводной» фокстрот. Она же предложила, чтобы Алексей играл не вообще знаменитость, а душку-тенора.

Для номера был сшит специальный костюм, в котором появлялся Серго.

Блистательный, аккуратно причесанный, с хризантемой в петлице фрака знаменитый певец-тенор подходил к микрофону. Оркестр играл вступление к арии Ленского... И вдруг из боковых проходов вылетала с оглушительным визгом орава бесноватых психопаток. Они совали ему программки, требуя автографов, вешались на шею, в диком исступлении тянули его к себе — одни вправо, другие влево. С безумным неистовством отрывали на сувениры рукава, лацканы, полы фрака, куски от брюк, разодрали на клочья рубаху. И все это в слаженном танце, в стремительном темпе. Этот шестиминутный смерч гонял вконец обалдевшего беднягу по арене, крутил, завихрял, раскачивал, толкал... И столь же внезапно, как и положено смерчу, уносился дальше, оставив после себя несчастного в жалких лохмотьях. Комично пошатываясь на нетвердых ногах в такт еще гремящей в оркестре мелодии, с ошалелым видом, словно в прострации, плелся он каким-то нелепым подтанцовывающим шагом за кулисы...

Цирк громко и дружно аплодировал; кто-то с мест выкрикивал браво! А Серго вместе с девушками-партнершами раскланивался, счастливо улыбаясь. Глаза пылали внутренним довольством. Он еще не отдышался, еще глотал воздух полуоткрытым ртом, охваченный победным ликованием. Все его существо переполняло чувство восторга. На душе было по-праздничному радостно и весело. Воодушевление словно поднимало его над землей. Алексей испытывал необычайный подъем духа, сознание своей творческой силы.

Мать честная! Вот это успех! Вот ведь как щедро одарило его удачное сновидение...

Почаще бы видеть такие сны.

 

47

Прежде Алексей лишь изредка приходил в цирк по утрам, а теперь —ежедневно. В девять часов в Красном уголке у него начинался урок: клоун осваивал нотную грамоту и разучивал гаммы на скрипке.

Во время одной из наших встреч я спросил у Алексея: почему все-таки он избрал скрипку, а не какой-нибудь другой инструмент?

Мой собеседник простодушно улыбнулся:

—  Утесов подбил.

—  Ты знаком с Леонидом Осиповичем?

— Нет, увидел его в «Веселых ребятах». Фильм произвел на меня исключительное впечатление. Здорово там Костя-пастух на скрипке играл. И во мне загорелось сильное желание тоже научиться. «Овладею скрипкой во что-бы-то ни стало». Купил в комиссионке инструмент. Не Страдивари, конечно, но играть можно. Написал директору заявление и он уважил: прикрепил ко мне музыканта из оркестра, а тот оказался человеком опытным, с консерваторским образованием...

Наделенный абсолютным слухом коверный мог безошибочно напеть любую мелодию. Если бы в то время существовала телевизионная игра «Угадай мелодию», ему, вне сомнения, доставались бы все призы. Однажды Туганов услышал, как Серго, сидя во дворе у костра, насвистывал «Хабанеру» Равеля. Борис и сам, обладавший отличным слухом, поразился — до чего точно выводит мелодию! А ведь мотив «Хабанеры» не из простых. Памятен цирковым старожилам и такой случай. Как-то раз Серго, преодолев стеснительность, попросил у музыкального эксцентрика Вальтзака его «поющую» пилу. И, несмотря на то, что впервые взял в руки этот капризный инструмент, в котором звуки извлекаются только за счет чуткого слуха, сумел сходу правильно воспроизвести мелодию народной песни «Лучинушка».

Пройдет еще немного времени и Алеша Сергеев будет восхищать слушателей игрой на скрипке. Об этом напишут в своих воспоминаниях Ю. Никулин, А. Вольный, Я. Шехтман.

 

48

Алеша с удивлением глядел на приятеля. В этот раз Рахимов был не в обычном костюме, в каком клоун привык его видеть, а в национальном халате, подпоясанный пестрой косынкой. Он повез друга, как и обещал, в Старый город, чтобы показать выступление кызыкчи.

В автобусе им удалось занять места, поскольку садились на конечной остановке. Наби опять повел речь о комиках из народа; ему хотелось передать корешу свою увлеченность их самобытным искусством.

Алексей навострил уши. Все, что касается смеха, его живо интересует. Любопытно, а как же все-таки эти самые кызыкчи овладевают своей профессией?

—  Я уже говорил тебе. Отцы передают сыновьям. Но бывает, берут» учеников со стороны. Какой-нибудь опытный комик — он называется уста — воспитывает двух, иногда трех мальчиков. Обучение — дело долгое. Говорили, что проходит больше десяти лет.

Сергеев спросил:

—  А выступают кызыкчи только на базаре?

— Нет, почему же. Часто дают представления на свадьбах, на празднествах, в честь Нового года, приглашают их на семейные торжества, а еще в колхозные клубы.

За открытым окном автобуса мелькают однообразные строения и отцветшие уже деревья. Друзей приятно овевает свежим ветерком. Испытывающе взглядывая на Серго, Рахимов видит, что тот захвачен темой. А если так, пусть побольше узнает о замечательном своеобразии национальной манеры смешить. Кызыкчи, по словам Наби, широко пользуются преувеличением, подобно тому, как в цирке утрируют буффонадные клоуны. В прежние времена они зло осмеивали духовенство, баев, чиновников-взяточников. А теперь их смех направлен против бытовых недостатков. Многие кызыкчи хорошо танцуют, поют, играют на музыкальных инструментах, акробатничают, показывают фокусы.

— Но нас с тобой интересуют только смехачи, ведь так? — продолжал Наби. — А по этой части среди них встречаются большие мастера.

Теперь приятели шагают по узким, тесно застроенным улочкам Старого города. Алексей с интересом разглядывает одноэтажные глинобитные дома с плоскими крышами, обнесенные высокими глинобитными же заборами с железными воротами, однообразно окрашенными синей краской.

Наконец, их взору открылось пестрое многолюдье базара: торговые ряды, лавочки ремесленников, чайханы, арбы, груженные товаром, ослы, верблюды, низкорослые туркменские лошади, скот. В воздухе разлит острый запах лука и пряностей.

— А вот и она, площадь, — сказал Наби. — Здесь кызыкчи дают представление... — Растерянно озираясь по сторонам, он произнес: Сегодня их что-то не видать. Почему?..

Алешин провожатый порасспрашивал людей, а затем пояснил: в Бухаре ярмарка, наверно, туда и подались. Но не уезжать же ни с чем. Заговорщицким тоном он пообещал, что взамен покажет кое-что интересное. Вообще-то это запрещено. Но с ним, Рахимовым, возможно, удастся. Пошли.

Еще на подходе Сергеев увидел кучку узбеков, сидевших на корточках перед ветхой палаткой. Цепким глазом Алексей подглядел, как один из них, завидев чужаков, поспешно убрал что-то за грязную занавеску палатки.

Рахимов по-узбекски долго растолковывал, по-видимому, кто они и чего хотят. Тем временем клоун разглядывал человека, от которого зависело — позволят ли им стать свидетелями чего-то пока еще неизвестного, но, как обещано, занятного. Это был мужчина преклонного возраста с очень худым, морщинистым лицом; борода у него по низу была седой, а у рта темной, усы черные, вероятно, крашеные, глаза маленькие, хитрые; он то и дело бросал быстрые испытывающие взгляды на русского.

Уговорить старика удалось. Наби опустился на корточки и подал знак Серго последовать его примеру. Интересненько, интересненько: что такого им покажут? А может это будет какая-то азартная игра?

Бородач стал собирать деньги, протягивая каждому бубен. Наби и Алеша тоже бросили по трешнице. «Нет, не похоже на игру», —подумал клоун, ожидая с любопытством — что же будет дальше? Все хранили молчание. Хозяин палатки всунул голову за вымазанную жиром занавеску и вытащил ведро, пышущее жаром, — в нем были раскаленные угли. Старик начал деловито выкладывать их длинными щипцами на обожженную землю. Серго заинтригованно наблюдает за странной манипуляцией. Из углей вырисовался огненный круг. Но для чего?

Все незнакомое, а тем более происходящее в загадочной обстановке, предвещает что-то из ряда вон выходящее, напрягает наше внимание.

На лице пожилого чудодея появилось лукавое и таинственное выражение; он извлек из палатки круглую коробку, сделанную из сушеной тыквы, открыл крышку и торопливым движением выковырнул палочкой в огненное кольцо одного за другим трех скорпионов. Зрители подались вперед и что-то негромко залопотали, предвкушая завлекательное зрелище.

Алексей много слышал об этих опасных тварях, жуках не жуках, раках не раках, а вот увидеть довелось только сейчас; он с интересом разглядывал их вблизи; два из этих дьявольских отродий были коричневатого цвета, а один — черного; корпус членистый; скорпионы живо перебирали своими лапками с двойными коготками на концах и при этом слегка взмахивали гибким хвостом. Еще прежде он слышал, что смертельный яд как раз и находится у них на конце хвоста. Действует яд мгновенно.

Скорпионы с древних времен внушают людям мистический ужас. О них ходит множество легенд. В религиозных книгах сказано, что ими заполнена преисподняя.

Насекомые суетливо бегали внутри круга, выставив две устрашающих клешни; приблизясь к огненной преграде, они поворачивали назад, ползли и вновь натыкались на горячее препятствие. Содержатель аттракциона тем временем сдвигал палочкой угли, сокращая окружность. Пристально вглядываясь в пленников, Серго отметил про себя: «А на них, оказывается, зубчатые панцири, как на раках».

Старик знал свое дело: кольцо неумолимо сжималось. В поисках выхода скорпионы начали беспорядочно метаться из стороны в сторону, а когда огненный обруч сделался с тарелку, пленники вдруг застыли, вскинули хвосты и стали размахивать ими; клешни угрожающе раздвигались и сжимались... Видя, что спасения нет, хищники убили себя, вонзив то ли в голову, то ли в спину жало на конце круто согнутого хвоста.

Сеанс окончен. Когда друзья собрались уходить, старик протянул им пузырьки с какой-то жидкостью; Рахимов вежливо отказался. По дороге он сказал, что предлагали им настой на скорпионах, говорят, хорошо помогает от их укусов.

Вечером, перед началом представления Туганов, приветливо улыбаясь, спросил: «Где это Серго так загорел?» Алексей рассказал о скорпионах-самоубийцах.

Борис Александрович ухмыльнулся, — ах, вот как! Об этих ядовитых гадах ему кое-что известно. Их не следует опасаться днем. Днем скорпионы спят где-нибудь под камнями или в норах. На охоту отправляются в темноте. Ползут на своих восьми лапках с раздвинутой клешней...

Неожиданно громко задребезжал вощакинский звонок.

Алексей встрепенулся. Как ни интересно все это, но — пора. Он заспешил к себе в комнатенку, продолжая размышлять о впечатлении, какое оставило увиденное днем и услышанное сейчас.

Машинально проделывая перед зеркалом привычные движения, он обдумывал сказанное Борисом Александровичем. Как же все-таки много он знает! Вот уже в который раз Сергеев ловит себя на мысли о дружеском сближении с ним. Его властно влечет к этому незаурядному человеку, наделенному какой-то притягательной силой.

 

49

15-го августа 1936 года с утра цирк был всполошен словно растревоженный муравейник... Чем же было вызвано волнение? Утром по радио передали и напечатали в газетах сенсационное сообщение Прокуратуры СССР о раскрытом заговоре Зиновьева-Каменева и других троцкистов, которые убили товарища Кирова и вынашивали гнусный замысел уничтожить самого товарища Сталина. Цирк бурлил. Артисты собрались по своей воле и группами тут и там обсуждали новость, возмущались подлостью заговорщиков, отдавали должное бдительности сотрудников НКВД. Сергеев искренне негодовал на злостных врагов народа, дерзнувших посягнуть на жизнь любимого вождя. Уничтожить проклятых гадов, как бешеных собак!

На следующий день состоялось общее собрание работников цирка. На манеже, рядом с барьером был поставлен большой стол, покрытый кумачом. Все сидели на местах. Секретарь партийной группы объявил состав президиума. Туганов, сидевший рядом с Серго, поднялся и вместе с другими названными лицами занял место за столом. Все выступавшие, как заметил Алексей, придавали своим голосам гневно-прокурорский, осуждающий тон. В конце собрания зачитали резолюцию. Коллектив ташкентского цирка требует самого сурового наказания предателям, покушавшимся на жизнь вождя народов товарища Сталина.

Чем дальше, тем острее и острее ощущал Сергеев перемены в настроении людей. В воздухе носилась смутная тревога, напряженное ожидание чего-то значительного.

Под большим секретом Модест Захарович сообщил жильцу о неприязненных отношениях между первыми лицами Республики — секретарем ЦК партии Акмалем Икрамовым и Председателем Совнаркома Узбекской ССР Файзуллой Ходжаевым. Их имена каждый день звучат по радио то по одному поводу, то по другому. Сергеев видел их обоих, когда выезжал на концерт по случаю завершения строительства Буджарской гидростанции. Икрамов ему показался человеком суровым, с лицом крестьянина, одетым в полувоенную форму и сапоги, как многие тогдашние партийцы в подражание Сталину. Ходжаев же, напротив, имел привлекательную внешность, был улыбчив, носил франтоватый костюм. И кто бы мог подумать, что эти люди не терпят друг друга.

Шепотом передавались слухи о массовых арестах, о миллионах крестьян, гибнущих от голода. Интуитивная проницаемость подсказывала Алеше: оттуда, издалека, из Кремля исходит что-то неладное, что-то зловещее; он чуял смущенной душой невидимую опасность, словно кошки и собаки чуют надвигающееся землетрясение. Надо притаиться, нельзя рисковать. Ведь не случайно же Боб давно уже не приглашает его на вечеринки к Тамаре Ханум.

— Тебе же лучше, — ответил старший друг, когда Алексей пришел к нему за новой порцией книг.

—  Загадками какими-то стал говорить.

—  Береженого, милый мой, бог бережет.

Туганов посерьезнел, усадил приятеля рядом с собой и сказал доверительным тоном:

—  Времена, Лёсик, настали страшные. Больно стукачество развилось. Подлые твари пишут-строчат доносы. По ночам десятками увозят в мрачные казематы. Люди не выдерживают инквизиторских пыток и оговаривают самих себя... Смотри, Лесик, будь осторожен. Контролируй каждое свое слово. А лучше вообще держи язык на замке.

 

50

Издавна у Серго вошло в привычку, когда вечером приходил на работу, первым делом подойти к застекленной доске, где вывешивается программа вечернего представления. На этот раз порядок номеров поменяли: почему-то не значился иллюзионист Гарди. А вместо него стояли имена незнакомых артистов.

—  Гарди срочно улетел в Ленинград, — пояснил старший униформист. — Пришла телеграмма: погиб его брат.

Вот как... Алексей опечалился: он знал красавца Леонида Иванова. Отличного дрессировщика. Внезапно в его голове мелькнула беспокойная мысль — неужели и впрямь накаркала беду та фотография?..

Сергееву было известно, что Гарди на самом деле Федор Гордеевич. Принадлежит к старинному цирковому роду Ивановых. Из своего отчества «Гордеевич» он и образовал псевдоним «Гарди». С его младшим братом Леонидом Гордеевичем Алеша встречался в цирке Шульца; ему нравился номер Иванова. Статный, белокурый, внешне очень похожий на фотографии Сергея Есенина, Леонид выступал в русском костюме, на манеж въезжал в пролетке, запряженной тройкой пони. Номер свой проводил весело, живо, с улыбкой на губах. Размышляя о гибели дрессировщика, Алексею пришел на память тот странный фотоснимок, который показал ему Бавицкий. Незадолго до Гарди он выступал в этом же цирке. А впервые Бавицкого Лесик увидел еще мальчишкой в цирке родного Воронежа. Тогда же от брата он узнал, что Бавицкий — чревовещатель, что он умеет говорить, не шевеля губами. Диалог артиста с куклой — проказником Андрюшкой — произвел на восьмилетнего мальчонку неизгладимое впечатление. Озорник Андрюшка, сидя на руках своего воспитателя, ввертывал такие потешные реплики, что будущий клоун покатывался со смеху. Но еще уморительнее получилось, когда этот шалун Андрюшка до того надоел артисту, что тот достал из кармана мелочь и сказал: «Здесь четырнадцать копеек. Если ты перестанешь мешать мне, то получишь на мороженое все четырнадцать копеек. Согласен?» — «Ага». И только было начал артист что-то объяснять публике, как непоседа опять вставил смешное словечко. «Ну, все! — рассердился Бавицкии. — Не умеешь себя вести — сиди тут!» И водворил сорванца в сундук. То, что произошло дальше, Лесику показалось верхом комичности. Неожиданно откинулась крышка сундука и оттуда высунулся Андрюха и бойко выкрикнул: «Отдай чичирнадцать копеек!» Вместе со всем цирком Алеша закатился хохотом. «Убирайся на место». Артист тотчас захлопнул крышку. Не прошло и минуты как Андрюшка вновь выскочил из сундука словно чертик из коробочки со своим: «Отдай чичирнадцать копеек...».

В этот раз при встрече в Ташкенте Серго рассказал, как хохотал до слез над проделками Андрюшки. Григорий Сергеевич был искренне растроган. Привел коверного к себе в гримировочную комнату, угостил крепким чаем из термоса, достал альбом и стал показывать фотографии...

Вот тогда-то Алексей и увидел любительский снимок, на котором был запечатлен Л. Г. Иванов. Бавицкии ткнул пальцем в афишу — она висела на заборе позади Леонида. Афиша возвещала о начале гастролей дрессировщика — и сказал:

—  Плохая примета...

Серго не понял, к чему относятся эти слова.

—  Ну как же непонятно. Афиша-то, видите, вверх ногами висит. К несчастью.

Так и случилось. Гибель произошла, как станет известно позднее, прямо на манеже: Иванова сбросил с себя верблюд. Удар головой о барьер оказался смертельным.

«Вот и не верь после этого в приметы», — сказала Алешина мать.

 

51

Вернулась из поездки по Чарджуйской области вторая бригада узбекских артистов и в их числе Заставников. Ну и, конечно, он не замедлил наведаться к Серго, чему тот искренне обрадовался. Ведь это значит услышать новые рассказы о клоунах прошлых лет, новые байки. Григорий Иванович явился не с пустыми руками: извлек из сумки огромную дыню.

—  Учтите, чарджуйская. Лучше не бывает. Нож есть? Ничего, сейчас достану...

И надо же было так случиться, что к сладкому моменту подоспел и Рахимов; с Заставниковым он знаком с давних пор, друг к другу обращаются на «ты». За шутками да побасками трое лакомок не заметили как на узком столике рядом с гримировальными принадлежностями образовалась гора золотистой кожуры.

Вытирая лицо платком, Григорий Иванович рассказал, что во время гастролей встретился с Рахмановым; тихо доживает свой век в Дарган-Ата.

Алексей заметил:

—  Я слышал: из местных клоунов он был лучшим.

—  Нет, нет, извините, — возразил Наби, — Рахманов не клоун, он... как бы сказать? М-м... Проще говоря, его можно было бы назвать талантливым комиком.

— А мой отчим, таких как Рахманов, величал фарсерами, —вставил Заставников. — Ну, значит, в том смысле, что они разыгрывают фарсы на темы национальной жизни.

—  Я о нем много слышал, — спокойно произнес Наби, — но видел только раз мальчишкой. Комик от макушки до пяток. Мог рассмешить даже самого сдержанного зрителя.

Григорий Иванович, вытирая руки платком, продолжил:

—  Когда я был молодым, вместе работали. Почти все местные народные комики, и даже таджикские масхарабозы, пользовались сценками, придуманными Рахмановым. Я тоже позаимствовал одну...

Среди людей, близких ему по духу, Серго чувствовал себя свободно, на равных.

—  Нельзя ли узнать, что за сценка? — Он переводил широко раскрытые глаза с одного приятеля на другого.

Рахимов подзадоривающе подмигнул старому клоуну:

— Сыграй. Покажи класс.

— Играть, сами понимаете, ни к чему. А вот рассказать — пожалуйста. — Откашлявшись в кулак, Григорий Иванович пояснил:

— Сценка о том, как в старые времена продавали юную девушку в жены старику....

По словам старого клоуна, исполнял он эту сценку с двумя помощниками: один изображал дряхлого сластолюбивого старца, а другой — девушку. Была она под паранджой. Привлекательность номера в тех красочных восхвалениях прелестей будущей жены, какими сопровождалась продажа.

— Все это я, конечно, произносил по-узбекски... Я распалял воображение старца; расписывал, какая у его будущей жены тонкая талия, какая красивая грудь, какие стройные ножки. А личико... Ай-ай-ай!.. Я целовал кончики своих пальцев, смакуя высшее блаженство...

Темпераментный Наби не удержался;

—  Тут надо знать тонкости национальной манеры. На базаре у нас опытные торговцы расхваливают свой товар с настоящим искусством. В ходу специфические словечки, жесты, интонации. Поглядишь, послушаешь — спектакль да и только...

Алексей заметил, что Заставников увлекся, вошел в роль, перевоплотился в продавца.

А походка! О, аллах, какая походка! Как будто мотылек пролетел... Покажи, покажи, прелестная Халима своему будущему муженьку как плавно ты ходишь...

Рассказчик в ударе. Вот он уже стал Халимой. Жеманно приподнял двумя пальчиками воображаемое платье, кокетливо прищурил глаза, повел плечиком, завлекающе улыбнулся и неожиданно зашагал-затопал, как солдат на параде...

Серго смотрел на происходящее тем особо пристальным взглядом, каким любой профессионал смотрит на работу коллеги. Интересно, а как же эта история заканчивалась?

— Как заканчивалась? Старик говорил: «Якши, беру... Пускай покажет свое личико...». Халима откидывала паранджу. И все видели мерзкую рожу вот с такими усищами, вот с таким носом... Дед в ужасе попятился и рухнул навзничь... Вот так и кончалось.

Сергеев все еще находился под впечатлением от увиденного и по привычке восстанавливал в памяти подробности. Несомненно одно: удачу сценке приносило то, что игралась она на узбекском языке, для узбекского зрителя. Алексею тоже доводилось отведать вкус большого успеха, когда он произносил на манеже отдельные фразы по-узбекски. Вот почему надо, сказал он себе, энергичней изучать этот язык.

 

52

Прадедовский девиз коммерческого мира — «спрос рождает предложения» — как нельзя более подходил к ситуации, какая сложилась тогда в ташкентском цирке. Частая смена программ требовала от коверного все новых и новых интермедий для заполнения пауз между номерами.

Приходилось пошевеливаться.

Каждого комика — циркового ли, эстрадного ли или кинокомика всегда остро занимает: как примет публика его новую работу? Вызовет ли она смех? В каких местах он может возникать? Ведь создатели этого произведения — автор, режиссер, исполнитель —рассчитывают, что рассмешат тех, кто будет их слушать или смотреть. И наибольшее волнение вызывает самая первая встреча со зрительным залом.

Клоуны старого цирка, когда им случалось впервые выходить на манеж с неопробованной вещью, говаривали: «Идем крестить». И добавляли: «Либо в стремя ногой, либо в пень головой...».

Всякий раз, когда Алексею Сергееву приходилось «крестить» свежеиспеченную заставку, он, с его характером — нерешительным и колеблющимся, с его робостью, отчаянно нервничал, беспокоился, не находил себе места. А вместе с тем разбирал авторский азарт —дойдет—не дойдет? В стремя или в пень? В сущности, тогда в Ташкенте он был предоставлен самому себе и должен был, не надеясь ни на кого, обеспечивать себя добротным материалом. И никого не касалось — где и как он его доставал. А ведь ему только-только исполнилось двадцать лет. И профессионального опыта кот наплакал.

И тем не менее уже тогда он придумывал комические сценки, которые кое-кто из клоунов исполняет и по сей день. В числе таких сценок смешная история о неудачной попытке приложиться к рюмке —«Выпивон», как ее назвал сам Серго.

Итак, во время очередной паузы между номерами клоун подзывал к себе в центр манежа униформиста, который своим внешним видом позволял предположить в нем любителя выпить, и что-то шептал ему на ухо; свое «что-то» он подкреплял выразительным жестом — отсчитывал деньги на пол-литра...

Униформист убегал в главный проход, через который публика заполняет цирк. Серго же тем временем исполнял какую-нибудь акробатическую шутку.

Но вот появлялся униформист. Все в порядке, задание выполнено. Получайте: это — бутылочка, это — сдача, это — стакан.

Предвкушая удовольствие, выпивохи нетерпеливо наполнили стакан. И только было Серго поднес его к губам, как словно из-под земли выросла фигура строгого блюстителя цирковых порядков.

— Это еще что такое! Да вы что! Выпивать на работе!

Дальнейший ход событий убедительно свидетельствует как хорошо владел Сергеев механикой смешного. На мимически выразительном лице застигнутого врасплох любителя спиртного взыграла оскорбленная невинность: «Какая еще выпивка... с чего это вы взяли... Просто я помогаю человеку вымыть руки... Вот, смотрите...». Клоун лил тонкой струйкой божественный напиток в ладони униформиста, который под суровым начальственным взглядом вынужден был и впрямь мыть руки...

С чувством исполненного долга инспектор уходил за кулисы, а почитателям Бахуса только того и надо. На этот раз наливает Серго, а стакан держит униформист. И едва он приготовился выпить, как инспектор манежа — у, что б тебе! — Тут как тут.

Ничего не поделаешь, приходится выкручиваться вновь. Коверный подставляет под струйку руки...

Выражение растерянности на его лице сменялось негодованием, глаза метали молнии: «Да ты что... ты что творишь!... — Шипел он. —Нам же ничего не останется...».

Шипи не шипи, а стакан уже пуст... Инспектор удалился. Клоун проводил его взглядом и дрожащей рукой, звякая от волнения горлышком о край стакана, бережно вылил остаток. Потряс бутылку —а вдруг осталась какая-никакая капля. С надеждой заглянул вовнутрь — нет, ничего, пусто... Ладно, хотя бы этим отведем душу...

Но не тут-то было. Вновь возник хозяин манежа. На клоунской физиономии мука мученическая. Выхода нет. Приходится подставлять руки...

С какой внутренней болью, со скрежетом зубовным глядел коверный как впустую выливаются остатки драгоценной влаги...

Врожденное чувство смешного подсказало комику заключительный штрих, который ставил на этой истории веселую точку.

Незадачливый выпивоха с жадным блаженством обнюхивал свои руки, сохранившие чудесный запах спиртного... Оставалось лишь извлечь из кармана соленый огурец и закусить...

Эта смешная сценка, по первому впечатлению, была всего лишь развлекательной шуткой, на самом же деле она имела свою подспудную антиалкогольную мораль. Зрители, смеясь над злополучными попытками непутевых бедолаг опорожнить стакан, подсознательно делали для себя вывод — дружба с зеленым змием ничего хорошего не сулит.

Сколько бы Сергеев ни придумывал для себя интермедий, все же полностью насытить прожорливый манеж ташкентского цирка было просто невозможно. Приходилось извлекать что-нибудь из накопленных запасов старинных реприз.

Но брал он лишь сюжетную основу, лишь костяк репризы, плотью же облекал собственной; всегда исполнял ее по-своему, чем и отличался от прочих клоунов.

Среди таких реприз запомнилось очевидцам та, в которой Серго изображал атлета-силача. До него эту веселую репризу исполняло несколько поколений комиков.

Еще в начале прошлого столетия, в пору расцвета лондонских мюзик-холлов на их подмостках бытовали пародии на мнимых силачей, которых изображали в карикатурном виде. Комик, выдавая себя за могучего геркулеса, увесил грудь фальшивыми медалями; он пытался поднять увесистую штангу. Она была до того тяжелой, что богатырь-недотепа под ней смешно качался из стороны в сторону на подгибавшихся ногах. Под конец штанга с грохотом падала на землю...

И в этот момент срабатывала одна из составляющих комического — неожиданность.

Могло ли кому-нибудь из публики прийти в голову, что тяжелые болванки на штанге разлетятся вдребезги (их делали из гончарных цветочных горшков). Еще труднее было представить себе, что внутри их находились живые существа — кошки, которые, очумев от страха, панически разбегались в разные стороны...

Каркас этой старинной шутки Серго расцветил собственными комическими деталями, сделав упор на мимической игре. И штанга у него была другой формы: имела на концах «тяжелые металлические шары», которые, падая и разбиваясь, оказывались... арбузами, что особо веселило местную публику.

Интермедий подобного рода, которые принято называть классическими, Алексей Сергеев переиграл за годы, проведенные в Ташкенте, большое количество. И это стало для него богатой школой клоунского мастерства.

 

53

Если бы Алексей Сергеев родился лет на двадцать раньше, ему, несомненно, нашлось бы применение на первых в России киностудиях Ханжонкова или Ермольева, либо в качестве актера-комика, либо гэгмена, то есть человека, придумывающего комические гэги (трюки). Гэгмены ценились.

В его творческой личности счастливо сочетались — способность сочинять смешное и громадное трудолюбие.

Рождать для себя комические сценки сделалось для него профессиональной потребностью, и более того — привычкой.

«Когда долго сидишь на одном месте, как я в Ташкенте, — рассказывал он, — то главная твоя забота — новый репертуар. Ведь программа там часто менялась, и я должен был приспосабливаться: все время выходить на манеж со свежими репризами. Иначе публика отвернется от тебя... Вот почему на уме всегда крутилась одна мысль — что готовить в первую очередь. Дело в том, что в моей сберкассе, — он похлопал себя по лбу, —хранился порядочный запас клоунских номеров: сценок, антре, реприз. Я называю это вкладом до востребования. В нем скопилось полно всего, и то, что видел на манеже у клоунов, и то, что мне рассказывали артисты. Но больше всего в сберкассе было придуманного мной самим. Мне все время приходит в голову что-нибудь веселенькое. Голь, как говорится, на выдумки хитра... — Алексей натянуто улыбнулся, помолчал немного, а затем продолжил ту же мысль. — Вот только задумки мои почти все были пока еще в черновом виде. Я должен был отобрать из них подходящее именно для этой конкретной программы. И отделать до того, что скажешь себе: вот теперь можно выносить на публику...».

В ту пору он еще не записывал свои придумки. Все держал в голове.

Среди черновых замыслов, хранимых на вкладе до востребования, долго лежала без движения идея необычной для цирка сценки, которая впервые увидела свет на манеже ташкентского цирка в конце 1936 года и которую впоследствии клоун будет называть «Малыш», возможно, под впечатлением известного фильма Чарли Чаплина того же названия. Со временем «Малыш» станет одной из самых любимых миниатюр Серго. Быть может потому, что в ней сочеталось характерное для его творчества гармоничное слияние веселого и грустного, что так отвечает потребностям любой человеческой души.

Успех «Малыша» во многом был обусловлен характером образа, созданного Сергеевым; он наделил своего героя искренностью, добротой и человечностью — чертами, которые стали содержанием сценки.

По ее сюжету требовалось участие маленького мальчика. Такого малыша — четырехлетнего Вадика коверный приглядел в семье воздушных гимнастов Силантьевых.

—  Я хотел бы попросить у вас... разрешить вашему сыну сыграть со мной в одной сценке, — обратился Серго к отцу Вадика.

—  Смотря, что он должен делать.

— А ничего особенного... Все, что делает каждый ребенок в жизни.

— Гарантируете, что с ним ничего не случится... Ну... в том смысле, чтобы пацан не ушибся или там покалечился.

— Конечно, конечно гарантирую... Да вы и сами убедитесь на репетиции. Я договорюсь с директором, чтобы Вадику что-нибудь платили... разово.

Несколько репетиций с мальчиком, с инспектором манежа, с униформистами и сценка вынесена на суд зрителей.

Воспроизвожу «Малыша» по воспоминаниям очевидцев.

Итак, в паузе между номерами на манеж выбегал вприпрыжку мальчуган с воздушным шариком в руке. Его неуместное вторжение было явным расстройством цирковых порядков.

— Это еще что такое! — говорил своим грозным голосом инспектор манежа. — Сейчас же убрать!..

Выполняя приказание, один из униформистов (рассказывали, что Сергеев для этой цели выбрал парня-верзилу с угрюмой внешностью) хватал ребенка за руку и грубо волок к выходу...

Интуиция подсказала автору сценки, что присутствие здесь в этот момент инспектора нарушит логику дальнейших событий, и потому тот, как было условлено, удалялся аа кулисы.

Тем временем из бокового прохода появлялся Серго, натура свободолюбивая и нетерпимая к любому насилию, тем более по отношению к ребенку. Он отнимал у грубияна карапуза и утешающе гладил его по головке...

Следующее за тем действие вызывало умиленные улыбки всего цирка. Серго, этому простодушному лопуху, взбрело в голову сделать мальчику прическу. Он усаживал малявку на барьер, затыкал ему под воротник свой платок, как в парикмахерской, и принимался орудовать гребенкой. Нет, он не причесывал, а вдохновенно творил, словно создавал великое произведение искусства. В каждом движении —претензия на изящество, что придавало его действиям комичность. Начесывал челку. Отходил назад, оценивая свою работу, щурился, склонял голову то влево, то вправо, точно завзятый художник, который придирчиво вглядывается со стороны в созданную им картину.

Нет, челка — не то, лучше сделать боковой пробор... И вновь пристальное разглядывание того, что получилось. Не устраивала вдохновенного созидателя и эта прическа. Пожалуй, более всего малышу к лицу прямой пробор. Да, да, конечно, только прямой...

В конце концов увлеченный парикмахер вновь возвращался к челке. Теперь осталось поставить последнюю точку. Клоун сдергивал с детской шеи платок, стряхивал как полагается с плеч остатки волос, затем извлекал из глубин своего кармана флакон одеколона с распылителем и резиновой грушей (подобная вещь в ту пору была широко распространена в парикмахерских и в домашнем обиходе) и наодеколонивал мальчонку. Не забывал и себя: опрыскивался и неожиданно широко раскрыл рот, направив вовнутрь ароматную струю спиртного. Каким блаженством сияло его лицо!

И тут некстати появлялся инспектор манежа.

— Как! Он еще здесь! Прочь! Убрать!

К малышу устремлялось трое униформистов. Серго подхватывал ребенка на руки и, ловко увертываясь от преследователей, одурачивая их, носился по арене, делая обманные финты, взахлеб веселя сочувствующую ему публику.

Мог ли кто ожидать, что спасаясь от погони, клоун вдруг перемахнет через барьер и проворно посадит ребенка на колени полнотелой зрительницы в первом ряду...

Униформисты застывали в недоумении, не зная, что делать... На манеже нарушителя уже нет, а до тех, кто находится на местах, им дела нет...

На этом, однако, сценка не заканчивалась. Серго усаживался на барьер напротив женщины с ребенком и глядел на них кротко, ласково, с отцовской нежностью. И молчал. Долго молчал, вновь показав себя мастером красноречивой паузы. А публика тихо, тихо улыбалась. Это был счастливый момент полного слияния актера со зрительным залом.

Потом клоун простирал руки к ташкентской мадонне и произносил по-узбекски задушевным голосом всего одно слово: «Мамулечка!..»

Рассказывали, что цирк в этом месте взрывался хохотом.

Художественная ценность миниатюр Алексея Сергеева заключалась в его умении мимически впечатляюще передавать эмоциональное состояние своего героя. Зрители отлично понимали, что именно переживает в данную минуту этот обаятельный бедолага. Только что испытанное чувство гор] кой досады от того, что нечаянно раздавил вещь, принадлежащую ребенку, сменялось спасительной мыслью — сделать новый воздушный шарик...

И тут пантомимическое искусство Алексея Сергеева достигало вершины. Шарик должен был возникнуть «из ничего». Клоун набирал полную грудь воздуха и принимался надувать воображаемый шар... И тот круглился, рос, делался все больше и больше — и зрителям, благодаря виртуозной пантомимической технике, это было хорошо видно.

Лицо коверного светилось радостью, сейчас он вручит мальчонке замену. Подожди, дружочек, подожди, еще немножко подую и играй, сколько влезет с новым шариком... Смотри, вот он, какой большой, какой красивый, так и рвется в небо, пытаясь утянуть за собой и клоуна-чудака... Если добавить еще чуток воздуха, он и впрямь сможет унести человека ввысь.

Клоун, этот легкомысленный простак, вечный неудачник, перестарался и на этот раз — шарик вдруг с треском лопался. Возникло, как говорили, полное ощущение пустоты.

Серго вот-вот расплачется, как глубоко обиженный ребенок...

«Малыш» — большая творческая удача артиста. По сути дела, это был маленький спектакль, талантливо придуманный, вдохновенно срежиссированный и сыгранный клоуном Серго.

 

54

В сентябре, незадолго до открытия сезона, погода неожиданно испортилась. Всегда такое приветливое ташкентское солнце, заливавшее город светом и теплом, укрылось где-то за тучами, пошли дожди, как говорили местные жители, раньше своего времени. Ветер срывал с деревьев листья, размоченные дождем, они устилали улицы.

Придя утром в цирк, Алексей узнал новость — приехал художественный руководитель, зовут его Александр Иванович, фамилия Вольный.

Серго впервые увидел его в Красном уголке, он сидел, окруженный артистами и о чем-то рассказывал. Тихо, не привлекая внимания, Серго подошел сзади. Худрук делился московскими новостями. В цирке на Цветном бульваре ему очень понравились многие номера, о каких прежде не доводилось слышать: лихие канатоходцы Цовкра, молодые ребята откуда-то с Кавказа, восхищают публику своими трюками и своим огневым темпераментом; превосходный акробатический номер Георгия Петровского с очаровательной девчушкой лет семи-восьми. Сильнейшее впечатление произвел воздушный аттракцион Бараненко. Это что-то особенное! Тонкие губы худрука тронула восторженная улыбка:

—  Оркестр играет «Марш авиаторов», а под куполом летает настоящий двухкрылый самолетик, а под ним работают два гимнаста в белых комбинезонах пилотов.  Потрясающее зрелище!

—  Это не тот ли Алешка Бараненко, одессит, — ввернул отец сестер Сербиных, — ну ... который полет с батутом работал?

— Да, говорили, тот самый...

Вольный добавил, что в московской программе полный фурор производит своей оригинальностью клоун Карандаш.

—  Слыхал, слыхал про него, — заметил эквилибрист Вася Земенко. — Очень хвалят.

Все это, конечно, интересно, но надо идти репетировать с осликами. Направляясь на конюшню, коверный размышлял о худруке: он показался, на первый взгляд, каким-то несолидным; внешность заурядная, лицо рабочего, широкий нос, большие узкие губы, тяжелый подбородок, глаза карие, а вот взгляд очень проницательный. Ну, что ж, посмотрим как поведет себя: не станет вмешиваться в его, Алеши, работу, руководи себе сколько угодно...

Вскоре Серго узнал, что Александр Иванович к тому же еще и артист. На рекламном щите у входа в цирк было написано: «Сегодня и ежедневно сатирическое обозрение города Ташкента. Исполнители: Е. А. Правдива и А. И. Вольный».

Во время премьеры, когда в цирке по обыкновению воцаряется приподнятое настроение, коверный сидел на барьере и с интересом наблюдал как Вольный вместе со своей партнершей разыгрывали обозрение, оснащенное целой горой бутафории. Обозрение было хлестким, осмеивались многие изъяны местного быта. Актуальность сатирических обличений вызывала веселое оживление в зрительном зале.

Правдива представала в роли белого клоуна, а Вольный — рыжего; он очень старался смешить, однако, на взгляд Серго, получалось у него это довольно слабо. Прав-дина же произвела сильное впечатление. Женщина видная, представительная, ступала, несмотря на крупную фигуру, легко, плавно; жесты широкие, округлые, красивый грудной голос. Полное доверие публики. На манеже королева да и только. Туганов потом скажет, что до цирка Елена Анатольевна служила в драматическом театре, была там на первых ролях.

Когда премьерная горячка улеглась и представление вошло в свою колею, Серго стал замечать во время исполнения своих интермедий партнершу Вольного, — она стояла всякий раз в боковом проходе и наблюдала за ним внимательным взглядом своих умных глаз. А вскоре и вне манежа Алеша стал ловить на себе изучающий взор этой женщины. И если их глаза встречались, она приветливо улыбалась ему. Интуиция подсказала Алеше, что своей работой на кругу манежа он расположил к себе «римскую матрону», как шутливо назвал ее Туганов. Быть может, к тому что он, Серго, понравился ей как актер-комик, добавились и нерастраченные материнские чувства.

Брак Елены Анатольевны с Вольным был бездетным. И это омрачало их семейную жизнь. Женщина верующая, жалостливая, она носила в себе тоску материнства. По всей вероятности именно это и побудило ее проникнуться заботой о молоденьком коверном, масштаб дарования которого угадала актерским чутьем.

Алеша казался ей беззащитным и слабым; в ее представлении он был мальчик, целомудренный и простой, как полевая ромашка. В разговоре с мужем она назвала Серго птенцом.

—  Никакой он не птенец, — возразил Александр Иванович, — ты заблуждаешься на его счет. Этот малый тихий-тихий, но упорный, очень упорный. По моим наблюдениям,   в этом   «птенце», как ты изволила назвать его, робость уживается с какой-то удивительной самоуверенностью. Я замечал, как сильна в твоем птенчике потребность видеть, какое впечатление он производит... Ему, видишь ли, нравится слышать похвалы в свой адрес.

Елена Анатольевна всплеснула руками:

— Господи, скажешь тоже, какому же актеру не льстит похвала, да немногие удостаиваются искренних добрых слов в свой адрес.

—  А тебе не приходило в голову, что твое настырное внимание может быть парню в тягость.

— Неужели сам не видишь как беззащитна эта неприкаянная душа. Пойми, мальчик нуждается в поддержке. Ведь он не получил никакого воспитания... Помнишь, прошлой осенью мы гостили у моих под Калугой и папа при нас привил дичок. Он тогда еще сказал: «Лучшие яблони в моем саду привиты на дичках...».

Александр Иванович сказал с легкой укоризной в голосе:

—  Не пойму, о чем ты.

—  В моих глазах этот юноша — дичок. И наш долг привить ему ветку с окультуренного дерева.

— Лена, а не кажется ли тебе, что ты перегибаешь палку.

—  Нисколько. Ты же сам удивлялся: «Откуда у самоучки такое глубокое чувство правды». Не твои ли слова, что он наделен абсолютной органикой, что у него все идет от природного нутра. А я еще тогда добавила: «Это у него от Всевышнего». Когда я в первый раз увидела его на арене, я сказала себе: «Вот клоун так клоун: веселый, ловкий, человечный...». И знаешь, я нахожу, что некоторые его сценки — настоящие перлы клоунады. — Глаза Елены Анатольевны вспыхнули воодушевлением. — Этот славный юноша — настоящая жемчужина... Но только пока еще в раковине. — Мы обязаны помочь ему раскрыться.

—  Парень и без твоих забот успешно процветает.

— Как знаешь. А я приму участие в его судьбе, помогу выявить свои духовные силы.

Как-то раз Елена Анатольевна зашла в гримировочную комнату Серго, неопрятный вид ее привел актрису в смущение. Все вещи разбросаны как попало; на столе огрызки, крошки, коробка с гримом засыпана пудрой, слой пудры и на зеркале, немытая посуда, пол в окурках. А воздух... Проветривалась ли эта комната хоть раз. Бог ты мой, и как только совмещается в одном лице такой талант и такая неряшливость...

Русые брови женщины сошлись на переносице, она глядела на комнату тяжелым взглядом, соображала — как поступить?.. Сделать замечание самой или сказать Саше, чтобы он деликатно поговорил с ним? Но ведь может и обидеться: мальчик он самолюбивый, вдруг отреагирует болезненно...

Однако поразмыслив, решила не говорить никому. Подогрела на плитке воды, вымыла пол, убралась на столе, вынесла мусор — одних консервных банок из-под бычков в томате и крабов набралось по всем углам полведра.

А хозяин комнаты похоже и не заметил даже, что у него кто-то навел порядок. Подумал: наверно уборщица.

Какое-то время спустя Елене Анатольевне снова пришлось приняться за уборку в гримировочной клоуна, который на этот раз застал ее в согнутом положении, с мокрой тряпкой в руках, с подвернутой юбкой и оголенными ногами и смутился так сильно, что попятился, наткнулся на дверной косяк и в ужасном замешательстве вылетел в проход...

После того он долго стеснялся встречаться со своей покровительницей: в его сознании не укладывалось — как такая солидная дама решилась мыть у него полы... Ему было стыдно. И если случайно сталкивался с ней, не знал, куда глаза девать.

Этот случай послужил Алеше наглядным уроком. Впрочем, следует признать, что полностью излечиться от неопрятности Сергееву так и не удалось.

Спустя какое-то время Правдина усадила молодого артиста подле себя в первом ряду пустого в этот час цирка и стала расспрашивать о его детстве, о родителях, кто повлиял на решение стать клоуном? Кого считает своим учителем? Ах, Сима, Семена Ивановича Маслюкова. Да, да, знакомы. Великолепный клоун. Он и нам помогал. Между прочим, у вас есть что-то общее. Вероятно, естественный юмор.

Она достала из сумочки зеркальце, посмотрелась в него, смахнула с ресницы соринку и спросила: «А не хотелось бы ему работать в театре?»

—  А зачем? Мне и здесь нравится... Елена Анатольевна смущенно улыбнулась:

—  Ну, как сказать... В театре для комика больше возможности. Например, хорошо представляю себе, каким превосходным были бы вы Митрофанушкой в «Недоросле»... Или вот: шекспировская «Двенадцатая ночь» — роль сэра Эндрю Эгьючека написана будто специально для вас...

Она внимательно заглянула ему в глаза — какое впечатление произвели ее слова? Ей хотелось возбудить интерес даровитого мальчика к театру. Она сказала, что каждый спектакль — это в своем роде школа жизни. Это открытие новых сторон человеческих взаимоотношений. Это, заметьте себе, конфликт — столкновения характеров. А что может быть интереснее этого.

Сергеев сказал, пытаясь придать своим словам шутливый тон:

— Если в театре так хорошо, почему же вы его оставили?..

«А он может быть и колючим», — не без смущения подумала она, а вслух сказала с кроткой улыбкой:

—  Это, знаете ли, другое дело... Я вышла замуж за эстрадного артиста. Пришлось менять жанр... И тем не менее, театр я нисколько не разлюбила. Еще до того, как окончить театральную школу, я в ваши годы всякий раз возвращалась из театра обогащенной духовно...

Елена Анатольевна поднялась и встала перед собеседником.

—  Вот что хочу предложить вам: в понедельник цирк выходной. В этот день в русском театре идет «На дне». Видели?.. Ну тем более. Вещь восхитительная. Хотите, присоединяйтесь. Вощакин устроит пропуск.

В понедельник к их компании присоединился еще и Туганов.

Коллективный поход скрепил дружбу, которая будет иметь продолжение.

 

55

Сразу же после новогодних представлений Александр Иванович Вольный начал репетировать «Сказку о попе и работнике его Балде» — спектакль, посвященный столетию со дня смерти А. С. Пушкина.

Это памятное событие отмечалось во всем мире и с особым размахом в России. В ознаменование этой даты было начато издание Полного собрания сочинений Пушкина в 17 томах. В прессе широко публиковались статьи, очерки, эссе о жизни и творчестве великого художника слова. Едва ли не все театры подготовили спектакли, посвященные родоначальнику новой русской литературы. Выходили в свет ноты сочинений М. И. Глинки, П. И. Чайковского, М. П. Мусоргского, Н. А. Римского-Корсакова и современных композиторов на сюжеты пушкинских произведений. Портреты гения отечественной культуры воспроизводились в самом различном виде, в том числе на почтовых марках и на обложках школьных тетрадей.

Постановочный коллектив, возглавляемый Вольным, работал над «Сказкой» увлеченно, с подъемом. Художественный руководитель ташкентского цирка был одним из тех немногих, кто в первой половине тридцатых годов открывал эру цирковой режиссуры. С этого времени фигура режиссера-постановщика становится неотъемлемой от творческой жизни нашей арены. Правой рукой Александра Ивановича был Туганов, охарактеризованный А. И. Вольным в своих воспоминаниях как «Обаятельный, располагающий к себе человек, с которым удивительно легко работалось». Борис Александрович был не только соавтором и сопостановщиком пантомимы, но и предстал в роли Балды. Попадью играла Е. А. Правдина.

«Действие сказки разворачивалось по-цирковому, - вспоминает мемуарист. — В пантомиме было много фантазии, неожиданных трюков. Получился красочный, подлинно феерический спектакль», успеху которого «Мы были обязаны Алеше Сергееву». Ему была поручена роль попа. Хотя, казалось бы, кому, как не первому комику создать образ Балды. Однако в том, что Серго досталась роль попа, был свой резон, который объяснялся антирелигиозным настроем общества: слишком долго и настойчиво вдалбливалась в сознание людей «сталинской эпохи» атеистическая пропаганда. По убеждению режиссуры, поп должен быть комичным, достойным осмеяния.

«В образе попа Серго вообще был незабываем, - читаем в мемуарах Вольного, — не только потому, что его репризы не могли скопировать другие, хотя многие и пытались, но и потому, что даже сам не мог в точности повторить себя вчерашнего, выступавшего в этой же самой роли... Он был великим мастером экспромта... Каждый вечер Серго поражал нас какой-нибудь неожиданностью, не предусмотренной ни сценарием, ни режиссерским планом... Талантливо было все, что бы он ни делал».*

*А. Вольный. «Манеж вблизи» в сб. «Встречи с цирковым прошлым», М., 1990, стр. 429. 230

К примеру сказать, комическая игра с посохом — символом духовной власти священнослужителей. Сергеев приделал к посоху, в виде набалдашника, резиновую грушу,! которой попадал то себе в нос, то попадье, то убивал посохом клопа, то потешно зацеплялся им за одежду.

В особенности ярко проводил артист заключительную сцену, которая в постановочной экспликации называлась «Расплата». Диктор читал пушкинские строки:

«...Поп, завидя Балду, вскакивает.

За попадью прячется,

Со страху корячится...

Балда его тут отыскал,

Платы требовать стал.

Бедный поп

Подставил лоб,

С первого щелчка

Прыгнул поп...»

Глагол «прыгнул» постановщики истолковали по-цирковому. Получив щелчок, поп, как пишет Вольный, закрутил «через весь манеж совершенно немыслимую акробатическую «окрошку» из флик-фляков, сальто, целого набора комических трюков и, заканчивая комбинацию, с высоты заключительного сальто плашмя шлепался на опилки. Зал стонал от восторга и разражался подлинной овацией».

После второго щелчка на поповском лбу вырастала огромная багровая шишка. Для третьего щелчка постановщики придумали из ряда вон выходящий фортель. ташкентский цирк имел необыкновенное расположение окон: они были устроены почти над землей. Эту-то особенность и использовала режиссура. От третьего щелчка комичный попик с жиденькой рыжей бороденкой, которая смешно тряслась от жуткого страха, улетал посредством нехитрого приспособления не до потолка как у Пушкина в сказке, а прямиком в открытое окно. При этом тромбонист в оркестре движением кулисы своего инструмента издавал пронзительное глиссандо, усиливая комический эффект.

Свое воспоминание о постановке «Сказки о попе и работнике его Балде» Вольный заканчивает так: «Серго придавал особый блеск нашей работе. Представление шло около трех часов, и зал всегда был переполнен. Многие приходили на него по нескольку раз, чтобы снова увидеть Серго».

 

56

В пятницу, закончив репетицию с танцорками, Туганов с загадочной улыбкой взял своего подопечного за руку и повел в пустой в этот час Красный уголок.

— У меня к тебе серьезный разговор, — сказал он, присев на край большого стола, покрытого кумачом, заставив и Алешу устроиться рядом. — Твои успехи с ишаками навели меня на одно соображение.

—  Соображение? Какое же?

—  Подумай сам, сейчас ты кто? Рядовой артист. Допускаю, что приличный. А вот если бы ты серьезно задался целью создать крупный клоунский номер с большой разнообразной группой животных, то я уверен, даже убежден, что мог бы стать именитым гастролером. У тебя есть для этого все возможности.

Сергеев видел: на этот раз Боб говорил без ерничания, понимал, что от него ждут ответа.

— Так для такого дела сколько животных понадобится.

—  Чудак человек, да разве это препятствие. Вон Анатолий Леонидович Дуров начинал с одним поросенком, а чего достиг!...

Слова старшего друга озадачили. Все это так неожиданно. Ведь он, Алексей, мечтал всего-навсего стать клоуном у ковра. И стал. И, кажись, неплохим. О большем же никогда и не помышлял. И вдруг — нате вам — гастролер...

Борис немного досадует, что не удалось внушить пареньку такую ясную для него самого мысль о переходе в более высокий ранг. На Алешином лице он прочитал смущение, растерянность, какое-то замешательство и поспешил подкрепить свое соображение новым доводом.

—  Помнишь, прошлой зимой выступал тут у нас Золло... Ты, конечно, видел, какими буквами на афишах писали его фамилию и какими внизу твою...

Коверный сделал кислую гримасу. Аттракцион клоуна-дрессировщика Золло, несмотря на то, что занимал целое отделение, несмотря на то, что на манеже появлялись, сменяя друг друга, самые различные животные, к слову сказать, хорошо выдрессированные, тем не менее содержание аттракциона было не в его, Алешином вкусе. Там что? Там клоунский костюм, клоунский грим, а сама-то работа обычная, традиционные трюки, как у всех дрессировщиков, ничего комического.

—  Нет, таким как Золло быть не хочу.

— Боже мой, ну так будь таким, как Серго. Я тебе о чем толкую? Пошевели соображалкой, я говорю о том, чтобы ты рос творчески, чтобы стремился достичь положения на цирковом поприще... Я ему о большом, о высоком, а он... Э-э...

Рассерженный и огорченный Борис сполз со стола, покосился на портрет вождя и сказал в сердцах:

—  Видать не в коня корм... И покинул Красный уголок.

На Сергеева это подействовало удручающе. Недовольный собой подумал: Зачем обидел хорошего человека. Ему, дураку, добра желают, а он еще кочевряжится... Дубина стоеросовая!..

Чувство досады приулеглось, когда Серго заперся у себя в гримировочной и предался размышлению о сказанном Бобом. Именитый гастролер... Подумать только! А хочется ли ему добиваться этого? Заманчиво, конечно, очень заманчиво. Каждый артист в той или иной мере честолюбив. А разве он исключение? Гастролер как-никак - первое лицо в любой цирковой программе. Аршинные буквы на афише. Гастролер делает сборы, ему, стало быть, почет и уважение. «А как вы считаете, Алексей Иванович?»... «Алексей Иванович, вы не против?... «Алексей Иванович, пожалуйста, автограф...». Чудно, право... Почет-то кому не сладок. Но с другой стороны — ответственность какая. На тебе висит огромное хозяйство — и ты за все в ответе... В твоем распоряжении столько людей, столько животных... А взять переезды из города в город, особенно хлопотные в зимнее время. Ни тебе сна, ни тебе покоя... Погрузка в вагоны, корма, болезни твоих подопечных, а хуже того — падеж... Ты ломал голову, придумывал смешные трюки, долго репетировал и вдруг — бац! И все твои труды коту под хвост... А ко всему тому ты должен быть отличным организатором, администратором, дипломатом. По плечу ли все это ему, Алеше?.. Вопрос... И привлекает, и страшит. Так что же, братец, Алексей Иванович, будешь карабкаться на эту скользкую гору? Ох, не знаю... не знаю...

 

57

Двадцать третьего февраля 1937 года Ташкентский цирк давал шефское представление для красноармейцев местного гарнизона.

Серго решил опробовать на отзывчивой публике новую сценку с Арой — «Упрямый осел». И хотя сценка еще не совсем доработана, да уж очень подходящий случай подвернулся: военные и дети — лучшие зрители для проверки номеров, содержащих юмор. Предварительно, как повелось, он попросил Боба посмотреть номер свежим глазом и, конечно же, сделать замечания.

Приняли сценку сверх ожидания хорошо. Смех вспыхивал даже в тех местах, на которые клоун и не рассчитывал. Делясь своими впечатлениями, балетмейстер, по привычке, машинально снимал с пальца и вновь надевал серебряный перстень. Алеша благодарно вслушивался в каждое слово авторитета, который подробно разбирал допущенные промахи. Они стояли за кулисами в центре перекрестка, того самого, где скрещиваются четыре пути-дороги: одна — прямиком на манеж, противоположная — на конюшню и две в боковые — левый и правый — проходы.

Перекресток — излюбленное место циркового народца. Каждый знает: во время представления здесь не принято громко разговаривать и, понятное дело, нельзя мешать готовящимся к выходу на манеж. Здесь всегда специфический запах — смесь человеческого пота, сена, навоза, бензина для факелов; здесь обмениваются новостями; здесь складываются мнения. В этом проходе ташкентского цирка стояли — каждый в свое время — все знаменитости арены: Анатолий и Владимир Дуровы, чемпион мира Иван Поддубный, самые популярные музыкальные клоуны Бим-Бом, статный, как Аполлон, Василий Соболевский, мудрый мастер Лапиадо, необузданный «шут его величества народа» Виталий Лазаренко — всех и не перечесть. К друзьям подошел Александр Иванович:

— Вот удача, застал вас вместе. — Лицо Вольного было озабоченным. — Мы с моей благоверной имеем честь пригласить вас завтра к нам на обед.

Туганов оживился. Глаза озорновато блеснули:

—  Приглашение принято с благодарностью. Полагаю форма одежды, соответствующая торжеству, — фраки, смокинги, белые бабочки.

Все трое улыбнулись невесть какой шутке. Серго спросил:

—  А в каком часу?

—  Желательно к трем.

—  А кто будет еще? — осведомился Борис.

— Вас двое, нас двое и Вощакин... Посидим, покалякаем «за жизнь», как говорят в Одессе.

— И разойдемся без милиции и без протокола, — ёрнически ввернул Боб.

За те двадцать два года, что Алексей Сергеев прожил на свете, он впервые приглашен на обед.

В новом костюме, при галстуке, аккуратно причесан, Алеша зашел за приятелем, но того не оказалось дома. Вот незадача! Ну до чего же неохота появляться у них одному. На него опять напала эта проклятущая стеснительность.

Может дождаться его у входа во двор? Но ведь сказано же было к трем, а сейчас уже без семи три. Подожду еще пять минут. А не появится, так пойду...

Флигель, в котором поселили Вольных, располагался в глубине двора. Под раскидистым тутовым деревом ватага пацанов, сидя на корточках, играла в альчики. Алеша улыбнулся: точно такими же разноцветно окрашенными костяшками играл в детстве и он, впадая в такой азарт, что забывал обо всем на свете.

Коверного узнали. Мальчишки вскочили на ноги и, обожающе пялясь на любимца, проводили до самых дверей. Мода на автографы еще не пришла сюда, не то пришлось бы опоздать.

Входить надо было через сени; они же, как и у большинства, служили и кухней. Сквозь приотворенную дверь слышалось характерное гудение примуса. Алешине обоняние уловило густой запах варева, смешанный с тяжелым духом сжигаемого керосина. Войдя, он увидел под большой кастрюлей свечение голубоватого пламени. Схожим образом в ту пору шипели, изрыгая керосиновую вонь, примуса в тысячах тысяч других квартир по всей огромной стране.

Елена Анатольевна встретила гостя радостным возгласом: «О-о-о!» Отошла от стола, на котором расставляла закуски, и, светясь улыбкой, шагнула навстречу.

—  А Борис Александрович? Разве вы не вместе? Алексей пожал плечами:

— Я заходил... Не знаю... Почему-то его не было дома. И в этот момент он увидел Вощакина, тот сидел на

кушетке, вальяжно откинувшись к стене. От встречи в необычной обстановке Сергеев оробел, глуповато улыбнулся начальству и поздоровался вежливым кивком.

Супруги Вольные познакомились с Вощакиным в Самаре, где вместе работали в Театре сатиры Средне-Волжского краевого управления зрелищными предприятиями. Вощакин и пригласил их сюда, в Ташкент. Теперь и Александр Иванович, подобно Туганову, стал завсегдатаем директорского кабинета.

Из дверей соседней комнаты вышел хозяин, завязывая на ходу галстук. Он тоже осведомился:

— А где товарищ Туганов? Вощакин высказал предположение:

—  Видать, что-то его задержало.

— Ничего, ничего, подождем..., — любезно произнесла Елена Анатольевна и вышла в сени. А следом и Вольный.

Без старшего друга Алексей чувствовал себя неуютно. Хозяева отсутствуют, директор молчит, занят газетой. Что могло задержать его? — гадал Серго, поглядывая в окно. Ведь он такой аккуратист; без серьезной причины не позволил бы себе так сильно опоздать... Уж не произошло ли что? Внезапно его охватило чувство тревоги. А вдруг несчастный случай.

Вошел с блюдом холодца в руках Александр Иванович. Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, он вынул из чемодана что-то завернутое в газету.

—  Познакомьтесь пока с моей коллекцией, — он развернул сверток и разложил на кушетке перед директором кипу художественных открыток. Затем придвинул стул и жестом пригласил коверного подсесть. — Я собираю не всякие, — пояснил он, — а только такие, на которых выразительно изображено человеческое лицо. Меня вообще интересует физиогномика, ну ... то есть учение о связи внутренних свойств людей с их внешним обликом.

— А зачем это вам?, — спросил Вощакин.

—  Как «зачем»... Каждая открытка, лежащая тут — это школа, школа эмоций, школа ну... мимической передачи чувств. — Вольный поднял открытку и поднес к глазам директора. — Вот, поглядите, репродукция с картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван».

Обратите внимание на глаза царя-убийцы... Ужас совершенного... Ну, разве не школа мимики... Вам, мой юный друг, особо полезно поучиться у великих художников.

Директор цирка подтянул рукав, часы на его запястье показывали три тридцать. Вот так клюква: стол накрыт, нее готово, а к трапезе не приступишь. Ожидание всегда тяготило Алексея, а тем более такое как это — неопределенное — придет, не придет...

Александр Иванович понял: открытки не интересуют знатного гостя. Приходится спасать положение. О чем повести речь? Ну, конечно же, о том, что занимает всех - о событиях в Испании. Об этом писали тогда все газеты, об этом с утра допоздна говорило радио: мятежные гарнизоны... стойкость республиканцев... Бои под Мадридом... Интернациональные бригады... участие в боевых операциях наших летчиков-добровольцев.

Хозяйка ввела в комнату третьего гостя, встреченного гулом добродушного порицания. Елена Анатольевна, оценивающе оглядела стол — все ли как должно? — и, обратясь к мужу, произнесла:

—  Все, все. Закончили. Прошу садиться... Алексей Иванович вот сюда, рядышком со мной.

Усаживаясь, Вощакин спросил у Туганова панибратски:

—  Вы почему это, милейший, изволили так опоздать?

Борис не спешил с ответом. Снял с головы берет, поискал глазами, куда бы его определить? И кинул на кушетку. Он один еще не сел за стол; достал из-под мышки сверток и неторопливо стал разворачивать. Все с интересом наблюдали за его действиями. В руках у Туганова оказалась стопка одинаковых книг в оранжевом переплете. Он театрально поклонился присутствующим и, паясничая, изрек:

—  Тысячу извинений, миллион пардонов... Хорошо понимаю, что омрачил званый обед, но никак, прошу поверить, никак не смог уложиться к трем... — Он сел на свободный стул, все еще держа книги в руках. — Когда узнаете причину безобразного опоздания, то, надеюсь, милостиво простите меня, аз много грешного... Вот, — Боб выставил руки с книгами, — вот виновники моего опоздания. — Он погладил книги с дурашливой нежностью, — горяченькие, с пылу с жару...  В магазины еще не поступили. Пришлось, знаете ли,  ехать на базу.  А там — волынка: за наличные не отпускают. По счастью, на базе оказался знакомый директор. В счет заказа в его магазин и удалось заполучить.

Туганов преподнес по экземпляру: Елене Анатольевне, Вощакину, Сергееву, а четвертый оставил у себя.

Алеша с интересом разглядывал изящно оформленную обложку книги. В центре - круг, образованный из надписи: Д. АЛЬПЕРОВ «НА АРЕНЕ СТАРОГО ЦИРКА». Внутри круга вытеснен синий клоунский колпак. Поместив заглавие в круг, художник, по всей вероятности, имел в виду барьер манежа. В самом низу обложки значилось: ГОСЛИТИЗДАТ, 1936.

Елена Анатольевна прижала книгу к груди и, сияя улыбкой довольства, сказала, обращаясь к балетмейстеру:

— Хотя до Прощеного воскресения еще далековато, тем не менее, считайте себя прощенным... Большое спасибо за приятный подарок... Господи, да что же никто не ест... Угощайтесь чем бог послал. Как в пословице говорится: «Дорога славна ездоками, а обед — едоками»...

Обилие закусок на столе удивило Алексея. Это в нынешнее-то время, когда трудности с продуктами, а тут такое роскошество.

Вольный поднялся и стал разливать в стаканы и пластмассовые кружки золотистое столовое вино. Гости накладывали себе в тарелки закуску.

Подобно тому, как это всегда бывало на вечеринках у Тамары Ханум, Борис взял на себя роль тамады. Постучав ложечкой по стакану, он сказал:

—  Первым делом предлагаю выпить во здравие хлебосольной хозяйки, очаровательной Елены Анатольевны, устроившей нам, одиноким бродягам, столь шикарное пиршество. Виват! Ваше здоровье, мадам!

Все потянулись чокаться с обаятельной женщиной.

—  Рекомендую, товарищи, грузинское лобио с орехами, — Александр Иванович кивнул на стеклянную посудину. — Фирменное блюдо моей благоверной...

Какие-то минуты все были поглощены едой. Александр Иванович потянулся за книгой, которая лежала возле жены, взглянул на обложку и сказал, дожевывая, что он — большой любитель мемуаров и что прочтет книгу с величайшим удовольствием. Ведь ему посчастливилось в минувшем году познакомиться с Альперовым.

—  Дмитрий Сергеевич, скажу вам, человек симпатичнейший и необычайно доброжелательно настроен к новичкам... Мы дважды беседовали; цирк он знает досконально — живая энциклопедия. Я получил от него уйму советов.

—  Что-то густо пошел нынче цирк, — сказал Вощакин, накладывая в тарелку салат, залитый сметаной и украшенный веточками петрушки. — Только что мы посмотрели фильм «Цирк» и вот вам — книга о цирке.

— Не знаю как на кого, а на меня эта картина произвела неизгладимое впечатление, — поддержала директора Елена Анатольевна, подцепив вилкой розовый ломтик ветчины и положив его в тарелку Алеши. — Восхитительный фильм. И актеры — один к одному, что Любовь Орлова, что Столяров, что Мельникова... А какой привлекательный образ директора цирка, — она одарила Вощакина самой обольстительной из своих улыбок, — создал Володин из Театра оперетты. Ой, да все на высоте.

—  А музыка-то, музыка, — воскликнул Туганов. — Дунаевский превзошел самого себя. Что ни мелодия, то — шлягер. — Он мечтательно заулыбался и, прищурясь, добавил: — Я уже нацелился на «Лунный вальс». В ближайшее же время сочиню для своих девочек что-нибудь романтичное.

—  А мне опять гони денежки на костюмы, — ввернул директор.

Хозяин дома перестал жевать, оглядел всех посерьезневшим взором и произнес:

— Особо хотелось бы выделить режиссуру фильма. Позволю себе, товарищи, напомнить, с каким вкусом показал Александров цирковое представление.

—  И как поэтично! — вторила мужу Елена Анатольевна. — Вот уж поистине Александров нарисовал нам цирк будущего.

Вощакин поддакнул поучительно:

— Во всяком случае, постановщик фильма наметил путь, по какому должен идти советский цирк.

Алешины глаза голубовато светились напряженным вниманием; он вслушивался, понимая, что разговор ведется о важном и стремился уяснить для себя, что из сказанного здесь ему пригодится.

—  Помяните мое слово, —   убежденно сказал Борис, разливая третью бутылку вина, — наш цирк многое позаимствует у Александрова, и в первую очередь его стилистику.

Елена Анатольевна оглядела быстрым взглядом стол и, обратясь к Серго, кивнула на стопку глубоких тарелок, стоящих на комоде.

—  Алексей Иванович, миленький, расставьте, будьте добры. — А сама ловко собрала закусочные тарелки и унесла в сени. Через минуту-другую она вернулась, неся перед собой большую кастрюлю.

—  Как любезные гости относятся к украинскому борщу?

В ответ мужчины одобрительно загудели. Разливая борщ по тарелкам, она сказала:

—  У меня не выходит из головы этот полет Чкалова. Подумать только: из Москвы в Америку без посадки! Фантастика!

В разговор об авиации втянулись и Вощакин, и Вольный, и Туганов, он был особенно речист, так интересно рассуждал об авиамоторах, о системах самолетов, о дирижаблях, об авианосцах. Достижения нашего воздушного флота были в ту пору в центре всеобщего внимания.

Алексей любовался Бобом. Какой знающий человек! И как весело, находчиво исполняет обязанности тамады. Вот только крайне смутил своим тостом в его, Алеши, честь — уж очень расхвалил. А того более, вогнал в краску поцелуй Елены Анатольевны; она повернулась к нему, приложила горячие ладони к его щекам, подняла ему голову так, что-

бы их глаза встретились и поцеловала по-матерински в лоб... После той безвкусной пищи, какой Сергеев питался в столовках и кафе, приготовленные умелой «мадам Вольной», как ее называл Борис, блюда: наваристый борщ, аппетитный бефстроганов, гарнированный жареным картофелем, оранжевыми дольками моркови и зеленым горошком, мороженое на десерт, кофе и ликер — все это показалось ему царским пиршеством. Ощущение сытости и своей причастности ко всем этим уважаемым людям настроило его на блаженный лад. Он чувствовал себя удачливым, смелым, раскрепощенным. Когда еще ему было так весело,          как сейчас   в этом глинобитном флигеле, где воцарился смех: Туганов с Вольным состязались в рассказывании курьезных случаев в актерской практике. Ни разу Алеше не доводилось видеть директора хохочущим: он гоготал, качаясь из стороны в сторону и отмахиваясь руками.

К концу третьего часа, что длилось застолье, в голове у Алеши все перемешалось: уж больно много впечатлений. Да и выпито порядком... Позднее, когда ему случалось вспоминать обед у Вольных, он относил его к счастливейшим моментам своей жизни.

 

58

В самом конце мая 1937 года ташкентский цирк перешел в ведение Главного управления цирками.

Серго получил направление в Пермь и стал готовиться к отъезду, намеченному на второе июня.

Накануне, под конец представления, в его гримировочную ввалился Туганов, весь какой-то взбудораженный, расхристанный, — и это он-то аккуратист, чистюля — глядел осоловелым взглядом и бормотал что-то себе под нос. Таким Алексей его еще не знал.

Боб развалился на сундуке и сразу же заснул.

Когда коверный после очередной игровой паузы вернулся к себе, балетмейстер уже сидел, опустив голову и опершись руками о колени. Покрутив головой, будто хотел стряхнуть навязчивую мысль, от которой никак не удавалось освободиться, он сказал утомленно:

—  Отведи меня, Лёсик, домой.

—  Отведу, отведу. Закончу и отведу. Непривычно капризным тоном Боб произнес:

—  Сейчас отведи!

—  Как же сейчас, когда у меня еще два выхода. Сам посуди. — Он ласково взял друга за плечи и положил на сундук. — Полежи, миленький, полежи... Сосни чуток. А я мигом, вот увидишь...

Неожиданно ему вспомнилось, как в детстве, когда он заболел корью, мать теми же словами и тем же голосом укладывала его в постель.

Закончив работу, Серго наскоро переоделся и повел друга по тускло освещенной улице, овеянной уже ночной прохладой. Приятель шел, тяжело повиснув на Алешиной руке. Из его бессвязного бормотания можно было разобрать только, что толковал он о черном кофе.

—  Возьми ключ... Да не там. В левом кармане... Открывай... Ну, что, черт возьми, ты копаешься там... Вот человек, дверь открыть не может...

Войдя в дом, хозяин грузно плюхнулся в кресло и отправил терпеливого прислужника на кухню варить кофе, выкрикивая распоряжения, как размолоть кофейные зерна, сколько ложек положить в кофейник, сколько добавить сахара и соли.

Алексей, держа в руке горячий кофейник, растормошил задремавшего наставника и вложил ему в руку чашку густого кофе. — Чего стоишь... Почему себе не налил?...

—  Не хочу на ночь.

Боб отпивал жадными глотками.

—  Принеси, будь добр, сухариков, там в шкафчике на верхней полке в синем пакете...

Хмель отступал медленно. Борис все еще оставался в плену опьяненности. Но речь стала более внятной; на него напала говорливость. Мысли шли отрывочно; высказывал он их непоследовательно, перескакивая с пятого на десятое. Боб говорил, что все разлетаются — кто куда; предстоящее расставание нагоняет на него чертовскую грусть, говорил, что он привязался к своему «парвеню»*.

*Человек из средних классов, добившийся доступа в аристократическую среду и подражающий аристократам в своем поведении.

—  Горько терять близкое тебе... Нет, ты не можешь понять, как художник влюбляется в свое творение... Да, да я — Пигмалион, я изваял тебя... Налей еще... Я вложил в тебя душу, свою душу... Вот так-то, мсье, Серго...

Он увидел себя в зеркале, провел ладонью по мятому лицу: «Фу, какая мерзость...» — и стал поправлять прическу и съехавший набок галстук.

И вдруг раздраженно стянул его с шеи, сбросил пиджак и надел темно-зеленый махровый халат.

—  Правильно, товарищ Лёсик, говаривал Пикассо: «Люблю жить в бедности... при больших деньгах».

Алексей улыбнулся, поднял с пола пиджак, повесил его на спинку стула и сказал:

—  Лег бы ты, А?... Отоспался бы...

— Ни в коем случае... Иди к черту!... Я в трауре: осиротел цирк... Остался без своего фаворита... Пус-то-та.., — произнес он тоном провинциального трагика времен Сумарокова. И продолжил: «Пустота — летите в звезды врезываясь, ни тебе аванса, ни пивной — трезвость...» Предвижу экономический кризис ташкентского циркуса... А-а-а, — отмахнулся он, — что ты в этом понимаешь. У тебя на уме одни только репризы... Правда, в них ты... в них... —Туганов упрямо тряхнул головой, — вот что, Лёсик, было бы тебе известно: Иисус свои проповеди всегда начинал словами: «Истину говорю вам». Вот и я говорю тебе самую, самую истину... говорю вслед за Сальери: «Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь...».

К словам приятеля Алексей относился несерьезно. Мелит всякий вздор... Уши вянут... Вот также и отец бывало: завалится домой в подпитии и несет под ворчню матери всякую завиральную чушь... Неожиданно он почувствовал как у него засосало под ложечкой, живот подтянуло от голода: в это время он привык ужинать. «Пора кончать эту бодягу. Пускай отоспится».

—  Где у тебя простынка, одеяло и все такое?

—  Зачем?

—  Постелю.

—  Не дури... Налей-ка лучше мне кофе. Постой, он уже, поди, остыл.

—  Не много ли, Боб, на ночь. Ведь не уснешь.

—  Не твое собачье дело... Поди, подогрей.

После третьей чашки, похоже, его немного отпустило. Бледность сошла с лица и под глазами исчезли тени. Исчезла и ершистость. Он указал, где держит постельные принадлежности. Пока Алеша стелил, он подпер голову рукой и пустился в рассуждения:

—  Скажи, малыш, в чем сила Вощакина?... А-а, не знаешь... Сила Вощакина в организаторском даре... А в чем сила Александра Ивановича? В трудолюбии. В чем сила милейшей Елены Прекрасной? В актерской культуре. Ну и, наконец, в чем, мсье, ваша сила? В интуиции... Интуиция, милок, у тебя замещает интеллект... Но это не все. Сила твоя, Алексей Сергеев, в уникальном чувстве комического... Это в тебе врожденное, как у теленка: рога на лбу еще не показались, а он, прохвост, уже бодается... Стой, стой! Не с этой стороны. Я сплю головой туда. Посмотри, на одеяло должна быть метка... Нашел? Меткой к голове... Эх, малыш, взять бы тебя да перенести за океан...

—  Это с какой же стати?

—  Там на окраине Лос-Анджелеса располагается Голливуд, не счесть киностудий.

—  Что же я там потерял?

Боб пояснил, что в Голливуде его, Лесика, живенько пристроили бы к делу. Там охотятся за комиками. Там

тебе не было бы цены.

—  Ну, а если не комиком, так на худой конец гэгменом.

Сказанное польстило самолюбию Сергеева, но вслух он сказал:

—  Чего болтать о нереальном.

«Пора кончать эту бодягу», — подумал он и решительно подхватив друга на руки, перенес на диван. Боб покорно дал раздеть себя.

—  Знаешь, старина, о чем я покумекал? О бренности земного существования. Согласно с учением Пифагора, души умерших переселяются в различных животных... Кем бы, по-твоему, стал... Ну, скажем, Мишель? Пожалуй, шакалом. Как? Согласен? А кем я? Полагаю, соболем, ну, может шиншиллой. Ну, а ты?... Ты, наверняка, воплотился бы в ягненка.

Подтыкая под бока друга одеяло, как это делала мать, когда он, Лесик, был малышом, Серго сказал, похлопав друга по плечу:

— Спи. Я запру тебя на ключ. А утром, когда пойду на музыку —завтра у меня последний урок — отопру. И мы опять вместе позавтракаем. Идет? Ну, будь, мой дорогой!...

 

59

Поезд отправлялся в двадцать три пятьдесят семь. Сергеев уже распрощался с милыми хозяевами, с которыми прожил все эти годы душа в душу. В глазах Марии Константиновны стояли слезы, и сам Алексей едва сдержался, чтобы не всплакнуть.

Свой чемодан — настоящий, а не ту развалюху, с какой приехал сюда — он уж перенес в цирк. В кармашке, который, по совету Модеста Захаровича, пришил к трусам, хранилось его сбережение — целых одиннадцать красненьких.

Еще днем зашел в бухгалтерию и в костюмерную откланяться, весело позубоскалить с женщинами—сотрудницами и пожелать им всего наилучшего.

Вечером пожимал руку всем, кого встречал за кулисами. Обнял приветливого Патиконю, который сообщил, что договорился с водителем полуторки, почитателем Серго, он подъедет к цирку в двадцать три и отвезет его на вокзал.

—  К сожалению, не смогу тебя сопровождать, — сказал Боб, — неотложная встреча... Ну... сам понимаешь, бильярдный поединок. Но к отходу поезда буду, непременно буду.

Серго удержал его.

—  Одну минутку... У меня кое-что для тебя есть. А то вдруг заиграешься и не смогу передать.

Клоун вынес из своей гримировочной книгу.

—  Не знаю, — смущенно произнес он, — может у тебя уже есть.

Туганов прочитал заглавие «Классики хореографии»*.

*Классики хореографии. Сборник. Л.— М., «Искусство», 1937.

—  Нет, нет... Для меня это новинка.

— Только что появилась. Да, кстати, в сборнике помещены «Письма Новеро», про которого ты мне рассказывал.

—  Вот удружил так удружил. — Боб в знак благодарности дурашливо стукнул книгой по плечу друга и убежал.

Уезжать приходилось с тяжелым сердцем: Вощакин запретил увозить осликов. «Ишаки — собственность цирка. Казенное имущество» —было сказано ему. Вольный попытался уговорить директора, но тот был непреклонен. Спасибо, Елена Анатольевна посочувствовала; она застала Серго на конюшне, в стойле Ары.

—  Так уж, миленький, повелось. Папа мой бывало говаривал: «Когда ты нужен, ты Егор Петрович, а не нужен — Егорка сволочь...»

— Ну, как не понять, — обиженным тоном пожаловался Алеша, —ведь эту, — он кивнул на Ару, — подарил Ходжаев, а та куплена за мои же деньги.

Елена Анатольевна участливо покачала головой.

—  А они говорят: «Цирк кормил их, цирку и принадлежат».

—  Так ведь дрессировал-то я, — с горячностью выпалил коверный, косясь на осликов, — Ну, помогал Мишель, что из того.

— Не найдусь, право, что и сказать... Может в местком заявление, А? Авось заступятся.

—  В местком... Скажете тоже. Да в месткоме его же люди, в рот ему смотрят.

Актриса глубоко вздохнула.

— Одно слово — Шемякин суд... Да-а-а, мой славный, как с нас, так горстями, а как нам — щепоточкой.

Они стояли по обеим бокам Ары и машинально оглаживали шелковистую шею даровитой выученицы несостоявшегося клоуна-дрессировщика. Женщина внимательно заглянула в серо-голубые погрустневшие Алешины глаза. Казалось, только чувство приличия удерживало ее руку от того, чтобы вот также оглаживать с ласковым утешением плечи и спину мальчика, ставшего ей таким близким, мальчика, к которому отнеслись несправедливо, плюнули в душу... Человек, отзывчивый по натуре, Правдива сказала своим грудным, поставленным голосом, в котором ухо улавливало жалостливо-подбадривающие интонации:

— Бог даст, голубчик, все образуется. Вы еще молоды, у вас все впереди, вы — инициативный, выдрессируете новых... Не судиться же с ними, да и все равно проиграли бы. Не растравляйте себя, не надо. В жизни так устроено, что вслед за черной полосой непременно приходит светлая. Верно говорила умненькая Соня в чеховской пьесе «Дядя Ваня»: «Будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба... И на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой». Да, миленький мой, вы еще увидите небо в алмазах...

В детстве Лесик легко утешался чем попало: мухой, севшей матери на кончик носа, братом, вошедшим неожиданно в комнату, выкриками со двора. Вот и сейчас: ласковый голос доброй женщины, приветливые слова несколько успокоили Алешу. В знак благодарности хотелось сказать ей что-нибудь приятное, но что именно, он не знал.

Позднее, уже в поезде, когда мысленно восстанавливал в памяти подробности своего отъезда, он сообразил, что тот разговор про столяра, милая Елена Анатольевна затеяла, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей. Как она тогда сказала? «Помните, мы впятером смотрели спектакль «На дне» Максима Горького?» Он еще подумал тогда: «К чему это она?» Правдива сказала, что очень любит эту пьесу, и что ей довелось играть Настю. А потом спросила:

—  Не запомнились ли вам те слова Сатина в четвертом акте, где он рассуждал об особенном столяре? Помните он говорил: «На свете много столяров, которые занимаются своим делом. Но все это заурядные мастера. И вот однажды родился такой столяр, подобно которому земля не видала — всех превысил, и нет ему среди столяров равного. И вот этот столяр свое дело на двадцать лет вперед двинул...». Она тогда пристально поглядела ему в глаза и добавила:

—  К чему я это говорю? А к тому, что и вы, Алексей Иванович, среди клоунов, как тот столяр среди заурядностей. Природа поручила вам клоунское дело двинуть на двадцать лет вперед. Так не упустите же, милый друг, этот шанс. И да благословит вас господь.

Алексей растерянно улыбался. Ему всегда было не по себе, когда его хвалили в глаза. Чтобы хоть как-то отозваться на чрезмерное превознесение, он сказал с грустью в голосе, кивнув на осликов:

—  Что-то теперь будет — с моими ребятишками...

 

60

В кабине полуторки ужасно трясло. Сергеев был рад, что водитель оказался человеком молчаливым, не лез с разговорами, не мешал думать.

Улицы в этот час уже уснули. Редкая легковушка пронесется мимо. Или запозднившийся прохожий встретится меж деревьями в полутьме панели на фоне остывших стен домов. А то подгулявший бедолага на нетвердых ногах... Алексей проводил долгим взглядом парочку, тесно прижавшуюся плечом к плечу, бредущую невесть куда...

Город обезлюдел. А идешь днем, бог ты мой! Сколько машин, сколько пешеходов. А детишек-то, детишек — полны тротуары, тут же среди деревьев увлеченно играют вперемежку узбекская ребятня и русская — одна компания.

...А вот по этой улице они с Бобом ездили в гостеприимный дом обаятельной Тамары Ханум. Какое славное было время!.. Внезапной вспышкой обожгло сердце воспоминание о площади, которую они пересекали с Натальей, когда спешили в Дом журналиста. Как он, Алексей, был радостно настроен, как упивался близостью друг к другу...

Неожиданно ему пришло на ум, что совсем недавно, всего каких-нибудь лет десять-двенадцать по этим самым улицам хаживал Макс Высокинский, кого Альперов в своей книге назвал королем смеха. Рассказывали, что былой кумир публики, корифей клоунады в бедности доживал здесь свой век. Воспоминания Альперова, прочитанные дважды, произвели на Серго глубокое впечатление. Хорошо запомнились теплые строки, посвященные Высокинскому. Ведь это он, прославленный клоун Макс, опекал отца автора — юного гимнаста Сережу Альперова, взявшего себе псевдоним Адольф. Это он, Макс, обучал зеленого юнца основам клоунского мастерства. И более того, передал ему свои антре и даже костюм. Помог встать на ноги. Это он, Макс, наставил молодого артиста, начинающего жизнь, на путь духовного мужания. «Как Туганов меня», — мысленно сказал себе Алексей. Больше ему не хотелось глядеть в окно. Он глубоко вздохнул и произнес про себя: «Прощай Ташкент... Прощай ташкентский цирк. Грустно расставаться с милой Еленой Анатольевной, с Бобом, с приветливыми хозяевами квартиры, с Патиконей, с букинистическими магазинами; жаль покидать здание цирка, с которым было так много связано...

... Почти тридцать лет спустя Сергеев искренно огорчится, узнав, что старый ташкентский цирк будет превращен в груду мусора гибельным землетрясением.

... Вот уже показался вокзал. Через какие-то минуты птенец, обретший здесь крылья, улетит от тебя, ташкентский цирк, улетит далеко-далеко.

 

61

Поезд уносил Сергеева в сторону Севера. Алеша сидел в углу душного вагона, погруженный в свои мысли, пропуская мимо ушей разговор соседей. Впечатления переполняли все его существо. Ташкент не отпускал от себя. Перед глазами стоял Боб, с которым распрощались считанные минуты назад. На вокзал он явился опять в подпитии. Говорил нечто странное, что устал жить, что ему стало скучно на этом шарике. Так и сказал «на шарике».

—  Понимаешь, братец, я изнемог от земного окаянства...

То, что он услышал, смутило Алексея. И что это на него нашло...

Они прохаживались в обнимку по тускло освещенному перрону. Борис задумчиво помолчал, а потом проронил удивительное:

—  Знаешь, малыш, что я тебе скажу, я понял: жизнь наша — это не цельное произведение. Это всего-навсего отрывок...

Алексей - само внимание: все что исходило от Туганова, имело для него многозначащий смысл. Поезд должен был вот-вот тронуться. Боб снял руку с плеча Лесика и произнес:

—  Я, брат, тебе так скажу: умирать надо, как обрывается кинолента. Раз и все...

И что это у него нынче такие мрачные мысли... Паровоз громко засвистел. Вагонные буфера заскрипели и металлически звякнули друг о друга. Боб порывисто обнял кореша.

—  Ну, счастливо, мой ягненочек.

Серго ловко впрыгнул на подножку движущегося вагона. Туганов выкрикнул вслед:

— Храни тебя Святой Николай, покровитель странствующих.

Больше они никогда не увидятся.

Итак, завершился ташкентский период жизни Серго, период необычайно плодотворный и радужный, по насыщенности событиями и творческими свершениями, настолько богатый, что другому хватило бы на добрый десяток лет.

Четыре светлых, кипучих года, наполненных дружбой, беззаботной молодостью, влюбленностью, компанейскими встречами, музыкой, танцами, раскрепощенностью, напряженным трудом и духовными обретениями.

Пребывание в Ташкенте стало для него в своем роде завершением актерского образования. Да, это уже был не тот зеленый юнец, какого по-доброму наставлял дядя Ваня Лебедев в Нижнем Тагиле.

Здесь, в Ташкенте, он испытал долгие дни сценической радости и горечь несостоявшегося счастья, сердечную боль девичьего непостоянства. Здесь он создал многие свои клоунские сценки и репризы; именно здесь началось его восхождение к высотам художественного творчества. «Там он из бутона превратился в цветок», — скажет А. И. Вольный во время одной из наших встреч.

Воспоминание о годах, проведенных в солнечной, гостеприимной столице Узбекистана, оставили в его сознании настолько глубокий след, что на склоне лет его неудержимо потянет сюда, он приедет и найдет работу и приют в ташкентской группе «Цирк на сцене».

 

В ОДЕССЕ

1

Артисты старого цирка любили переписываться. В те времена эквилибрист или жонглер, гимнаст или наездник, являясь утром в цирк, первым делом справлялся — есть ли ему письма?

А еще было принято обмениваться новостями. Приехала, допустим, семья акробатов из новосибирского цирка и сходу члены семейства начинали рассказывать о тамошних делах, а те, кто прибыли, скажем, из Киева сообщали, что было примечательного у них — какие события произошли, кто на ком женился, кто какой освоил трюк, какое новое имя появилось, обратив на себя внимание.

Вот так слух об успехе молодого клоуна Серго докатился и до моих ушей. Говорили о его комедийной одаренности, пересказывали репризы этого коверного; высоко оценивали смешные сценки, которые он исполнял с дрессированными осликами.

И вот, осенью 1938 года я встретился с Серго в стенах одесского цирка.

Тот, кто впервые приезжает в Одессу, сразу же подпадает под обаяние этого города. Одесса — центр южнорусской жизни, город особенный с необычайно пестрым населением — помесь разных кровей. Сверкающее море, яркие краски, веселые люди. Идешь по залитым солнцем улицам и чуть ли не на каждом шагу слышишь всплески радостного, откровенного смеха. У одесситов укоренившееся юмористическое мировосприятие. Здесь как бы сам воздух пропитан юмором; здесь юмористический способ общения людей, который впитывается с молоком матери. Ни с чем не сравнимая взыскательность одесской публики стала притчей во языцех, о ней наслышан каждый артист эстрады и цирка. В их среде и по сию пору ходят россказни как такому-то юмористу или клоуну, которые не потрафили их вкусу, одесситы устроили насмешливую обструкцию.

Коверный Серго покорил одесситов. Его принимали так, как умеют здесь принимать своих любимцев.

Хорошо помню впечатление, какое он произвел на меня. Смело могу назвать этот эффект ошеломляющим.

Сначала расскажу о его внешнем виде. В конце тридцатых годов клоуны стали появляться на арене в костюмах, сшитых по эскизам художников. По большей части эти костюмы отличались вычурностью, преобладали в них яркие, кричащие тона. Серго выглядел по-другому. На нем был черный слегка мешковатый не первой свежести костюм и черная же помятая шляпа. Когда он снимал ее, то становилось видно, что париком клоун не пользуется; его собственные рыжеватые взлохмаченные волосы дорисовывали внешний облик чудаковатого простака.

Позднее, когда мы сблизимся, Алексей так ответит на мой вопрос: почему он выступает в черном костюме? По его словам, примером ему послужили любимые кинокомики: Чарли Чаплин, Бастер Китон, Гарри Ллойд, Макс Линдер.

— Все, заметь, в черном. Черный цвет, — пояснил он, — не пестрит, не отвлекает, подчеркивает каждое движение, и притом хорошо смотрится.

Мое восхищение коверным росло от интермедии к интермедии. Я с нетерпением ожидал каждого его нового выхода на манеж. Он был празднично-веселым, как воскресный вечер в Луна-парке.

И что меня более всего удивило, так это сценическое поведение Серго: он был на манеже настолько естественным и органичным, что казалось, будто этот человек вовсе не артист, будто не играет роль, как, скажем, я в своем эксцентрическом номере, как другие цирковые комики, а такой на самом деле, такой и в жизни — по-детски наивный, простодушный, полный странностей и в то же время забавный, как милый щенок-глупышка.

Умом я понимал, что действует клоун в образе, созданном им по законам актерского мастерства. Но действует, до такой степени вживаясь в свой образ, что создавалась полнейшая иллюзия натуральности.

Как мало кто из комиков, Серго отлично ощущал публику, умел с первых же минут овладевать ее вниманием. По этой части он был настоящим асом. От его потешных фортелей зрители испытывали истинное удовольствие. Но еще большее удовольствие, на мой взгляд, получал сам артист.

Меня, изучавшего искусство пантомимы, восхищала пластичность этого клоуна. Все движения его были не просто выразительны, но еще и по-особенному музыкальны. Вероятно, это акробатика выработала в нем мягкость и четкость жестикуляции, придала его телесной пластике острые ритмы. А как он танцевал, ну прямо как заправский плясун. И вдобавок ко всему этому — покоряющая артистичность.

Почти все коверные по амплуа «рыжие». «Рыжий», как его воспринимают зрители — персона шумная, неугомонная, необыкновенно предприимчивая и изворотливая. «Рыжий», каким его представлял нам Серго был иным — тихим, не суетливым даже скромным. И вместе с тем очень смешным — невозможно сдержать смех. Я не переставал удивляться: каким образом ему удается извлекать столь мощные раскаты хохота простыми в сущности средствами, не прибегая ко всякого рода ударным уловкам. Бесподобный клоун! И ведь что поразительно: комическая манера Серго, казалось, не знает ни правил, ни канонов, ни норм. Творит он свободно, легко, как поет соловей по вдохновению.

Когда коверный весело куролесил на манеже, я ощущал, как, очевидно, и многие в зрительном зале, что от этого актера исходят некие токи, сильно и благоприятно воздействующие на чувства.

Спустя какое-то время, когда я уже хорошо знал все его интермедии, мой взор улавливал в его сценическом поведении за щенячьей глуповатостью изворотливую хитрецу. Про таких людей говорят «себе на уме». В некоторых же сценах я подмечал нотки минора, подобные тем, какие прочитываются в поздних комедиях Чаплина.

Этот человек стал интересен мне. Он притягивал к себе. Хотелось узнать — каков он в жизни. По слухам — непростой. Тем не менее не оставляло желание говорить с ним, обмениваться мыслями и вообще по-дружески сблизиться.

Однако помешала этому моя недальновидность. Необдуманные поступки сплошь да рядом ставят нас в дурацкое положение. Подобное в тот раз случилось и со мной...

Выступать я еще не начал. Сергеев ничего не знал обо мне: кто я, чем дышу. Переполненный восторженным чувством, охваченный самыми добрыми намерениями я ввалился в его гримировочную и сходу повел речь — о, наивность святая — о природе комического. Конечно я поступил глупейшим образом, словно Аким Простота из народной сказки.

Клоун сразу же, точно еж свернулся в клубок и ощетинился иглами, глядел исподлобья, всем своим видом показывал, что мои заумные разглагольствования ему ни к чему. Нечего сказать, сблизились...

 

2

Наши отношения с Алексеем наладились неожиданно и просто. Рассказ о том, как это произошло приходится начинать издалека.

Одесский цирк, как в ту пору, так и сегодня располагается по улице Подбельского, дом № 25. Если выйти из парадных дверей и пройти немного вправо, а потом повернуть за угол, то окажешься у входа в нарпитовскую столовую, где довольно сносно кормили и где питалась большая часть цирковой труппы.

На второй, а может на третий день по приезде мы сидели с женой-партнершей за столом и ожидали, когда к нам подойдет официантка. В столовую вошел Серго. Огляделся. Свободное место оказалось лишь за нашим столом и он подсел к нам, как-то смущенно улыбаясь и тихо покашливая. Он был хорошо одет. Серый костюм модного покроя сидел на нем элегантно. На голове узбекская тюбетейка, которую он сразу же положил себе на колени. На пальце у него я увидел массивный серебряный перстень с изображением черепа.

После того, как молоденькая официантка приняла у нас заказ, игриво поглядывая на популярного клоуна, Сергеев сказал, конфузливо теребя шевелюру, что ему понравилась в нашем номере деталь со спичками. Здесь требуется некоторое пояснение. После нашего дебюта я заметил, что коверный по-другому смотрит в мою сторону, я ловил на себе его внимательные, заинтересованные взгляды. Фрагмент со спичками, который он отметил, вытекал из сюжета нашей эксцентрической сценки, которая называлась «Вот, что делает любовь». Я представал в роли молодого, нерасторопного человека, неравнодушного к смелой, веселой яхтсменке. Мой герой, чтобы не ударить в грязь лицом, отваживался пройти по тонкой, как струна проволоке. Лишь чудом ему удавалось сохранять равновесие на коварной стальной нитке. Его неумолимо клонило вбок. Чтобы сохранить устойчивость, чудаковатый персонаж, в образе которого я действовал, решил выбросить лишний балласт подобно пилоту воздушного шара. Этим балластом оказалась спичка, которую я извлекал из коробка и выбрасывал «за борт». О! Стало чуть меньше клонить. Следовательно, чтобы окончательно уравновеситься, нужно сбросить еще немного балласта. На землю летела вторая спичка. Ух, наконец-то сбалансировал себя.

Фрагмент со спичками представлял собой типичный пример эксцентрического мышления.

Комплимент, высказанный Алексеем относительно уравновешивающих спичек, счастливо уравновесил с того дня и наши отношения.

 

3

Сейчас, по прошествии стольких лет, восстанавливая в памяти былое, я прихожу к заключению, что сблизила нас общность устремлений.

Наши отношения укладывались в простую формулу: «ты интересен мне, я интересен тебе». Мы были молоды, почти ровесники. Так совпало, что мы оба не курили, оба были равнодушны к вину и не увлекались никакими играми. Оба усердно заботились о профессиональном совершенстве, оба любили свою работу. Приходить по утрам в цирк было для нас сущей радостью. Цирк вбирал в себя всю нашу жизнь.

Ко всему тому у нас оказалось много общего: оба мы были книголюбами, оба являлись почитателями юмора во всех его формах.

И наконец, главное. Оба изо всех сил стремились утолять интеллектуальный голод. Самовоспитание — вот чем тогда мы были поглощены. Пушкинское: «духовной жаждою томим» — это про нас. По счастью сам дух и стиль той эпохи как нельзя более способствовал нам. «Знания — народу...», «Расширять свой политический кругозор...», «Культуру — в массы» — под таким девизом жила страна в тридцатые годы. Так жило наше поколение. Все мы «работали над собой». (Теперь этот оборот речи представляется мне комичным, а тогда это была живая, ходячая фраза).

В моду вошли лектории. Они действовали в каждом городе. Мы с Алешей хаживали туда на лекции по искусству и литературе.

Кроме того, во всех государственных цирках по предписанию дирекции для артистов проводились занятия балетом, приглашались лекторы. И Алексей, и я были в числе активных посетителей этих занятий. И никто не принуждал нас, приходили по велению разума.

 

4

С Алешей было легко. По натуре он — человек сдержанный и скромный, с тем безмятежным спокойствием, какое так часто сочетается с веселой душой. Уступчив и обходителен. Он умел владеть собой: ни во что не вмешивался, ни с кем не спорил; ни разу не слышал я от него ругательного слова. Но что особенно подкупало в нем, так это внутренняя деликатность. Даже в обращении с конюхами, с пожарниками, со сторожами он был неизменно учтив. Отмечу еще одну привлекательную черту — Алексей хорошо одевался, притом — со вкусом; часто менял элегантные шерстяные пуловеры, которые для него покупали у иностранных моряков два бойких паренька, поклонники коверного, мечтающие о клоунской профессии. Пуловеры на подобранной фигуре бывшего сальто-морталиста выглядели не по-нашенски симпатично.

В его внешнем облике не было ничего показного, ничего этакого актерского. Роста он был среднего, жилистый, поджарый. Только когда раздевался, становилось видно как мускулисто его тело. Голос у него был негромкий, с легкой хрипотцой, говорил неторопливо. Улыбка приветливая.

Лицом Сергеев кого-то напоминал мне, но кого именно, никак не мог вспомнить. В общем внешность он имел простецкую, чем-то отдаленно был похож на русского крестьянина. Нагляднее всего это проявлялось в недоверчивом взгляде, в осторожности суждений. Да, да, точно, он был осторожен, как вещая мудрая ворона.

Ежедневно встречаясь с Алексеем, я пришел к заключению, что по складу ума он — эмпирик, то есть человек, воспринимающий мир чувственно. Ему чужд холодный расчет, теоретические обобщения, логический анализ. Анализ и в самом деле был ему чужд, а вот острая восприимчивость, способность все схватывать на лету, все впитывать в себя — этого у Сергеева было с избытком. Его суждения обнаруживали природный ум и сметливость.

Но кого же все-таки он мне напоминал? Чей портрет? Господи, да конечно же, портрет Кукольника. До Одессы мы работали в цирке-шапито, раскинувшем свой брезентовый шатер в Ульяновске и там среди богатой экспозиции картинной галереи я увидел превосходную работу кисти Карла Брюллова. Художник изобразил забытого ныне романиста и поэта Нестора Кукольника, на стихи которого сочинял романсы сам Глинка (некоторые из них исполняются и сегодня: «Жаворонок», «Сомнение» и др.).

Впрочем, должен оговориться: я досадно ошибся. Помню, женщина-экскурсовод поправила меня: «Это портрет брата Нестора, — сказала она, — Петра Кукольника, известного историка». И все же, какое сходство с Алексеем Сергеевым: тот же овал лица, тот же широковатый нос, чуть суженные глаза. И в особенности губы, которые, как и у Алеши, выражали еле сдерживаемую ироническую усмешку. Иногда я подмечал на лице коверного меланхолическое выражение. Порой я заставал его погруженным в задумчивость. Глядя в одну точку, он витал мыслями бог знает где. Из дали лет память выудила разговор, который произошел меж нами, когда однажды я застал его в раздумчивом забытьи. Стараясь придать своему голосу шутливость, я сказал:

—  Надо бы приставить к тебе, господин Спиноза, хлопальщика.

Клоун растерянно почесал кончик носа, поглядел на меня недоуменно, пожал плечами и спросил:

—  Какого еще хлопальщика?

—  Видишь ли, у Джонатана Свифта в «Путешествии Гулливера» богатые лилипутяне отличались рассеянностью. Во время бесед друг с другом они постоянно впадали в отрешенную задумчивость, вот как ты сейчас. И чтобы выводить их из этого состояния, лилипутяне держали при себе слуг-хлопальщиков. В их обязанность входило легким хлопком по губам возвращать хозяина к действительности.

Серго весело хмыкнул в нос, хитро повел бровью и поддержал шутку:

—  Что ж, в таком случае нанимаю тебя старшим хлопальщиком. Зарплату получать будешь у Ткаченко. (Павел Петрович Ткаченко —тогдашний директор цирка).

 

5

В задней, тыльной части здания Одесского цирка в те годы существовал небольшой, захламленный двор, по правую руку которого располагалось одноэтажное деревянное строение, принадлежавшее цирковой дирекции.

В серой, невзрачной, как помнится, на вид постройке было три жилых комнаты. В одной, не первый год, обитала женщина преклонных лет со следами былой красоты. Звали ее Софья Павловна. В прошлом она была известной наездницей высшей школы верховой езды. По рассказам стариков мадемуазель Софи пользовалась колоссальным успехом; имела множество вельможных почитателей, которые возили ее по роскошным ресторанам, делали дорогие подношения.

Ныне Софья Павловна работала цирковой билетершей.

Среднюю, самую просторную комнату занимало семейство Тафани, а в третьей небольшой комнатенке поселили Сергеева.

Это скромное, трехкомнатное общежитие было, по сути, прообразом будущих комфортабельных цирковых гостиниц.

Помню, когда я впервые пришел к Алексею, меня удивила аскетическая обстановка. Окон в комнатке не было. Посередине находился стол, покрытый газетой и хлебными крошками. На нем одиноко стояла пиала, к которой была прикреплена серебряная пластиночка с выгравированной надписью. Вероятно, чей-то подарок. Над столом горела лампочка без абажура, даже бумажный колпак никто не удосужился прикрепить. Вялый свет освещал плохо побеленные стены, кровать, застеленную солдатским одеялом, фанерную тумбочку у изголовья, нелепо окрашенную синей краской и стопку книг на ней.

—  Обитаю тут, как библейский пророк Иона во чреве кита, —шутливым тоном истолковал Алеша мое удивленное оглядывание комнаты.

—  Слушай, в чем дело? Где тебя носит шут? Утром зашел — нету, днем зашел — опять замок на двери.

Алексей помялся немного, поглядел задумчиво на лампочку и нехотя признался, что каждое утро ходит в консерваторию, учится играть на скрипке.

—  Хорош гусь. Что ж ты молчал.

— А чего говорить. Да и повода не было.

Только сейчас я вспомнил, что видел у него на тумбочке нотные тетради и кусок желто-золотистой канифоли, точь-в-точь солнечный янтарь. Я спросил: почему он выбрал скрипку?

—  Почему не концертино или корнет-а-пистон, как многие клоуны?

— Так уж вышло. Скрипка запала в душу...

Серго добавил, что еще в Ташкенте позанимался с одним музыкантом. Вошел во вкус. А когда приехал в Одессу, узнал, что здесь есть музыкальная школа.

—  Сунулся туда, вижу: вокруг одна ребятня. Нет, думаю, это не для меня. Куда мне, мужику, среди детей... Потом узнал, что еще имеется и консерватория. Набрался храбрости, пришел... Ну, что? Прослушали меня. Сказали: «Вы понравились Петру Соломоновичу. Можем принять вас на правах вольнослушателя». Я подумал: «Вольнослушателем так вольнослушателем. Лишь бы занимались». Заодно музыкальную грамоту осваиваю.

— И сколько же времени ты уже занимаешься?

— Немногим больше года.

Я спросил:

—  Петр Соломонович, это кто? Учитель?

В Алешиных глазах мелькнула досада. Он сказал с укоризной в голосе:

—  Петр Соломонович Столярский — профессор. Человек весьма уважаемый. Самый лучший... Ну... я хочу сказать, один из лучших скрипичных преподавателей.

Вольнослушатель посмотрел в мою сторону тем блаженным, мечтательным взглядом, каким счастливые супруги взирают друг на друга. Он перевел разговор на другое, сказал, что хорошая музыка всегда доставляла ему наслаждение, брала в плен.

—  Но прежде я только лишь чувствовал музыку, теперь же научился понимать ее, понимать созвучия, модуляции, гармоническое варьирование.

Он добавил, что теперь имеет понятие и о тональности, и о звукоряде, и о хроматической гамме.

— Столярский научил меня играть флажолетами и пиццикато.

Алексей сыпал именами великих скрипачей и композиторов, которые сочиняли музыку для скрипки. Мне пришло на ум: до чего же знающий малый, в отличие от меня профана. Мое отношение к музыке иначе, как странным не назовешь. Когда я слышу имя, допустим, Гектор Берлиоз, я думаю не о его музыке, а о том, что умер он от «черной меланхолии» из-за неразделенной любви... Когда слышу музыку Римского-Корсакова, то представляю его себе не за пультом, а на палубе корабля в морском кителе. Вместо того, чтобы упиваться гениальной музыкой оперы «Кармен», я недобро думаю о современниках Жоржа Бизе: они так и не признали его при жизни.

Я почувствовал, что галстук сильно сдавил шею. Пришлось ослабить узел. Неожиданно мне пришла в голову чудовищная мысль: не задумал ли приятель оставить клоунаду. Я сказал:

—  Неужто ты и в самом деле намерен переключиться на музыку, а?

Губы будущего музыканта тронула смущенная улыбка.

— Эту идею мне все время внушает Петр Соломонович. Как музыкант, вы, говорит, достигнете гораздо большего, чем как паяц у себя на арене.

—  Дело, конечно, твое. Но хоть убей, не могу представить себе, что ты бросишь цирк.

—  Пока я серьезно об этом не думал.

— И думать нечего. Ты рожден, чтобы стать клоуном. Клоун у тебя внутри. Он не отпустит от себя.

Развивая свою мысль, я сказал:

—  Ну, ладно, допустим, ты окончил консерваторию и тебя приняли в лучший оркестр. Скажу даже больше. Предположим, станешь солистом, концерты будешь давать. Афиши твои по всему городу висят. И все равно, ты не сможешь жить, чтобы не придумывать смешные сценки. Нет, брат, не уйдешь. Это значило бы растоптать свое призвание.

Алеша произнес дурашливым голосом: — Поживем — увидим. Время показало: Алексей Сергеев не изменил цирку.

 

6

Изредка я возвращаюсь мысленно в то далекое утро, когда небольшая группа артистов одесского цирка выступала в приюте для детей-сирот. Боже мой, какую же радость доставил Серго ребятне; они закатывались смехом, хохотали так, что взвизгивали, валились с ног...

На обратном пути, сидя на скамье крытого служебного фургона, я завел разговор о том приятнейшем чувстве, какое испытываешь от столь дружного и откровенного детского смеха.

— Малышне нет большей радости, чем потешиться над тем, кто ведет себя как дурак.

Алексей развернулся в мою сторону, улыбнулся с наивной доверчивостью и сказал:

—  Я, конечно, не Сократ, не силен в тригонометрии, но дураком становиться я могу стопроцентным...

 

7

В гримировочной коверного мое внимание привлек кофр, то есть дорожный сундук.

Здесь стоит немного задержаться и рассказать об этой вещи чуть подробней. Кофр у Серго был не фабричного изделия, какие не раз видел я у иностранных гастролеров, а самодельный, но очень добротно сработанный. Кофр, как ему и положено, был раскрыт словно книга, поставленная «на попа». В левой его половине за пестрой занавеской висела на плечиках одежда, а в правой было три выдвижных ящика. Чрезвычайно удобная штука эти кофры! В те годы они вошли в моду у кочевого племени — артистов цирка. Среди них нашлись умельцы, которые мастерски изготовляли их десятками. (Там же, в Одессе, и я заказал себе такой.)

Вторым предметом, который приковал к себе взгляд, были галифе. Кричаще-малинового цвета, они висели под потолком, вызывая недоумение.

—  Що це таке?

— Это? А-а, — голубые глаза Алексея вспыхнули недовольством.

— От номера с осликом остались.

— Да, я слышал, что ты в Ташкенте работал с осликом. И, говорили, успешно.

— Даже с тремя.

—  И где же они, эти ослики? Клоун досадливо отмахнулся:

— Тошно вспоминать... в — А что за номер был? — С этими галифе вышла целая история.

Серго рассказал, что квартировал он в Ташкенте у замечательных людей, бездетных супругов. Хозяйка, по его словам, относилась к нему, как к сыну. Когда он задумал тот номер, то решил подавать его в традиционном обличье укротителя. Это значит: голубая венгерка, красное галифе и сапоги. Но все это мыслилось в слегка утрированном виде, подобно мундиру Чарли Чаплина в пародийной ленте «Кармен». Венгерку и сапоги принес приятель, актер драмы, взял у себя в театральной костюмерной.

— А вот с галифе вышла закавыка, — продолжал он. — Достать сукно ни в магазинах, ни в комиссионках, даже по знакомству было невозможно, сам понимаешь. Мария Константиновна, ну... хозяйка, добрая душа, приняла мою заботу близко к сердцу. Два воскресенья ездила на барахолку — авось попадется какое-нибудь старое пальто или платье красного сукна. Однако тоже безуспешно. Я уже было повесил нос на квинту. Но, представь, выручил случай. Как-то раз Мария Константиновна спросила: «А малиновый цвет подойдет?» Говорю: «Да хоть бы малиновый». А она: «Но только это не сукно, а плюш, как?» «Пускай, отвечаю, плюш. На безрыбье и рак рыба».

Короче говоря, увидела она у подруги на дверях малиновые портьеры и внушила ей, что плюш давным-давно вышел из моды.

Алешины глаза хитро смеялись; он кивнул на галифе и заключил:

—  Вот так они, понимаешь, и появились на свет...

— А в чем заключался номер?

— Не спеши. Все по порядку. Был в Ташкенте один человек, Туганов Борис Александрович, удивительная личность. Наставник мой. Я многим ему обязан.

И тут мой собеседник пустился увлеченно рассказывать о том, какой образованный, какой умный, какой талантливый этот самый Борис Александрович.

Я спросил:

—  А причем здесь Туганов?..

— Как причем! Туганов помогал, Туганов советовал, Туганов подправлял, если что-то не так. В тот раз он оглядел меня в венгерке с чужого плеча, в нелепых галифе и говорит: «Ты хотел построить номер в пародийной форме, в таком случае нужно, чтобы у тебя еще были большие усы». Короче, достали мне   и усы. А в чем заключался номер? Вот слушай.

Не без удовольствия клоун-дрессировщик пересказал содержание той сценки, на мой взгляд, настолько интересной и оригинальной, что, право, не грех чуть притормозить и воспроизвести ее в том виде, в каком она мне запомнилась.

Итак, сценка «Упрямый осел», подготовленная Сергеевым в Ташкенте в конце 1936 года, раскрывала еще одну грань его дарования.

Инспектор манежа объявлял: «Всемирно известный укротитель Алекс со своим прекрасно обученным ишаком!» В оркестре гремел торжественный марш. Под его звуки появлялся знаменитый мастер дрессуры, один вид которого вызывал улыбки. Артист громко щелкал бичом, и на манеж выбегала «Ара» с султаном на голове. Марш сменялся вальсом. Ослица кружилась под музыку: «делала вольты». Затем опускалась на «а жну», то есть поджимала под себя передние ноги — кланялась. Укротитель щелкал бичом, требуя, чтобы его питомица поднялась на ноги, но вместо этого она вальяжно растянулась на боку, словно дразнила хозяина. Этого только и не хватало!..

Серго щелкал и щелкал бичом. Но все напрасно. Он нервничал, он кипятился. Грозно топал ногой. Упрямица и не думала вставать.

— И тут я обмякал, как проколотый мяч, — рассказывал Алеша. — Смущенный донельзя я склонялся к ишачьей морде и с жалким видом мимически упрашивал униженно свою четырехногую примадонну: «Ну, пожалуйста, не капризничай, вставай... Прошу тебя... Будь добра, поднимись... Ну хоть один разик... Ты у меня такая красивая —встань ...» Но та лишь отвернула голову. А я продолжал канючить: «Умоляю, не позорь меня перед людьми... Сжалься... Ну что тебе стоит... Смотри, как это просто». Я опускался на четвереньки: «Смотри, раз — и готово... и вот я уже на ногах... Видишь, видишь... теперь давай ты...». Ноль внимания. Ну, что ты будешь делать!..

Тогда горемычный укротитель, не иначе как с отчаяния, обхватил животину и, поднатужась, попытался поднять её... Но почему зрители засмеялись? Ведь ничего смешного клоун не делал. Он подозрительно оглядел сидящих в амфитеатре. Затем — себя. Нет, все вроде бы в порядке. А смех между тем разрастался. Не понять — в чем дело? В этот момент к коверному подбежал униформист и что-то шепнул на ухо.

— Я повернул голову назад — батюшки-светы! От натуги галифе лопнули по шву. На малиновом фоне насмешливо белело исподнее... В страшном замешательстве я сбросил с плеч венгерку и стыдливо укрыл прореху. Потом завязал рукава узлом на животе. Таким образом я освободил себе руки.

Однако продолжать растяпе не позволили. К нему приблизился инспектор манежа и строго приказал освободить манеж. Неудачник, поглядывая с опаской на цирковое начальство, успокаивал его жестами и мимикой: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь, сейчас, сию минуту я её уберу...» Ухватился за хвост, потянул изо всех сил — ни с места.

—  Здесь всегда был сильный смех, — пояснил Алеша. — Пока я соображал, как же быть, надо мной вновь выросла грозная фигура инспектора. С перепугу душа моя ушла в пятки... Я засуетился, растерянно мечусь туда-сюда... И вдруг меня осенило: чтобы поставить ослицу на ноги, нужен рычаг. Притащил длинную жердину; по пути ухватил за руку униформиста-толстяка в помощники себе, поставил его неподалеку на четвереньки: «Будешь опорой для рычага». Сооружаю подъемник, а сам не забываю про сурового инспектора, говорю ему жестами: «Сейчас, сейчас, мигом ее тут не будет...». Оперся я, значит, жердиной о спину толстяка, один ее конец подвел под брюхо ишачихи, на другой навалился всем корпусом. Но не тут-то было. Призвал на помощь униформистов. Налегли втроем. Да перестарались: Тррах!.. Жердина пополам, а мы носом в землю...

Хозяин гримировочной в задумчивости уставился на галифе. Помолчав немного, сказал:

—  Я любил эту сценку. Она шла очень весело.

Не трудно представить себе, с каким мастерством, как комично разыгрывал эту прелестную миниатюру даровитый клоун. Я спросил:

— А какая же была концовка?

Он рассказал, что было несколько вариантов, но ни один не устроил. «Попробую, нет, не то...». В надежде, что со временем придумается что-нибудь более интересное, временно заканчивал номер так: когда ломался рычаг — самая сильная точка — «Ара» резво вскакивала и убегала за кулисы.

За эту игровую сценку Алексея Сергеева мог бы, как я полагаю, одобрительно похлопать по плечу сам Анатолий Дуров.

 

8

Мне нравилось наблюдать Сергеева за считанные секунды до его выхода на манеж. Вот он стоит перед форгангом. Ждет. Это пока еще просто молодой человек, серьезный, скромный, исполненный внутреннего достоинства. Но вот шпрехшталмейстер объявил его. Послышались аплодисменты. На моих глазах происходит удивительное превращение: он вдруг становится клоуном Серго; на физиономии появляется выражение то ли наивного простодушия, то ли придурковатости, рот слегка приоткрылся, во всей фигуре какая-то расхлябанность, кажется, что у него и в «мыслях легкость необыкновенная».

Это уже другой человек.

Это — сценический персонаж. Публика ожидает его, предвкушая минуты веселья. И вот этот желанный и дорогой гость появляется в теплой, солнечной атмосфере амфитеатра. И веселое настроение воцаряется в цирке.

 

9

Мы оба любили кино. Предпочтение отдавали комедиям. Ходить в кинотеатры могли только на сеансы от четырех до пяти: позднее — не успевали бы на работу, а раньше не мог Алексей — в это время он занимался в консерватории.

Хорошо помню: я заскочил за ним и, немного нервничая, — время поджимало — торопил его:

— Не мешкай, собирайся, опаздываем.

— Нищему собраться только подпоясаться, — в синих Алешиных глазах сверкнули смешинки. — Так говаривал мой дед.

От цирка до Дерибасовской ходу быстрым шагом минут 10. По дороге Серго рассказывал с веселой улыбкой, как мать возила его в деревню к своему отцу, пасечнику и там он, Лёсик, лакомился медом до того, что уже не лезло в рот.

—  Дед был оригинал. Любил, скажу тебе, почудачить. И что интересно: чудил, а сам никогда не смеялся. Себя называл старым шутейником. Ему нравилось потешать внука. Я любил, когда дед Семен подражал голосам домашних животных. Здорово это у него получалось. А как умел передразнивать всякого, разговаривал, понимаешь, го густым басом,   то бабьим голоском, и сплясать был горазд, и песню спеть. А пословиц всяких там, да скороговорок, да прибауток знал, ну просто тьма-тьмущая...

Мне было интересно слушать приятеля, но и удивительно: скупой на слова, с чего бы это он так вдруг разговорился. На мой вопрос: что ему еще запомнилось из тогдашних детских впечатлений, ответил, что однажды его сильно укусила пчела.

— Дед очень смешно изображал, как я ревел и потирал укушенное место... А один раз привел меня в хлев и сказал: «Вот тут, внучек, родилась твоя мать... Бабка-покойница на сносях была. Тут ее и прихватило. До больницы все равно не довезли бы... Но это, слышь, не плохо: в хлеву ведь и Христос появился на свет...»

По губам приятеля скользнула застенчивая улыбка.

—  Говорят, я по части шутейства в него, в деда, пошел...

Пришлось поторапливать Алешу: боялся опоздать к началу сеанса. Ведь я с таким нетерпением ожидал выхода на экран «Тайги золотой». И неспроста: главную роль в этом фильме играл мой учитель — Борис Михайлович Тенин, красавец-человек. Не без гордости я сообщил об этом Алеше.

Шагая рядом, он повернул голову в мою сторону:

— Тенин? А-а-а, видел его... Картина «Златые горы»... Хороший артист. Ничего не скажешь. С юмором...

— Борис Михайлович — большой любитель цирковых клоунов и эксцентриков.

Серго недоверчиво покосился на меня:

—  И где же это он тебя учил?

— В техникуме цирковом. Между прочим, он и сам выступал в маске клоуна.

—  Да? — удивился коверный. А где выступал-то, в цирке что ли?

—  И в цирке тоже: на Цветном бульваре. А до того в Театре миниатюр и в Московском мюзик-холле.

—  Надо же...

Когда мы возвращались после сеанса, Алексей сказал о Тенине:

— У этого есть чему поучиться, — помолчав, он добавил, — Тенин играет положительного героя, а в то же время у него много смешных моментов.

Мы шагали, дурашливо гоня перед собой пустую консервную банку, словно мальчишки. Приняв от приятеля пас и погнав грохочущий «мяч» дальше, я выпалил:

— А знаешь, Борис Михайлович — страстный собиратель книг по юмору. Когда я в первый раз увидел его библиотеку, у меня язык к горлу прилип... Не то что у нас с тобой по несколько десятков. У него — полные шкафы.

— Так он же не бездомный, как мы. Ему не приходится возить книги с собой...   Хорошо я догадался порциями отправлять в Воронеж.

Вскоре после «Тайги золотой» мы посмотрели еще одну комедийную новинку — «Женитьбу» с Эрастом Гариным. «Вот комик так уж комик», — сказал после сеанса Серго с восторженно сияющим лицом.

Я тоже был поклонником Гарина. Но счел нужным уточнить:

—  «Женитьба» — комедия реалистического плана. А мне больше нравятся эксцентрические. А тебе?

Алексей подтвердил — да, и ему тоже. И стал перечислять любимых виртуозов киноэксцентрики: Макс Линдер, Бастер Китон, Гарольд Ллойд.

—  Косоглазый Бен Тюрпен.

—  Толстяк Фатти.

—  Ну это уже, знаешь ли, второй сорт.

—  Постой, а почему же мы не назвали Чарли Чаплина...

—  Ну, Чаплин, он над всеми.   Чаплин — это Эверест, это навсегда, на все времена, как Мольер, как Лопе де Вега.

—  Как наш Гоголь и Салтыков-Щедрин. Вот мы упомянули Бастера Китона. Ни одной картины с его участием не пропустил. И прочитал про него много. И знаешь, все, кто писали о нем, подчеркивали, что он никогда не смеется. Но разве это главное в Бастере Китоне. Главное в нем неповторимый стиль игры. И всегда и во всем особенная четкость рисунка. И головоломные каскадные трюки. Нет, Бастер Китон — бог.

Неожиданно перед моим внутренним взором возникла хитрющая рожица мелкого авантюриста, персонажа «Праздника Святого Йоргена» — Игоря Ильинского. Воспоминание было из приятных. Я сказал:

— Не знаю, как тебе, а мне так очень нравится, как снимает комедии Протазанов. Помнишь: «Закройщик из Торжка», «Дон Диего и Пелагея».

Алексей кинул на меня быстрый взгляд через плечо. Глаза его сверкали, будто ему преподнесли дорогой подарок. Он произнес:

—  «Процесс о трех миллионах» и «Праздник Святого Йоргена» я смотрел, наверное, раза по три... Ильинский и Кторов там, как рыжий и белый. Я уверен: из Игоря Ильинского вышел бы  хороший рыжий.

Давно уже меня перестали удивлять меткие наблюдения Сергеева. И ведь как верно подметил. А вот самому не пришло в голову.

—  Еще у Протазанова мне нравится комедия «Марионетки».

Я подхватил:

—  Да-а-а, там очень, очень хорош Мартинсон. Тоже наш брат-эксцентрик.

— Да еще какой! С ума сойти! — Он помолчал немного. — Ты понимаешь, Рудольф, когда я смотрю хорошую кинокомедию, мозг мой становится динамо-мотором: работает на полных оборотах. Возникают идеи, возникают ходы, трюки. А у тебя так бывает?

—  Бывает. Только потом, после сеанса часто не могу вспомнить, что придумал.

Я вглядываюсь в Алешине лицо, оно по-всегдашнему серьезно и вдумчиво... Мимо обувного магазина мы прошагали молча. И тут ни с того ни с сего пришла мне на ум чудная мысль, которой поспешил поделиться со своим спутником.

—  Знаешь, о чем я сейчас подумал? Вообрази, Лесик, что мы с тобой живем не сегодня, а в каком-нибудь тысяча восемьсот... восемьсот... Ну, скажем, девяносто девятом году. Кино тогда, как ты знаешь, делало свои первые шаги. Вот когда мы с тобой пригодились бы... Впрочем, не только мы, но и Альперов, и Сим, и Бартенев с Антоновым, и Лерри, и Мусин, и Лавровы Петр с Николаем. Да-а-а, тогда ведь цирковые клоуны и мюзик-холльные эксцентрики были первыми киноартистами.

Сергеев слушал очень внимательно. Судя по выражению его лица, мысль эта пришлась ему по душе. Он почесал затылок и сказал, мечтательно улыбаясь:

—  Возможно, вполне возможно, так и было бы.

 

10

Однажды я увидел на шее Серго серебряную цепочку с каким-то брелком.

— Это не брелок, — пояснил Алексей, — это — талисман. Или, если хочешь — амулет.

Амулет был серебряный в форме свернувшейся кольцами змеи — символа мудрости. Змеиная голова приподнялась и остро глядела тебе в глаза. Алеша перевернул талисман обратной — гладкой —стороной. Я прочитал выгравированную надпись: «Лучшее — завтра». Удивительное изречение! «Лучшее — завтра»... Эти два коротких слова таили в себе какую-то загадку. Хотелось понять, осмыслить значение этих слов.

Сергеев рассказал, что это — подарок хозяйки квартиры в Ташкенте, где проживал. Мария Константиновна — женщина золотой души; во время мировой войны была на фронте сестрой милосердия. Под Галичем выходила раненого офицера.

— Он и подарил ей этот талисман. А она — мне. Сказала: «Будет оберегать вас от всяческих напастей».

... «Лучшее — завтра». Какой простор для размышлений. Слова, если я правильно понял, говорят: Умей надеяться. Умей ждать. Завтрашний день принесет тебе приятный сюрприз. Слова призывают надеяться на завтрашний день, внушают оптимистическую уверенность, что именно завтра сбудутся твои мечты, завтра исполнится то, чего жаждет твоя душа, завтра будет светлее и радостнее, чем вчера.

 

11

Время многое стирает из памяти, но где и когда приобрел ты книгу, которая встала на стеллажную полку твоей домашней библиотеки, не забывается.

Тогда, в Одессе, мы с Алексеем Сергеевым, который тоже был страстным книгочеем, сохранившим любовь к книге до конца своих дней, едва ли не каждый день отправлялись на «пастбище». (Так мы называли в шутку книжные магазины, расположенные в центре города, где мы «паслись».)

Рыться в книжных развалах у букинистов — одно из приятнейших занятий для истинного книголюба.

Продавцы знали нас и с готовностью оставляли новинки, выполняли наши заказы, поскольку мы приносили контрамарки в цирк и не скупились давать «сверх».

Мы радовались каждой удачной находке, словно заядлый грибник ядреному боровичку. Моя библиотека пополнилась многими книгами, приобретенными той осенью в Одессе.

Мы любили книгу. Мы питали к ней привязанность, признавали ее высокое значение. «Книги мне дали больше, чем люди», — сказала умудренная житейским опытом Марина Цветаева*.

*Новый мир», 1977, № 2, стр. 239. 274

В ту пору нашим пристрастием была юмористика. Мы уже успели завести писателей-любимцев: у Алеши это был Марк Твен, у меня — О`Генри. Мы открывали друг другу уже освоенных корифеев юмористической литературы. Он мне — Стивена Лекока, я ему —запрещенного Аркадия Аверченко, он мне — Вудхауза, я ему — Бабеля и Ремизова, он мне — Чапека и Гашека. Но и у него, и у меня настольными книгами были «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» с чудесной иллюстрацией Кукрыниксов. Мы наперебой смаковали и угощали друг друга остроумными ильфпетровскими изречениями и метафорами. Похоже, что мы были в числе горячих приверженцев того философа-мудреца, который утверждал, что без юмора жизнь была бы ошибкой.

Походы по книжным магазинам были тем еще привлекательны, что по дороге завязывались разговоры и не только о книгах. О чем только не заходила речь. Куприн где-то обронил запомнившуюся фразу: «С интересным собеседником язык шустрым становится». Возможно, содержание наших «путевых» бесед станет дополнительным штрихом к портретному наброску Алексея Сергеева.

Помнится, он спросил, читал ли я «Братьев Земгано»? И очень удивился, что не читал.

—  Постарайся прочитать. Необычайно интересно.

—  О цирковой жизни?

— Да,   в том числе и о ней. А в основном про двух братьев-клоунов Нелло и Джанни. Они работали антре со скрипками... Я брал книгу у Туганова. А очень хочется иметь свою. Ищу, но пока все не везет.

И еще одно воспоминание, связанное со счастливой находкой. Большую радость доставила книга В. Л. Дурова «Дрессировка животных». Экземпляр оказался в прекрасной сохранности, даже листы не были разрезаны, видимо, попал в руки к случайному человеку. Приобретенная вещь послужила поводом для разговора о дрессуре. Я признался, что моей заветной мечтой тогда было стать клоуном-дрессировщиком.

Алеша погрузился в раздумье и глядя на меня невидящими глазами, сказал:

— А как она любила выступать...

— Ты это про свою ослицу что ли? Ты мне уже три раза говорил, с какой охотой она шла на манеж.

— Исключительно способная животина, — произнес он. Мысли обладают свойством посещать нас внезапно, следуя каким-то своим ассоциативным подсказкам. Серго проводил взглядом голубя-сизаря в белой шапочке на голове, выскочившего у меня из-под ног, и почему-то заговорил о своем детстве:

—  На Троицу мама пекла из теста лесенки. Есть их надо было, понимаешь, с большой осторожностью. Не дай Бог сломать лесенку —грех тяжкий, говорила мама, в рай не попадешь.  Все образа в углах к Троицыному дню украсит душистыми ветками сирени...

Мы улыбнулись друг другу, как улыбаются сообщники, думая об одном и том же. Я отметил про себя, что про детство свое он всегда вспоминает с удовольствием. И словно в подтверждение этой догадки, он сказал, что в мальчишескую пору, когда брат Борис брал его с собой в цирк, больше всего ему нравились клоуны.

—  Пацанком я знал их по именам: Якобино и Виктор, Бим-Бом, Кира и Жорж, братья Аякс, Кисе и Генио... И знаешь, все они казались мне тогда персонажами из какого-то сказочного королевства, где все шутят, потешают друг друга, дурачатся, смеются, надрывая животики...

Мне пришло в голову, не знаю почему, назвать его Олешей, подчеркнув интонацией букву «О».

—  Пусть тебя не смущает, что я так сказал. Олешей звала своего любимого внука Алешу Пешкова его бабушка. — Я старался не отставать от широко ступавшего спутника. — Вот ты вспомнил клоунов, которых видел когда-то у себя в Воронеже. Так я тебе вот что скажу, к двум из них я имел некоторое отношение. Якобино был моим... вернее, я был его партнером. — Брови Серго изумленно вскинулись. — Не удивляйся, Яков Францевич приехал к нам в цирковой техникум на Пятую улицу Ямского Поля: он подыскивал себе партнера. И остановил свой выбор на мне. Костюма у меня, разумеется, не было, и он повел меня на квартиру к своему приятелю — Ивану Семеновичу Радунскому, тому самому, которого ты видел в дуэте Бим-Бом; он, кстати сказать, и создал этот легендарный дуэт. Проживал Радунский вблизи Трубной площади в одноэтажном флигеле, в глубине двора. В сенях стояло три кофра. Иван Семенович, добрая душа, отомкнул один из них, распахнул, обвел широким жестом висевшие там костюмы и сказал: «Выбирайте, молодой человек, какой понравится...». Вот так я и проработал два года в серебристом костюме с плеча самого Бима, мемуары которого («Записки старого клоуна») я подарил Алеше зимой 1946 года.

В тот же день, проходя мимо почты, я вспомнил про письмо, полученное утром.

— Помнишь, Лёсик, я тебе рассказывал про Сашу Бугрова, который играл на рояле в антре «Американская дуэль», так вот, сегодня письмо от него пришло. Пишет, что разошелся с партнером. Я, знаешь ли, от души пожалел: хорошая была пара. И как-никак сокурсники. Серега Ротмистров, хотя и зануда ужасный, спорщик невыносимый, всегда чтоб его был верх, зато артист отличный. Я ставлю его не ниже Роланда. А вообще,   как подумать, партнерство — дело заковыристое. Сходятся два разных характера. Как ужиться... Бывает, разойдутся партнеры, потом жалеют: не так-то просто найти замену. Ну, у Сашки порядок: образовалось новое трио — два рыжих и один белый... Хочешь, сам почитай письмо.

—  Нет, нет, рассказывай.

— Значит так:   Альперов — белый, а рыжие — Мишель Калядин и Александр Бугров. Пишет, что весь год будут работать на Цветном.

Когда мы уже подходили к цирку, Алексей сказал:

— А знаешь, о чем я подумал? Я подумал, что по этой улице вполне мог прохаживаться Пушкин со своей палицей в руке.

Я подхватил эстафету:

— И в красной феске, в которой приехал из Кишинева. По губам Серго скользнула озорная улыбка:

—  Погуляет, погуляет, а потом садится продолжать «Евгения Онегина».

...После 1938 года я много раз приезжал в Одессу, и, конечно же, посещал книжные магазины, но те наши с Алешей регулярные походы на «пастбище», та атмосфера, те приобретения, те разговоры свежи в памяти, живут и не тускнеют.

«На старости я сызнова живу,

Минувшее проходит предо мною

— Давно ль оно неслось событий полно,

Волнуяся, как море-океан?».

(Пушкин)

 

12

Что такое остроумие? Энциклопедический словарь объясняет кратко: «тонкость, острота ума». Намного точнее и полнее сформулировал ответ Пушкин: «Способность сближать понятия и выводить из них новые и правильные заключения». На этот же вопрос автор труда «О комическом», польский исследователь Богдан Дземидок, отвечает так: «Мысль, трактующая о сходстве между явлениями..., выраженная в лапидарной форме». В качестве примера он приводит следующее изречение: «Дружба как чай: хороша, пока горяча, крепка и не переслащена».

Остроумцу нужны слушатели; какой толк в остроумии отшельнику.

Только самонадеянный чурбан способен сказать о себе, что он — остроумен.

А Серго, такой смешной, такой находчивый на арене, был ли он остроумным в жизни? На протяжении полутора месяцев, что я провел с ним в Одессе, что-то не замечал, чтобы он на каждом шагу выпаливал «хохмы». Такое словцо было в ходу у нас, студентов отделения клоунады циркового техникума. Мы даже образовали новые существительные: «хохмород» — тот, кто способен рожать хохмы, и «хохмохват» — тот, кто может лишь подхватывать чужие шутки.

Время от времени, однако, у Алексея вырывались забавные выражения. Некоторые запомнились. «Второй день проклятый насморк водит меня за нос». «Дешево продаю две рифмы: «братик-флегматик, сестрица-волчица». О гимнастке Зое М., которая перелетала с рук одного партнера в руки к другому, Серго сказал, лукаво блеснув глазами: «А Зойка-то пошла по рукам...». Про акробата Д., человека недалекого и самонадеянного, он заметил, постучав пальцем себе по лбу: «У него еще кворум не собрался...». А вот еще: «У кого хороший стол, у того плохой стул». Зашел разговор о коверном В. Алеша сказал: «Да, чувство юмора у него есть, но оно настолько мелкое, что его не видать». Внук деда-чудака и сам чудак Серго нет-нет да и отмочит шутку: Мы стоим за кулисами и болтаем. Он слышит, что подошло время его выхода на манеж и произносит с озорноватой небрежностью:

— Ну, пошел творить методом социалистического реализма...

 

13

Свадьбу молодые решили сыграть по обычаю умной цирковой старины — на манеже. Степан Стеценко из труппы акробатов Бинго утром расписался с гимнасткой на штейн-трапе Лизой Лавровской, недавней выпускницей циркового училища.

Свадебное застолье взялась организовать по собственному почину женская половина труппы. На деньги, собранные в складчину, накупили на раннем привозе гору продуктов; приготовили несколько видов салата, холодец, винегрет, нажарили рыбы, напекли пирожков, сварили квас и даже — что самое интересное — умудрились втихаря выгнать из свеклы целых три четверти самогона.

После представления установили посреди манежа столы в виде буквы «П», застелили их чистыми листами афишной бумаги, украсили цирк цветами, словом, все было сделано чин чином. Невеста в белом подвенечном платье, что по тем временам являлось редкостью, «всех краше была» — как в песне поется, шаферы с розовыми бантами. Молодые получили много подарков. Шура от нас поднесла красивую салатницу, Серго — заграничную кофеварку в фирменной коробке —где только сумел достать. Его подарок был, пожалуй, самым ценным. Всех умилила дрессировщица собак Мария Андржиевская, она направилась к новобрачным с букетом кремовых роз, а рядом с ней шагал на задних ногах белый пудель с коробкой конфет в зубах. Роль тамады взял на себя Цхомелидзе, живой, заводной, неугомонный Цхо, как его звали друзья-ровесники. Когда гости наелись-напились, вдоволь накричались «Горько», Цхо затеял нечто вроде вечера самодеятельности: гости охотно декламировали, рассказывали байки, отплясывали; Пассо показывал карточные фокусы, сестры Кронец спели красиво на два голоса «Катюшу», только-только вошедшую в моду. Пожилые артисты постепенно начали расходиться. Я увидел, что к уху Цхомелидзе склонился и долго что-то шептал молодой жонглер Коля Барзилович, человек, не лишенный здравомыслия, равно, как и лукавства. Цхо громко объявил:

—  Мы слышали, что товарищ Серго хорошо играет на скрипке. Общественность просит товарища Серго сыграть нам что-нибудь... Свое любимое.

Все взоры обратились на Алексея. Бедняга, как же он смутился. Было видно: лицо его покраснело, руки нервно теребили полу свитера. Ему явно не хотелось играть. Подвыпивший сосед дурашливо подталкивал коверного в бок — давай, давай, чего артачиться. Конфузливо мотая головой, Алеша тихо твердил: не, не...

Возникла неловкая пауза. И вдруг поднялась невеста, Лиза Лавровская и в наступившей тишине внятно произнесла:

—  Алексей Иванович, милый, уважьте компанию, поиграйте для нас, пожалуйста... Я прошу вас.

Через силу преодолев упрямое нежелание, Серго сходил за скрипкой, настроил ее и заиграл. Скрипка в его руках, сверх всякого ожидания, звучала необыкновенно задушевно. Не мне судить об его игре, но, по моему мнению, Сергеев уже тогда в Одессе, мастерски владел инструментом. Слушали скрипача как зачарованные.

Присутствующие наградили циркового Ойстраха дружными аплодисментами.

Когда мы встретились на следующий день, я выразил свое искреннее восхищение:

—  Вот уж не ожидал... Вот удивил! Да ты, брат, мастак, настоящий мастак... — И добавил, что убежден: в самое ближайшее время он использует скрипку на манеже, как мой соученик Бугров — рояль...

Я прочитал в Алешиных глазах интерес. Он спросил:

— А как же он использовал рояль?

— Ты слышал о клоунской паре Бугров и Ротмистров? Серго утвердительно кивнул.

—  Так вот я имел в виду этого Бугрова. Я с ним в приятельских отношениях. Скорей даже в дружеских. В маске рыжего он мне очень нравится. А теперь слушай, как Бугров воспользовался роялем. В детстве он учился в музыкальной школе. Обещал стать хорошим пианистом. А вот, видишь, увлекся — голова бедовая, буффонадой. Прошлой весной Бугров и Ротмистров подготовили антре «Американская дуэль». Ну, да ты, наверное, знаешь — из цирковой классики. Сюжет там простой. Партнеры поссорились и решили драться на дуэли, по-американски: положили в шляпу две записки. На одной написано слово «смерть». Белый клоун растолковывает рыжему: «Тот, кому достанется записка со словом «смерть», должен пойти на конюшню и застрелиться. Вот револьвер...» Роковая записка, как ты знаешь, досталась вечному неудачнику рыжему. Рыжий просит позволить ему исполнить посмертное желание. «Это ваше право, — говорит белый. — А какое у вас желание?»  «Мое желание... мое желание.., — тянет время рыжий, — мое желание такое: перед тем как расстаться с жизнью, я хотел бы сыграть любимую мелодию...». «Что ж, играйте...».

Теперь, Лёсик, представь себе такую картину: посредине манежа стоит раскрытый рояль. Бугров садится, откидывает

крышку и застывает с поднятыми руками и закрытыми глазами — призывает вдохновение. И вот что в этом деле интересно. Я наблюдал за публикой. Знаешь, пожалуй, ни один человек в цирке не допускал мысли, что этот чудак способен извлечь из благородного инструмента хотя бы какие-то гармоничные звуки. Люди думали: Ну, обычное трюкачество. Сейчас под его неловкими пальцами либо клавиши разлетятся во все стороны, либо рассыплется как карточный домик сам рояль. И тут происходил... не знаю как это назвать... происходило, Алеша, нечто вроде психологического парадокса. Для публики это было ошеломляющей неожиданностью. Клоун играл — по-настоящему, с подлинным мастерством, как ты вчерашней ночью. Исполнял Бугров «Плач о героях» Ференца Листа. Цирк слушал, как говорится, затаив дыхание. Его игра потрясала. Я — свидетель. Мертвая тишина стояла даже после того, как прозвучал последний аккорд.

В синих глазах Сергеева билась живая, пытливая мысль. Он отрешенно глядел мимо меня вдаль, видимо, что-то обдумывая. Я продолжал:

—  И в этой тишине рыжий медленно закрыл крышку, поднял воротник пиджака и... тут, Лёсик, важная подробность. Как говорят кинорежиссеры — художественная деталь. Револьвер лежал в конце рояля на его углу. Рыжий не поднимал револьвер, а, не глядя, клал на него ладонь и медленно провозил до самого края инструмента, представляешь? Превосходная находка! Она воздействовала очень эмоционально, словно тебе когтями расцарапывали кожу. Мой друг канатоходец Павел Тарасов, человек не склонный к сантиментам, признавался: «Дважды я смотрел это антре и оба раза испытывал щемящее чувство жалости».

—  Как думаешь, — обратился я к Сергееву, — а если бы ту же самую вещь — листовский «Плач» сыграл опытный пианист, как, смог бы он по-твоему вот также глубоко взволновать слушателей? Лично я сомневаюсь.

Алексей ответил не сразу.

—  Наверно, ты прав. Думаю — прав. Видишь ли.., — он долго искал слова, — тот факт, что за роялем сидел человек нескладный, попросту растяпа, неудачник, сообщало его игре какое-то трагическое звучание. Ведь так? — Он задорно щелкнул пальцами. — Тут есть о чем покумекать.

Антре «Американская дуэль» в исполнении Бугрова и Ротмистрова приближалось, как я полагаю, к трагикомедии, жанр которой вбирает в себя как драматические эпизоды, так и комические, как возвышенные характеры, так и низменные.

Сочетание веселого с грустным, комического с трагическим — эта мысль занимает меня с давних пор, побуждая размышлять об этом, отыскивать объяснение в книгах. Комическое и трагическое сосуществуют в реальной действительности, подобно тому, как низменное сочетается с возвышенным, а прекрасное с безобразным. Генрих Гейне пишет в «Путевых картинах»: «Жизнь, в сущности, так ужасающе серьезна, что была бы невыносима без этого сочетания патетического и комического... После ухода героев на сцене появляются клоуны и арлекины со своими шутовскими дубинками...»*.

*Генрих Гейне. Собр. соч., т. IV. Л., 1957, стр. 132.

Здесь я ненадолго прервусь. С дубинкой в руках клоуны выходили на манеж и во времена Гейне, и в наши дни. Дубинки самой причудливой формы были у Коко, Якобино, Донато, Д. С. Альперова, Бонжорно, Макса, Этардо — всех и не перечислить. Спрашивается: почему современные клоуны-буфф так упорно тяготеют к этому атрибуту? Дань традиции? Преемственность? Подражание? Прежде я как-то не задумывался над этим. Дубинка «на вооружении» комедиантов всех народов имеет глубокие исторические корни. Персонажи народной комедии: Ганс Вурст (Германия), Джек Пудинг (Англия), Жан Фарин (Франция), Санкто Панса (Испания), Карагез (Турция) и наш извечный бунтарь Петрушка — все они обладали дубинкой, чтобы колошматить ею своих врагов. Вот таким образом она и дожила до наших дней, как рудиментарный орган, иначе говоря, как уступка предшествующему времени.

Еще древние знали, что у сценической маски двойной облик — один смеющийся, другой плачущий. Между прочим скорбное и комическое органично сплавлены друг с другом и в некоторых антре классического репертуара, например: в «Отраве», «Динамите», «Комнате ужасов»...

Я поделился с Алексеем своими соображениями на этот счет. Он выслушал меня с откровенным интересом. Понимающе улыбнулся и тоном, каким ведут приятную, неторопливую беседу, сказал, что он тоже об этом размышлял, и что ему нравится как здорово сплетает веселое и грустное Чарли Чаплин в своих поздних фильмах.

—  Эти два мотива — смешное и печальное, — продолжал он, —меня всегда привлекают и у Марка Твена и у Гоголя.

—  И у Сервантеса, — добавил я. — А мой любимый Салтыков-Щедрин вообще считал, что трагедия и шутовство в сущности две стороны одной медали. Постой, — я полистал свою записную книжку, которую всегда ношу с собой. — Вот: «Бывают такие жестокие шутовства, которые далеко оставляют за собой коллизии самые трагические».

*Щедрин Н. (Салтыков Н. Е.). Поли. собр. соч., т. 15. М., 1939, стр. 167. 284

По всей вероятности содержание нашей беседы оказалось до такой степени значимой для нас, что запало в душу и запомнилось даже спустя столько лет.

 

14

Кочевая жизнь циркового артиста богата знакомством со многими людьми, среди которых нередко встречаются личности преинтереснейшие.

Тогда же, в Одессе, судьба-озорница свела нас с человеком удивительным, который поразил наше воображение своей осведомленностью. И что интересно, находился этот человек рядом.

Однажды мы с Алексеем засиделись в его гримировочной, захваченные увлекательной беседой. В дверь постучали. Это был пожарник из команды, что несла посменно вахту в цирке. Человек этот не раз попадался нам на глаза, не привлекая, впрочем, нашего внимания. Зашел он, чтобы справиться — почему горит свет в опустевшем здании. Теперь уже не упомнить, почему он вдруг заговорил о звездном небе, возбудив наше любопытство.

Не упомнить и почему задержался? Почему сразу не ушел, выяснив, что спалить одесский цирк дотла, как Нерон Рим, не входило в план нашего ночного бдения. Быть может потому, что впереди его ожидала скучная, бессонная ночь. Или, возможно, потому, что решил воспользоваться удобным случаем напрямую пообщаться под благовидным предлогом с клоуном, которого все вокруг осыпают хвалой.

Я спросил, как его имя-отчество?

— У греков не бывает отчества, — ответил он, — зовите меня Маркус или просто Марк, фамилию легко запомнить — Христопулос. Христопулос был уже в летах. Внешностью обладал примечательной. Первое, что бросалось в глаза — большой нос. Нет, то был не носище Сирано, и уж если сравнивать с чьим-то носом, то, конечно, с мейерхольдовским. И еще выделялись брови. Густые-прегустые, они росли на его узком, длинном лице не полукружьем, как у большинства, а дико вскинулись наискосок. Демонического вида брови, однако, не соответствовали, его характеру. По натуре, как станет ясно позднее, он был мягок, деликатен, общителен и разговорчив.

Наш новый знакомец стоял, опершись плечом о дверной косяк. Его высокая худая фигура в этой позе выглядела весьма картинно. Говорил он чисто, без акцента. Ну да, ведь он же, по его словам, родился и вырос в Одессе. И все-таки странно: пожарник и небесные тела — что общего?.. А самое интересное то, что рассуждал о звездах настоящий знаток. Откуда бы это? Ночной гость рассказал, что пристрастился к астрономии еще в молодости, когда ходил матросом на судах дальнего плавания. Фортуна послала ему замечательного наставника. Это был штурман на корабле «Деметра». Тоже грек. Фамилия Папандониу. Небесные светила знал как свои пять пальцев. А что касается астрономической навигации, то в этом деле он, как у вас говорят, собаку съел. Штурман, добрая душа, полюбил пытливого юношу. И рассказывал ему о звездах и созвездиях, учил разбираться в планетах и их орбитах, словом, посвящал в тайну небесного свода.

Кустистые брови борца с огнем то и дело шевелятся, вспрыгивают, взъерошиваются над глубоко посаженными жгуче-черными масленистыми глазами, еще зоркими, несмотря на возраст. Его острый взгляд скользнул по нашим лицам:

— Если имеете желание, молодые люди, я покажу вам созвездие Лиры. Его можно увидеть только теперь, осенью.

Мы переглянулись. Отчего бы и нет. Покажите, покажите. И в этот момент с конюшни донесся густой львиный рык, удивительно схожий с басовыми нотами филармонического органа. Я подумал: рычание диких зверей настолько уже привычно нам, людям цирка, что мы совсем перестали его замечать. Маркус мягко улыбнулся и к месту произнес, кивнув в сторону конюшни:

— И созвездие Льва покажу... Э-э, нет, нет, товарищи, — спохватился он. — Льва тут можно увидеть только зимой.

Мы шли следом за нашим гидом, который неумолчно рассуждал:

— Люди в большинстве своем не разбираются. Для них, что звезда, что планета — все одно. — Христопулос с живостью обернулся: — А кто знает, как по-гречески звезда?.. — Конечно, мы не знали. — Звезда по-нашему называется астрон. Отсюда и наука — астрономия. Знали бы вы, молодые люди, какая  это увлекательная штука, астрономия...

Пожарник сел на своего конька. Тем временем он вывел нас на середину улицы. В полночной тишине по темному небу высоко плыла круглая, вошедшая в свою полную силу фосфорическая Луна. Кивнув на нее, бывший матрос тихо сказал, скорее для себя, чем для нас:

— Ступит ли когда нога человека на этот спутничек... Сомнительно, очень сомнительно... Как-никак триста восемьдесят тысяч километров. Да еще с гаком. Нет, нет и думать нечего...

Астроном потер руки, предвкушая удовольствие, и деловито произнес:

—  Ну-с, товарищи, повернемся на север, — и первым проделал этот нехитрый маневр. — Вглядимся... Вон, вон оно где наше созвездие... Видите? — указывал он пальцем с нескрываемой радостью на россыпь крошечных хрусталиков, тускло мерцавших в необъятной выси. —Видите, видите: Лебедь... Геркулес... а вон та — Орел... — палец знатока отмечал одну брезжущую крохотулечку за другой: — Дракон, Вега... Она, — заметьте себе — самая яркая среди них. А всего в созвездии Лиры, было бы вам известно, сорок восемь единиц... — Чувства переполняли Маркуса. — А знаете, кто внес наибольший вклад в научное изучение Лиры? Русский астроном Белопольский... —Соединив кончики пальцев и постукивая ими друг о друга, Христопулос продолжил: Между прочим, Лира по-гречески будет кифара... Золотую кифару подарил своему сыну Орфею сам бог света, покровитель искусства, поэзии и музыки Аполлон. Ну, вы, конечно же, знаете, —сказал наш просветитель, глядя в Алешино непроницаемое лицо, —что мифический герой Орфей прославился как бесподобный певец и музыкант — да, собственно говоря, он-то и изобрел музыку... — А певцом он был, каких еще свет не знал. Голос божественной красоты. Орфей завораживал своим пением не только людей, но и диких животных, и птиц, и обитателей морских глубин. Сила его певческого таланта была так велика, что приводила в движение даже скалы. Вот... А миф о беззаветной любви Орфея к своей жене Эвридике, о, Бог ты мой! Как прекрасно, как трогательно!..

При свете Луны были видны сияющие глаза рассказчика, а его голос сделался взволнованным и вибрирующим. Определенно, Маркусом овладело чувство умиления. Быть может потому, что недавно он потерял жену... Впрочем, меня и самого всегда трогала поэтическая легенда о высокой любви Орфея и Эвридики. Я знал, что Эвридика — прекрасная нимфа, что погибла она совсем юной — ее укусила змея — и что Орфей глубоко страдал, так глубоко, что отважился спуститься в мрачное царство мертвых. Рассказ о тяжких испытаниях, через какие прошел Орфей в огненной преисподней, о том, как нашел и вновь навсегда потерял любимую занимает в книге древнегреческих мифов много чудесных страниц. Интересно, а что думает на этот счет Алексей? Я посмотрел ему в глаза. Похоже, он собирается с мыслями. И вдруг на него снизошел дар слова. Он говорил ровным, чуть задумчивым голосом о том, что многих великих композиторов, например, Баха, Гайдна, Кач-чини, Глюка, и это еще не все, вдохновила любовь... Ну... как сказать? Неземная любовь Орфея и Эвридики и они, то есть композиторы, сочинили об этом оперы и балеты.

Я подумал: «Надо же, чего знает...». Воздух был уже стылым. Внезапно мною овладело беспокойство: время-то уже за полночь. Дома мне обязательно учинят небольшой скандальчик. Женщины обожают, когда их мужья пропадают черт-те где. И к тому же Бог знает с кем... Да, но причем тут Орфей? Почему любитель астрономии заговорил о нем? Словно угадав мои мысли, Христопулос продолжил деловитым тоном:

—  Орфей, товарищи, остался верен памяти Эвридики. Не пожелал вступать в брак ни с одной женщиной. А супружества с ним, знаете ли, добивались даже принцессы. И вот однажды певец оказался на пути шумной, разгульной, опьяненной вином процессии. Это были вакханки, ну, то есть жрицы бога виноделия Вакха. Одна из них закричала: «Вот он, вот он ненавистник женщин!» Камни градом полетели в Орфея. Окровавленный певец упал...

Агатовые глаза Христопулоса смотрели то на Серго, то на меня оценивающе. Он задал риторический вопрос:

— Для чего я рассказал эту историю? — И сам же ответил, —чтобы вы поняли откуда произошло название созвездия. — Тон Маркуса оставался назидательным. Он вновь вскинул голову, уставясь на еле различимые сорок восемь, как он выразился, единиц созвездия Лиры. И в том же положении продолжал: — Когда отлетела душа Орфея, боги поместили его золотую кифару на небо... — Голос грека звучал торжественно. — Вот уже сколько веков каждую осень появляется в северной части неба Одессы прекрасное созвездие Лиры...

... Я спешил домой, вдыхая ночной воздух, переполненный незабываемым впечатлением. Сколько же интересного открылось мне той ночью, спасибо тебе, пожарник-астроном Маркус Христопулос!

 

15

Кто-то из почитателей клоуна Серго предупредил его, что в Центральном универмаге будут продавать материю для верхней одежды — то ли драп, то ли ратин.

Алексей стал обладателем отреза отличного темно-синего сукна.

—  Матери на пальто хочу отправить, — сказал он. Я посоветовал добавить еще и приклад:

— Что там полагается? Подкладка, парусина на борта, пуговицы, материя для карманов.

Пожалуй, ты прав. Насколько я знаю, с прикладом тут нет проблем.

Когда все, что требуется было приобретено, а сверх того добавлен килограмм конфет и две банки консервов, мы с Алешей бережно упаковали все это в посылочный ящик, заполнив пустоты скомканными афишами и направились на почту, расположенную неподалеку от цирка.

По дороге, помнится, зашел у нас разговор о том, как много всякого-разного намешано в человеке. А поводом послужила повесть Ромена Роллана «Кола Брюньон». Незадолго до того я прочитал в газете «Советское искусство» рецензию на оперу Д. Б. Кабалевского «Мастер из Кламси». В статье так увлекательно рассказывалось о содержании самой повести Роллана, по мотивам которой написана опера, что захотелось поскорее познакомиться с этой вещью. Под глубоким впечатлением от прочитанного я захотел, чтобы и приятель насладился моей счастливой находкой. Достав из кармана книгу, я прочитал вслух: «В каждом из нас сидят двадцать разных людей, — и хохотун, и плакса, и такой, как пень, которому все равно, что ночь, что день, и волк, и овца, и собака, и тихоня, и забияка».

— Ну не здорово ли!

— Да, круто заварено.

Серго внимательно глядел умными проницательными глазами. Потирая висок, он произнес:

—  Наш Пушкин о том же самом не хуже сказал: «Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь».

Позднее, вспоминая наш разговор, я думал: не таким ли разным, как пушкинское «свет» и «ночь» был и сам Алексей Сергеев, человек непредсказуемый и противоречивый, с удивительными колебаниями настроений. Никогда не знаешь, как поведет себя завтра, да что «завтра» — через час. Кротость могла вдруг смениться необузданностью, абсолютная вера в свои силы — самогрызением, укоризной за свою, якобы, духовную неполноценность. Твердая воля уступала место робости — всегдашнему его врагу. Детская доверчивость уживалась в нем с подозрительностью, практичность с «размахайством», горячая любовь к жизни с днями мрачной молчаливости. Вот уж воистину: «ты свет — ты ночь».

 

16

Вспомнилось, как в один из выходных дней я зашел за Алексеем, но не застал дома. Отыскал его в гримировочной. С первого взгляда было видно, что он мрачно настроен. Всегда оживленный, всегда веселый в этот раз приятель сидел, как в воду опущенный... Что это с ним? Какая муха укусила?

— Не обращай внимание. Пройдет, — ответил он, глядя хмуро.                                                                               

—  Но все-таки, в чем дело? Может на тебя накатил, как писал Пушкин в «Евгении Онегине» «недуг, подобный английскому сплину, короче: русская хандра?..». Расскажи, облегчи душу.

Через силу, преодолевая смущение, он выдавил из себя тихим голосом, что нашло на него недовольство собой.

Внутренний голос подсказал мне, что я должен подбодрить приятеля, рассеять тревогу.

—  Это, брат, бывает. Меня самого, знаешь ли, порой так ухватит за горло черное уныние, что свет божий не мил... А в чем причина? Да та же самая — неудовлетворенность своей работой, досада, что слишком мало успел; кажется все у тебя пошло наперекосяк. Глядеть на себя тошно.

Я пустился рассуждать о том, что самоуничижение или «самоедство», как теперь называют подобного рода состояние души, присуще многим людям творческого труда. И часто оно, то есть самоедство, сменяется другой крайностью — человек начинает превозносить себя до небес.

Я придал своему голосу шутливую интонацию:

—  Смею надеяться, что эта другая крайность не овладеет вами, многоуважаемый товарищ пессимист...

Сергеев натянуто улыбнулся и вялым тоном порекомендовал мне не валять дурака.

Я подсел к приятелю поближе и попытался отвлечь его от мрачных мыслей.

—  Я тебе, Лёсик, так скажу: всегда довольны собой только дилетанты. А профессионал, он, понимаешь ли, всегда требователен к себе. И часто, очень часто бывает недоволен собой. Спрашивается: от чего же возникает у нас это самое недовольство?.. Да все от нашего стремления к совершенству. Но совершенство, ты и сам знаешь, штука труднодостижимая... Уж это-то мы понимаем. И потому испытываем нечто, подобное страданию...

И тут я подумал: не докучаю ли я ему своим риторическим разглагольствованием? Однако хотелось изложить свое соображение до конца.

—  На первый взгляд это может показаться заскоком, — продолжал я, — но страдание, о котором я только что сказал, укрепляет наши душевные силы. Побуждает к действию. Согласен?

В ответ лишь скупой кивок головы. «Продолжай», — сказал я себе.

—  Страдание подталкивает нас к новым свершениям. А это, сам понимаешь, требует определенных усилий. Зато потом наступает разрядка. Разрядка же всегда приносит чувство удовлетворения. Вселяет веру в себя...

Не знаю, проникали ли мои слова в его сознание, Сергеев сидел с закрытыми глазами, насупив брови и методично постукивал пальцем по столу. В плохо проветриваемой гримировочной было душно. Хотелось поскорее на улицу.

Я сослался на дела и ушел. А на следующий день, когда мы встретились в столовой, Алеша был внутренне собран, по-прежнему, энергичен, уверен в себе.

 

17

Как-то раз во время антракта Серго сказал мне, что нас приглашает к себе звездочет (так мы называли меж собой Христопулоса).

—  Он сказал, что дома у него есть телескоп.

— Да? Так и сказал — «телескоп?»

— Ага. — Клоун довольно точно передразнил низкий носовой голос грека. — «Мой телескоп, конечно, не такой, как на Пулковской обсерватории, но кой-чего увидеть можно...».

Я подумал, что с удовольствием бы пошел, но... побоялся опять вляпаться в домашнюю сцену. Я высказал это Алеше:

—  Она, видишь ли, еще дуется за прошлый поздний приход.

—  В чем дело, — вразумил он, — возьми её с собой. Я засомневался:

— А захочет ли... И к тому же согласится ли звездочет.

— Ну уж это беру на себя. — Серго самодовольно улыбнулся. — Он ко мне, видишь ли, воспылал: то апельсин молча положит в карман, то рыбкой копченой угостит, брошюрку старинную о звездах подарил.

Встретив меня в проходной, пожарник сказал, учтиво улыбаясь:

—  Буду рад, товарищ Славский, ежели придете с супругой... Супруга ваша — женщина симпатичная. Пожалуйста, приходите, милости просим.

В условленный вечер, свободный от дежурства, Маркус повез нас после представления на громыхавшем почти пустом трамвае куда-то очень далеко. На этот раз он был не в пожарной форме, а в цивильном, сидя рядом с Алешей, перебирал янтарные четки. По дороге наш провожатый пояснил, что поселился тут, потому что, прогуливаясь однажды в этих местах, обнаружил бельведер, он возвышался над крышей дома.

—  И я сказал себе: «Вот ты-то, голубчик, мне и нужен...». И понимаете, уважаемая Александра Васильевна, я подсуетился и снял в этом доме комнату, смежную с бельведером... — В присутствии молодой особы сын Эллады сделался изысканно любезным. Галантно улыбнувшись, он добавил доверительно: — А если откровенно, то — купил...

Помню, мы поднимались по скрипучей в три марша наружной лестнице, какие встречаются в южных городах чуть ли не на каждом шагу.

— Осторожно, мадам... Не оступитесь, мадам... О, боги! Кого же я предупреждаю — танцовщицу на проволоке... А вот тут, мадам, я живу. А эта лесенка ведет в бельведер, в мою обсерваторию... Не угодно ли, товарищи, чайку? С вишневым вареньем... Ну, как знаете, как знаете... Быть может потом, позднее.

Бельведер представлял собой круглую, застекленную башенку. Посреди на трехногом штативе был укреплен телескоп. Хозяин горделиво пояснил: «Цейсовский». В простенках между окон висели нарисованные на картоне причудливые таблицы расположения небесных тел. На самом видном месте висел чей-то портрет, человека, явно не нашей эпохи. Увидев, что я разглядыванию незнакомца, хозяин портрета пояснил:

—  Это — Эдмунд Галлей, английский астроном. Он, знаете ли, первым составил каталог звезд. И было бы вам известно, его именем названа одна из комет.

Христопулос отворил окно, выдвинул трубу, навел на резкость и деликатно пригласил Шуру полюбоваться Луной, теперь уже серповидной.

Той памятной ночью мы по очереди разглядывали планеты, которые наш гид причислил к «земной группе»: Меркурий, Венеру и самую яркую среди них Марс. «Ее иногда называют красной планетой...».

— А теперь прошу прощения, — хозяин занял место на стуле, —направим наш дальнозоркий глаз на планеты-гиганты... Пожалуйста, мадам, устраивайтесь поудобней. Перед вами планета Нептун... Между прочим, открыта совсем недавно.

Провожая нас до трамвайной остановки, Христопулос предложил Шуре:

—  Мадам, если будет ваше желание, я с готовностью составлю ваш гороскоп. — Улыбка его стала еще более учтивой. — Расположение звезд определит вашу судьбу. — Он вновь обратился к ней с чопорной мягкостью. — Звезды, мадам, не солгут.

Спектакль при участии звезд, увиденный нами вооруженным глазом, произвел на нас огромное впечатление. В особенности, — как станет ясно позднее, — глубокий след оставил в душе Алексея. После той ночи он постоянно заговаривал со мной о звездопадах, о Млечном Пути, о гелиоцентрической системе Коперника, о путеводной звезде.

— В детстве мне рассказывала мама — она у меня очень религиозная, — пояснил Алеша с некоторым смущением, — что путеводная звезда и привела волхвов к колыбельке Иисуса Христа...

Как много дал нам любитель астрономии. Привил интерес к небесным светилам; научил пользоваться телескопом; научил различать планеты, звезды и созвездия; дал первые понятия о Солнечной системе, о галактике, о Вселенной, о физической природе звезд, о мореходной астрономии, иначе говоря, об искусстве вождения кораблей ориентируясь на небесные координаты; объяснил, в чем различия между астрономией и астрологией, которую Христопулос рьяно исповедовал. И, наконец, привил уверенность в том, что никогда нога человеческая не ступит на Луну, «уже хотя бы потому, объяснил он, что температура на ее поверхности под четыреста градусов».

Я стал часто замечать Сергеева в ночное время со вскинутой головой, разглядывающим небо, усеянное звездами.

Спустя год-полтора до меня стали доходить слухи о том, что он не на шутку увлекается астрономией. Говорили, будто купил себе бинокль с двадцатикратным увеличением, мечтает приобрести телескоп. Я отыскал у букинистов «Популярную астрономию» Фламмариона, надеясь подарить ему при встрече. (К сожалению, во время войны книга пропала, как, впрочем, и вся моя первая библиотека).

Время показало, что утверждение Христопулоса будто нога человеческая не ступит на Луну оказалось недальновидным.

И еще показало время, что интерес Алексея Сергеева к звездному небу не исчез в суете повседневных забот, а остался его пожизненным увлечением.

 

18

Разумеется, что ни Алексей, ни я не отдавали все время только друг другу. Появились тут — как, впрочем, и в каждом городе — и у него, и у меня другие знакомые, с которыми мы встречались. У меня, например, установилась связь с двумя заядлыми собирателями книг; что же касается Серго, то я стал часто встречать его в компании с греком Христопулосом. Не без ревнивого чувства наблюдал я со стороны, как почтительно и даже, казалось, нежно глядел клоун на любителя астрономии и по совместительству пожарника, который о чем-то рассказывал ему.

Появился у нас с Алешей и общий знакомый — Эвальд Мюльберг, атлетически сложенный ловитор, изумительный рассказчик, с неистощимым запасом цирковых истории,

наделенный к тому же прекрасной памятью. По национальности Эвальд эстонец; почти вся его жизнь была связана с Одессой. Он старше нас лет на тридцать, но возрастная разница нами нисколько не ощущалась. Мы питали к этому плечистому, кряжистому, как дуб вековой, добряку искреннюю симпатию. Не знаю как Сергеев, а я так сохранил добрые отношения с Эвальдом до конца его дней, а прожил он, надо сказать, ни мало ни много за девяносто лет.

Во время нашего знакомства Мюльберг не участвовал в программе одесского цирка, он репетировал, точнее сказать вводил в свой номер новых партнеров. Между прочим, давным-давно, когда нас с Алексеем еще не было на свете, ловитор первым у нас ввел в воздушный полет комика. Комиком этим был тогда еще молодой человек Донато, полуитальянец, полурусский, впоследствии — известный клоун-буфф. (К слову заметить, я в числе его горячих поклонников. По тому, как он умел смешить, отношу его к первой пятерке клоунов русского цирка).

В памяти удержался один из воскресных дней. Перерыв между первым утренником и вторым. Мы втроем — Алексей, Эвальд и я — стоим у входа в цирк. Осень в самом разгаре. Погода выдалась солнечная, но ветреная. По воздуху летал пух с редких в Одессе тополей. Как-то особенно остро ощущался соленый запах моря. В ушах и по сию пору гудит грудной, носового тембра голос Мюльберга. Каким удовольствием было слушать его рассказы о старине. В тот раз он говорил, что впервые попал в этот цирк в 1910 году.

— Хорошо помню это время, — произнес атлет, мечтательно глядя в небо. — Тогда только и разговору было, что о первом в России перелете аэроплана из Петербурга в Москву. Этот перелет наделал много шума. Газеты кричали о начале эры авиации.

К слову заметить, говорил эстонец безо всякого акцента. Возможно потому, что у него была русская жена, с которой он недавно развелся. Что, как он сказал, сделало его свободным, позволило, сколько душе угодно, проводить время в цирке.

Вспоминать о прошлом ему приятно. Он продолжал рассказывать о своих впечатлениях, относящихся к первым его выступлениям в этом цирке. Гвоздем тогдашней программы, по его словам, была отважная мадемуазель Марцела. Она исполняла кек-уок среди львов. Арендаторы цирка здесь часто менялись. В те годы директорствовал некто Рафалович, субъект известный в цирковом мире, прославился он в качестве заядлого картежника. Мог за ночь просадить сбор всей цирковой кассы.

Светло-серые, лучистые глаза гимнаста глядели с ироническим прищуром. Вообще-то у него и от природы была добродушно-насмешливая улыбка. Он повернулся лицом к фасаду, а затем обратился к нам с вопросом, какого мы никак не ожидали:

—  Вы мне вот что скажите, молодые люди, знаете ли вы, кто построил это здание?

—  Нет, не знаю, — ответил я. Серго пожал плечами, что явно означало: «Понятия не имею».

—  Ну так вот. Возвел его человек, не имеющий никакого отношения к цирку: пивной король Санценбахер. Построил, чтобы выгодно вложить капитал. Старожил привел интересные подробности. Пивовар, оказывается, выписал не откуда-нибудь, а из самой Вены мастеров и материал. А материал был необычный: цинковое железо в виде больших гофрированных листов. Когда из этих листов мастера собрали стены, сюда на Кобелевскую начали стекаться толпы зевак. Почему? Да потому, что цинковая жесть тогда была новинкой. В солнечных лучах стены сверкали, переливались, точно море в июльский полдень.

Люди пялились на эти стены, как на невидаль. В городе цирк долго называли «серебряным».

Тем временем к дверям стали подходить первые зрители — дети с родителями, с бабушками и дедушками. Ласково поглядывая на ребятню, атлет сказал:

— С тех пор, конечно, здесь все сильно изменилось. И в особенности фасад. Да и не мудрено, сами понимаете, прошло ведь больше полувека... — Помолчав немного, Мюльберг добавил: Свой «Полет с батутом» я подготовил здесь, — он кивнул на цирковой вход, — в двадцать седьмом, а в следующем, двадцать восьмом, был произведен капитальный ремонт здания. Все переделали к чертовой бабушке...

В чем, в чем, а в любознательности нам с Алексеем не откажешь. Мы слушали, что называется, в оба. Я ожидал новой порции сведений об одесском цирке. Но тут двери распахнулись и в проеме возникли две фигуры билетеров в оранжевой форме, обшитой по вороту золотым позументом. Начали впускать публику. В дверях образовалась толчея. Мы переждали, когда схлынет первая волна и вошли в плохо освещенный вестибюль.

 

19

Мы сидим в гримировочной и лакомимся арбузом. Арбуз мы купили по пути, на рынке, который находится в каких-нибудь ста метрах от цирка. В стенах этого внушительных размеров торжища когда-то — в голодном 1921 году — Эвальд Мюльберг давал представления, которые «в сущности позволили мне как-то выжить... — рассказал наш приятель. — Мы, цирковые, тогда буквально нищенствовали...».

Я еще полон впечатлений от нашей прогулки, с которой мы только что вернулись. Мне давно хотелось посетить мемориальный дом Пушкина и я уговорил Алешу и Эвальда составить мне компанию. А уж коли добрались до квартиры, где проживал ссыльный поэт, то как заодно не взглянуть на знаменитую Потемкинскую лестницу, благо она была неподалеку.

Помню: меня порядком удивила ее длина и ширина. Так вот, значит, как она выглядит, прославленная повсюду Эйзенштейном в его «Броненосце Потемкине». Лестницы крупнее не сыскать, пожалуй, во всей России.

—  Вез малого, ей уже сто лет, — произнес Эвальд, поглядев на нас сияющими глазами.

Мы стояли у самой верхней ступеньки и любовались синеющим внизу морем, разглядывали иностранные корабли и оживленную портовую жизнь. Я сказал:

—  Вероятно, Александр Сергеевич в свое время тоже стоял на этом же месте...

—  Ему, наверняка, открывался совсем другой вид, — подхватил Серго. — На рейде тогда стояли парусники.

— А пароходы? Разве он не мог их видеть? Я прикинул в уме —когда появились первые судна с паровым двигателем? — Да, мог... конечно, мог. Ведь именно тогда и начали ходить самые первые «колесники».

Цирковой богатырь заложил руки за широкий затылок и мечтательно откинул голову. Помолчав немного, он заметил, что с одесской лестницей связана уйма всяческих историй. Не обошлось, между прочим, и без нашего брата.

—  Ну хоть бы вот, к примеру, во времена братьев Никитиных известный эквилибрист Степанов — он работал «Эйфелеву башню», слышали? Ну, так вот, он на спор сошел на руках, представляете, на руках, до самой последней ступеньки.

— Ничего себе!... — удивился я, окинув взором громадину лестницы.

— А я читал, не помню уж где, — оживленно произнес Алексей, — что гонщик Серж Уточкин тоже на спор — на бутылку французского коньяка — скатился с нее на велосипеде.

—  Подумать страшно. Как только не расшибся, шалая башка...

Эвальд сказал, блеснув глазами:

—  Тогда бы он не был Уточкиным. Он же — рекордсмен. Гордость Одессы.

И тут меня как стукнуло:

—  Постойте, а не тот ли это Уточкин, что во время мировой войны снискал громкую славу, как боевой пилот?

Мюльберг подтвердил: «Да, он самый».

Когда мы с арбузом подошли к цирку, гимнаст ушел, сказав, что у него еще кой-какие дела.

Алексей отрезал по новому ломтю и озадачил меня вопросом, какого я никак не ожидал. Он спросил, имею ли я «Записные книжки» Ильфа?

У меня невольно вырвался вздох: Серго коснулся больного места. Мне так хотелось иметь эту вещь. Ильфовские «книжки», изданные посмертно, в продаже появились совсем недавно. Достать их, к сожалению, мне никак не удалось.

Алеша вытер полотенцем руки и губы, достал из нижнего ящика кофра и подал мне изящный томик, заметив притом, что добыть книгу удалось лишь по знакомству: один поклонник заранее предупредил.

— А когда это было?

— Да как сказать, недели за две до твоего приезда. Нетрудно представить себе, какое чувство испытывает заядлый книголюб, почитатель творчества авторов «Двенадцати стульев», листая плод вдохновения любимого Ильфа. Посмаковав некоторые записи, я вернул хозяину с печальной миной вожделенный томик. И ввернул к месту, что Наполеон тоже возил с собой в военные походы книги в дорожном сундуке, вроде нас грешных.

Алеша выдвинул ящик кофра, чтобы положить добро на место, но почему-то задержался, видимо, что-то пришло в голову. Потом выпрямился, подошел и вложил мне в руки то, чего жаждала душа.

—  Возьми. Я опешил:

—  Ну что ты, что ты...

— Бери, бери, тебе говорят... Я уже прочитал... Поищу взамен.

 

 

20

Человек пытливый по натуре, Серго не любил повторять себя. Неустанно искал новое в своей работе: изобретал, экспериментировал. И несмотря на то, что порой обходилось это недешево — раскошеливался. Экспериментировать, как я понял, было творческой потребностью Алексея. Бывший акробат-прыгун любил совершать прыжки в неизвестное.

Впрочем, поиск новизны был в духе того времени. Ведущие артисты и режиссеры цирка создавали новые номера и аттракционы. Правда, не всегда это приводило к успеху. Например, экспериментальное представление «Люди морского дна» постигла неудача. Однако тот же ленинградский цирк вслед за тем осуществил постановку двух масштабных пантомим: «Шамиль» и «Тайга в огне». Корифеи нашей арены создали в те годы крупные новаторские работы: Петр Маяцкий — «Мотогонки по наклонному треку», Владимир Волжанский — аттракцион «Лесная идиллия», Валентина и Михаил Волгины — небывалый воздушный номер «Летающая торпеда». Режиссеры Б. Шахет и В. Жанто в 1938 году репетировали представление, какого не знал манеж, «Цыганское ревю».

Я оказался свидетелем двух Алешиных опытов, которые восхитили меня остроумием выдумки и оригинальностью. Правда, один из них я застал уже в действии, зато другой рождался на моих глазах.

Сначала расскажу о том, что уже пошло в дело. Это была веселая интермедия со свитером особой, ручной вязки. (Алексей рассказал, что пришлось долго искать мастерицу, которая смогла сделать такую вещь).

Свитер был с фокусом.

Я держал его в руках; шерстяной, ярко оранжевого цвета, он растягивался, как резиновый.

На эту интермедию коверный выходил на манеж не в черном костюме, как обычно, а в этом свитере. Выходил в тот момент, когда инспектор манежа приготовился громогласно объявить очередной номер. Клоун тихонько встал рядом и, подражая инспектору, так же как он, потирал руки. А когда поднял глаза, то наткнулся на строгий взгляд распорядителя циркового представления. Видели бы вы как наш чудак-чудачина вдруг оробел, застеснялся, и пятясь, пятясь, улепетнул. Но как только инспектор отвернулся, у другого его плеча опять возник оранжевый свитер.

Казалось бы, что тут смешного? А в исполнении Сергеева, который действовал в рамках логики своего сценического характера, это выглядело весьма забавно.

—  В чем дело?! Что вам нужно? — требовательно вопрошал страж порядка.

Несмело, с опаской, очень смущаясь, недоумок просил:

—  Позвольте мне... один разик...

—  Что «один разик»?

—  Всего один разик... коверный выставил мизинец

—   Ну... этого... Ну... объявить.

—  Объявить номер? Хм... Что ж, объявляйте.

Новоявленный конферансье, напуская на себя солидность, пыжился словно индюк. Но едва приготовился произнести первое слово, как услышал смех публики.

Никто другой, кроме Серго, не умел вот так же озадаченно обводить взглядом амфитеатр. Лицо его при этом выражало полнейшую растерянность, он никак не мог понять — что же так развеселило публику? Это недоумение он передавал мимически бесподобно.

И тут простофиля случайно взглянул на себя, взглянул и ахнул: фуфайка нелепо, до комичного укоротилась, стала, как детский лифчик... Мать честная, да что же это такое?! Недотепа панически засуетился: ухватил полы коварного свитера и вытянул его аж до самых колен. Фу-у-у! — вздохнул он облегченно. Порядок. Можно продолжать. Однако стоило ему отпустить руки, как подлая вязанка снова стала под хохот публики медленно укорачиваться... А он, пентюх, и не замечает.

Меня не переставал удивлять причудливый мир фантазии Сергеева. Как остро чувствует он природу комического. Сколько смешных положений удалось ему выкрутить из простой фуфайки. И как мастерски сыграл он этот веселый, изящный этюд.

Я спросил, как пришла ему в голову мысль о растягивающемся свитере?

—  В жизни подсмотрел, — ответил приятель. — По двору бегал еврейский мальчонка в драной фуфайке, доходившей ему до пупка... Я подумал: тут что-то есть... И стал крутить-раскручивать.

Не менее оригинальной оказалась и вторая экспериментальная, по определению самого артиста, придумка — «Глазастое пальто».

Что это такое?

Алексей придвинулся ко мне вместе со стулом.

— Представь себе: я выхожу на манеж в пальто с глазами...

—  Не понял.

—  Ну... как объяснить? На мне длинное пальто, неважно черного или серого цвета. И на нем сплошь — спереди и сзади — нашиты глаза. Много, много... Как по-твоему, дойдет?...

— Смысл тут, как я понял, такой: этим ты как бы говоришь публике: я — зоркий, я — глазастый, я гляжу на вас во все глаза, я все вижу...

Алешины губы тронула легкая улыбка довольства.

—  Ну, да точно... А публика, на твой взгляд, поймет?

— Только она на этот вопрос и может ответить. Лично мне идея очень нравится: оригинально. Небывало. Должно дойти... И к тому же, — я высказал еще один довод, только что пришедший мне в голову, — «глазастое пальто» может стать чем-то вроде твоей фабричной марки. Наподобие тросточки и котелка у Чарли Чаплина. Или как очки у Гарольда Ллойда. Или как двухцветный комбинезон — половина белого цвета, половина красного — на знаменитом  шуте его величества народа Виталии Лазаренко.

Помню, мы увлеченно обсуждали подробности, такие, например, как: размер глаз, часто или редко их следует нашивать, цвет зрачков и тому подобное.

Когда Серго впервые одел пальто с глазами и оглядывал себя в большом зеркале циркового фойе, лицо его сияло восторгом. Сдержанный в чувствах, на этот раз он не скрывал буйной радости. Радость прямо-таки распирала его казалось, вот-вот и сияющий клоун пустится в пляс, подобно тому как Гоголь, завершив главу о Плюшкине, пришел в такой экстаз что выскочил на улицу Рима, где тогда работал над «Мертвыми душами», и в необычайном приливе энергии, чувствуя себя на седьмом небе, ликуя, прошелся по мостовой присядкой...

На мой взгляд, коверный в пальто выглядел как-то сюрреалистически. Но что скажет публика, как воспримет новинку?

Словно сейчас вижу: Я бегу, спешу, чтобы поглядеть, какое впечатление произведет пальто, усеянное, от воротника до полу, глазами с голубыми, синими, зелеными, коричневыми и черными зрачками, глядящими и влево и вправо и вверх.

Встретили одесситы любимого смехотвора как всегда аплодисментами. Я гляжу на лица зрителей, они выражают то ли недоумение, то ли любопытство. От его экстравагантного одеяния чего-то ждут, ждут каких-то комических эффектов. Только люди интеллигентного вида понимающе улыбаются

Опробование глазастого пальто происходило накануне моего отъезда из Одессы. Не знаю, осталось ли оно в клоунском арсенале Серго или повисло под потолком рядом с малиновыми галифе.

 

21

..Ноябрь в Одессе, по словам старожилов, бывает большей частью погожим. В один из таких дней, как хорошо запомнилось, мы сидели с Алексеем на опустевшем пляже беседуя о том, о сем. Было не слишком жарко, но и не холодно. Море выглядело идиллически спокойным. Мелкие волны, нет даже не волны, а так, ленивые всплески мерно накатывали на мокрый песок, сбрасывая хлопья пены, в эти предвечерние часы море источало особо острые запахи. Мы наслаждались ласковым солнышком, благодатью мягкой, безветренной осени. В отдалении купалась какая-то отважная женщина, а слева возле огромных бетонных блоков на столбах, торчащих из воды, мальчишки ловили бычков.

Лицо Серго  лучилось добродушием.

— А ты знал, — спросил он, — что первыми исследовали Черное море древние греки?

—  Ну ясно: от звездочета узнал. Алеша вяло улыбнулся:

— От него, а то от кого же. А еще мне звездочет рассказал, что греки называли Черное море... называли... дай вспомнить... ага — Понтос Эвксинос. Это значит гостеприимное море.

—  Вот уж точно, гостеприимное. Сколько миллионов людей  отдыхает каждый год на его берегах.

Серго в тон мне:

— А скажи, сколько миллионов поправляет здоровье в здравницах и санаториях.

Помолчав немного, Алексей сказал с выражением удовольствия на лице:

—  Известно, что Пушкин, когда жил в Одессе, каждое утро купался в море. И вполне возможно, что приходил на этот самый пляж; ведь от гостиницы Рено, где он поселился, этот — ближайший.

Сергеев коснулся темы, которая живо интересовала: Пушкин в Одессе. Об этом читано-перечитано. Поддерживая разговор, я сказал:

— В письме брату Левушке Александр Сергеевич сообщал, что состояние его здоровья требовало морских ванн.

Алешины глаза лукаво блеснули:

— Жаловался на здоровье, а сам, понимаешь, включил в свой донжуанский список двух одесских... как сказать? великосветских дам.

Я подумал: «Значит он знает о «двойном» романе Пушкина с красавицей Амалией Ризнич и графиней Воронцовой... Ну, конечно же, ему это известно, достаточно взглянуть на его плутовски сияющее лицо».

Швыряя в море гальку, я увидел: волны прибили к берегу медузу.

—  Глянь-ка, глянь... наверно неживая. Не шевелится.

— Медуза горгона, — дурашливо произнес клоун. Неожиданно он легко, пружинисто вскочил на ноги и зашагал вдоль берега, мягко ступая, как всякий, кто овладел прыжковой акробатикой. Он что-то искал. Вернулся с прутиком, почерневшим от долгого соприкосновения с соленой водой. Нагнулся над медузой, перевернул ее.

—  Да, неживая... Подойди. Взгляни — это у нее рот. Усек? А вот это — щупальца. Видишь, вокруг идут. Щупальцами медуза схватывает добычу.

—  Какую добычу?

—  Планктон.

—  От кого это ты нахватался?

— Студент знакомый прошлым летом просвещал... Где-то у нее должны быть половые органы, — он снова перекинул прутиком студенистую лепешку.

—  А знаешь, каких размеров бывают медузы. Очень крупные. Не поверишь: зонт у них до двух метров бывает. Это мне все студент... А щупальца, он говорил, до тридцати метров достигают. Представляешь?

—  Ну, такие тут наверно не водятся. Сергеев пожал плечами. А кто его знает.

Мы помолчали. Молчание нас нисколько не смущало. Я подумал: почему Алексей так часто упоминает Туганова, своего наставника в Ташкенте? Видимо, глубоко запал ему в душу.

— А этому твоему Туганову сколько лет?

—  На четыре года старше меня. Знаешь, я давно уже собирался показать тебе его фото. — Он достал из брючного заднего кармана бумажник. С добротного фотографического снимка глядели умные жгуче-темные глаза. Привлекательные черты лица. В углах красивых губ чуть приметная ироническая усмешка.

—  К сожалению, — сказал Сергеев, — фото не умеет передавать человеческое обаяние.

Верный своей привычке, он задумчиво глядел вдаль. И вдруг заговорил о том, что судьба была к нему милостива: сводила с интересными людьми: Туганов, Шульц, дядя Ваня Лебедев, Правдина...

—  Они-то и вправили мне мозги. Наставили на путь истины. Век не забуду...

Алексей отвел руки назад за спину, уперся на них откинутым корпусом и мечтательно склонил голову набок. Помолчав немного, он стал вслух вспоминать о своих скитаниях по третьеразрядным циркам. Пришлось хватить лиха. И поголодать пришлось, и похолодать. Жалование директора задерживали или выплачивали гроши...

—  Только у одного Сороколетова в Надеждинске и поработал спокойно.   Есть сборы, нет сборов, все равно исправно платил. Деньги у Сороколетова всегда водились. Жена у него, видишь ли, воровкой-карманщицей была. Ширмачка. Полная такая, понимаешь, на лицо красивая. С детства этим занималась. Говорят, виртуозом своего дела была. И, представь, ни разу не попалась...

Дальнейший наш разговор вращался вокруг профессиональных интересов. Мы говорили о разновидностях смешного, о конфликте в клоунаде; рассуждали на всегда актуальную для каждого клоуна, комика, эксцентрика тему — о точках, или говоря иначе, о концовках, завершающих антре, интермедию, репризу. Удачно найденная концовка гарантирует успех даже среднему номеру.

Меня давно уже интересовало, как он придумывает для себя репризы. Я спросил его об этом.

Ровным, деловитым, чуть задумчивым тоном Алеша ответил, что толком и сам не знает.

— Видишь ли, для меня это... как сказать? Дело привычное. — Он отламывал от черного прутка кусок за куском и швырял в воду. — Не придумывать я теперь уже просто не могу. Как я придумываю? Иной раз во время бессонницы. А бывает: иду по улице, увижу что-то необычное и в голову будто стукнуло: «Тут что-то есть...». Часто мне удается увидеть смешное в обыденном. Достаточно какой-нибудь зацепки.

Я слушаю его и разглядываю. На манеже лицо Серго непрестанно мимирует, а сейчас оно ничего не выражает. А вот синие глаза подвижны: говорят, задумываются, улыбаются, догадываются. Только теперь я разглядел как следует, что глаза у него узкого разреза и это производит впечатление, будто их владелец все время щурится.

—  Внутри у меня, — продолжал коверный, — вроде какой-то химической лаборатории, и все, что в нее попадает, перерабатывается в юмор.

Он умолк. И, вероятно, ненадолго. Я уже научился различать оттенки его молчания. Сейчас собирается с мыслями.

—  Я тебе вот что скажу, — как обычно, когда приходилось напряженно соображать, Алексей стянул с пальца перстень и вновь надел, опять снял и опять надел, — вот что скажу. На смешное у меня чутье, как у сапера, который мины обезвреживает. — Сказал и снова погрузился в раздумье.

—  Что в сущности такое комическая единица? — продолжил  он, —я имею в виду сценку или большую репризу. Это — ребенок. — Синие глаза смеялись. — Ну да, клоунская сценка, точно ребенок, проходит все стадии. Вот смотри: зачатие, далее — вынашивание. Ну да, замысел вынашивается. И наконец, появление на свет.

Мне нравилось, что свои сценки он называл по-своему: комическими единицами.

—  Я все время, — сказал он, снова затеяв игру с перстнем, — накапливаю детали для новых комических единиц.

Без видимой, казалось бы, связи с предыдущим бывший акробат сказал, что Серго это не он.

—  Как это не ты?

—  Понимаешь, Рудольф, Серго вовсе не Алексей Иванович Сергеев. Серго — это другой человек. Он кто? Чудик. Играть этого чудика, скажу тебе, мне доставляет большое удовольствие.

Рассуждая, он стал прохаживаться вдоль берега:

—  Странная все-таки вещь. Я получаю от своей работы наслаждение, — губы его сложились в лукавую мальчишескую усмешку, — а государство за это еще платит мне деньги.

Похоже, что на этот раз на приятеля снизошел дар слова. Он продолжал:

— Манеж — мое игровое поле. Здесь я упиваюсь своей властью над публикой. — На его лице появилось горделивое выражение. А может то было непривычное для него выражение мимолетной надменности? Или чувство наивного тщеславия?..

Продолжая наш переменчивый разговор, бессвязно скачущий с одного на другое, я сказал:

—  Не знаю, как у тебя, а у меня вошло в привычку каждый раз после работы перебирать в уме — что было плохо, что хорошо.

Алексей улыбнулся, не разжимая губ:

— А как же, я все время делаю замечания клоуну Серго.

«Пройдет всего три денечка и расстанемся», — подумал я, вспомнив почему-то об авизо, пришедшем в дирекцию: «Отправить Славских и Цхомелидзе пятнадцатого ноября в Харьков». Когда теперь доведется встретиться. Чутье подсказывало, что и Алеша тоже питает ко мне дружеское расположение. И я решил поделиться с ним своими затаенными мыслями. В ту пору во мне еще не выработался иронический скепсис, еще не наступило внутреннее отторжение от коммунистического строя. Тогда я искренне веровал во все химерные посулы партии, веровал, как и подавляющее большинство людей в то, что участвую в строительстве светлого будущего. Но вместе с тем мне люто не нравилось многое из того, что творилось вокруг. Не нравились массовые аресты, жестокий террор, лагеря, зловещая 58-ая статья; не нравились сфабрикованные процессы над «врагами народа», не нравилось доносительство, принявшее чудовищные размеры. Не нравилось жить в постоянном страхе; не нравилось, что правители считают нас за круглых дураков; не нравилось жить двойной жизнью — одна неправедная, лживая, мнимо советская: «одобряем...», «приветствуем...», «да здравствует!». И другая — потаенная, когда можешь доверительно открыть свои истинные мысли лишь близким и проверенным друзьям. Вызывала возмущение липовая сталинская Конституция — филькина грамота: на бумаге —рай земной, в действительности — кукиш с маслом. Но в особенности возмущала насильственная коллективизация.

Да, многое, очень многое вызывало тогда негодование: циничная фальшь партийных бонз всех мастей и рангов. Я уподоблял их всех гоголевским «Игрокам». Там у сатирика за карточным столом сходились отпетые мошенники, шулер на шулере, а туда же —разглагольствуют о честности, о порядочности, о благородстве, о патриотизме.

Нет, нет, это не было прозрением задним числом, когда уже дана историческая оценка иллюзорному прошлому. Именно так, тогда, в тридцать восьмом, думали тысячи людей и я в том числе.

... Никогда в жизни не забуду, как всполошился Сергеев, когда я заговорил о наболевшем. Он вдруг весь напрягся, насупил брови, глянул хмуро, опасливо оглянулся и грубо обрезал меня незнакомым тоном.

— Да ты что!.. Ты что!.. — зашипел он. — Не имею ни малейшего желания слушать. — И зажал ладонями уши.

Я подумал: «Кто-то его уже сильно напугал». Но вскоре, очевидно, сообразив, что перегнул палку, Алексей устало сказал:

—  Пойдем. Пора. Можем опоздать к началу...

 

22

Теперь, по прошествии более шестидесяти лет, я часто вспоминаю свой первый приезд в Одессу и дни, проведенные вместе с Алексеем Сергеевым, который оказался вовсе не таким, каким представал по доходившим до меня слухам: о нем рассказывали, как об очень одаренном клоуне и вместе с тем, как о человеке малоразвитом.

Глубочайшее заблуждение.

Я провел рядом с ним полтора месяца, наблюдал его вблизи изо дня в день и могу смело утверждать, что для своих двадцати трех лет он был умственно развит, духовно зрел, удивлял широкой начитанностью, чуткой, словно сейсмограф интуицией, плодовитой фантазией; удивлял феноменальной способностью мыслить комическими образами, которые уму непостижимо как рождаются в голове этого робеющего молчуна. Вообще говоря, рассуждал он всегда неожиданно, удивляя «поворотами» оригинальных мыслей. Беседовать с ним было одно удовольствие. Алеша все быстро, на лету схватывал, жадно вбирал в себя знания и к тому же памятью обладал исключительной.

Натура восприимчивая, воронежский самородок был человеком деликатным, искренним; я не раз улавливал тончайшие движения его нежной души, именно нежной, а иначе разве избрал бы он среди множества музыкальных инструментов для выражения своих чувств скрипку... В нем был развит инстинкт красоты. Его всегдашняя сдержанность происходила, как я понял, из-за природной застенчивости.

Я близко наблюдал его работу той одесской осенью; я видел его задумчивым, увлеченным, мечтательным, оживленным. Серго был предрасположен к своему занятию, оно полностью отвечало его наклонностям, быть может именно потому он и любил так горячо свою работу. По сценическому амплуа он был комик-простак, впрочем, случалось, что и в жизни он искусно разыгрывал из себя простака.

Хочу отметить и некоторые его привычки в повседневной жизни. Например, после представления любил плотно поесть. В Ташкенте пристрастился пить зеленый чай и не изменял ему до конца своих дней. Иногда «позволял себе» пообедать в дорогом ресторане.

Сказать об Алексее Сергееве только это, значит сказать слишком мало. Он — особый мир — мир непрестанного духовного мужания и творческого поиска; мир умных шуток, мир вдохновенной импровизации. Я воочию увидел, что его внутренний мир освещен инстинктом жизни. Да, конечно, он любил жизнь и заглатывал все ее проявления с той жадностью, с какой морские львы в аттракционе Дурова заглатывают свежую рыбу.

В ту пору — осенью тридцать восьмого — самолет мастера смеха уверенно набирал высоту. Все благоприятствовало полету.

Библейский пророк Исайя предсказал явление Мессии.

Я, разумеется, не пророк, не оракул и даже не ясновидящий, однако смело предрекал клоуну Серго большое будущее.

 

ЧЕРНАЯ ПОЛОСА

1

После нашей встречи в Одессе прошло два года. Сергеев успешно отработал в нескольких городах. Популярность его возросла до такой степени, что в профессиональной среде стали говорить: «После Карандаша, он идет вторым».

Летом 1940 года коверного Серго вызвали в Москву для выступлений в цирке-шапито на Всесоюзной выставке достижений народного хозяйства. Это стало прологом к важным в его личной жизни событиям, которые на поверку обернутся трагедией.

Знакомство с будущей женой произошло на вечеринке. Кроме хозяина дома, лектора Московского планетария, знатока небесных светил, Алеша никого из гостей не знал. Среди присутствующих выделялась своей жизнерадостностью и необычным видом девушка-толстушка в платье из какой-то серебристой материи с глубоким вырезом на груди; такая материя была еще незнакома нашим щеголихам, и они бросали на нее завистливые взгляды.

Хозяйка называла девицу Асей. В темных Асиных глазах светились шаловливые, зазывные огоньки. Выпуклые губы придавали ей чувственную привлекательность. «Не знаете, кто такая? —осведомился шепотом сосед Алексея, немолодой уже мужчина с холеными усиками. — Ужасно пикантная особа...»

Ася была самой оживленной, самой неугомонной, самой веселой. В разноголосый шум застолья она вносила молодой задор, ее звонкий хохот то и дело звучал на другом от Алеши конце стола. Когда она закатывалась смехом, обнажались ослепительно белые, но мелкие с щелочками зубы. Игривая, словно котенок, хохотунья разговаривала очень громко с приятным акцентом, который выдавал в ней иностранку. Артист не отрывал от нее глаз; он обратил внимание, что оба ее соседа усердно подливали ей из разных бутылок, а она, не отказываясь, выпивала. Это немного удивило равнодушного к вину Сергеева.

Но вот чревоугодию пришел конец; со стола все убрали, а секции стола сдвинули, превратив в небольшой, хозяин поставил на него патефон и объявил танцы. Заметно опьяневшая Ася, румяная, развинченная, со взбившейся прической, не пропускала ни одного танца; она вальсировала, скользила мелкими шажками в фокстроте, причудливо выворачивала колени в чарльстоне, в томном танго нежно прижималась к очередному партнеру. Ася пользовалась бешеным успехом.

Патефон заиграл огневой кубинский танец ча-ча-ча; слишком быстрый его ритм не привлек желающих и хозяин собрался было сменить пластинку, но Ася взмахами ладони сказала: «Нет, нет, оставьте». И, подражая движениям рук кубинских плясуний, грациозно покачивая бедрами и животом в ритме музыки, приблизилась неожиданно к Алеше, до крайности смутив его. Танцевала она, несмотря на полноту, довольно легко и умело. Казалось, что своими чересчур фривольными, по тогдашним понятиям, позами танцовщица задалась целью искусить молодое сердце. Все взоры устремлены на них.

И вдруг произошел конфуз: у темпераментной плясуньи отстегнулась на плече и откинулась верхняя часть платья, обнажив голую грудь. Женщины ахнули и стыдливо заерзали на стульях. Алеша покраснел будто гимназистка от сального анекдота. Не стушевалась только Ася. Она спокойно вернула на место угол платья, пристегнула кнопку и, как ни в чем не бывало, продолжила зажигательную ча-ча-ча.

Хозяйка заменила пластинку: поставила умиротворяющий вальс-бостон. К Асе подлетел с приглашением на танец щеголь с ухоженными усиками, но она, не удостоив его даже взглядом, холодно отстранила его рукой, взяла стул и села напротив Сергеева, бесстыже касаясь жаркими коленями его ног.

— А вы почему не танцуете?

—  Не хочется что-то.

—  Ишь какой, — заигрывающе сощурилась кокетка, — вы ведь в цирке выступаете, да? Я видела. Мне понравилось. Подружка моя Маша Зернова, знаете ее? Она на канате у вас выступает, да знаете, знаете, так вот она сказала, что вы — лучший клоун  Советского Союза. Так, да?

От смущения Алеша готов был провалиться сквозь землю, в замешательстве он лепетал:

—  Ну что вы... что вы...

—  А раз самый лучший, значит... как у вас говорят, денежки лопатой загребаете. —   И безо всякого перехода попросила проводить ее домой...

Цирковые старики рассказывали мне: женщина она была дурная. Любила хлебнуть лишнего. Вскружила парню голову, сама затащила его в свою постель, сама женила на себе. Вспомнили, что произошло это в мае 1940 года.

А как она оказалась в Москве, не знаете?

 

— Говорили, будто отец у нее работал... ну то есть был сотрудником секретариата итальянской партийной делегации Коминтерна.

Талантливый артист, Сергеев и мужем оказался талантливым: для него она была лучшей из женщин. Алеша обходился с нею нежно, был внимателен, одаривал подарками, — весь отдавался чувству.

В Евангелии от Матфея сказано: «И прилепится человек к жене своей и будут два одною плотью».

Увы, не стали одною плотью. Уж слишком не схожи были по воспитанию, по характеру и по взглядам. На этот раз Гименей, бог супружества, дал маху: соединил несоединимое. Слова пушкинского Евгения Онегина, которые он относил к собственной женитьбе — «Супружество нам будет мукой» пришлись один в один к брачному союзу Алексея Сергеева. Для него супружество обернулось более чем мукой — адом кромешным.

 

3

1940 год подходил к концу. Европа жила тревожно. Немецко-фашистские войска оккупировали Норвегию, Данию, Нидерланды, Бельгию, Люксембург. Пал Париж. «Известия» писали: «Лондон кровоточит под немецкими бомбами».

У нас тихо, но тревожно. Чувствовалось предгрозье каких-то важных событий. Жизнь продолжалась. В продажу поступили первые электронные телевизоры «17.Т.1». В Воронеже построен и успешно прошел заводские испытания самолет «САМ-13», который являлся самым быстрым в мире — способен развивать скорость до 700 километров в час. Московские театралы восторгались чеховскими «Тремя сестрами» во МХАТе в постановке В. И. Немировича-Данченко и «Трактирщицей» с неподражаемой В. П. Марецкой, режиссера-постановщика Ю. А. Завадский, который в том же — сороковом — году возглавил Театр имени Моссовета. Небывало широко в том году были представлены на нашем экране кинокомедии: «Музыкальная история», «Моя любовь», «Небеса», «Шестьдесят дней», «Старый наездник», «Люди нашего колхоза», «Девушки из Хидобани», «Светлый путь».

А чем тогда жил наш цирк? Весной был проведен первый конкурс на сценарии новых номеров и аттракционов, положивший начало ежегодным конкурсам. Состоялось открытие нового Тбилисского фундаментального цирка. Б. А. Эдер выпустил на арене курского цирка аттракцион с дрессированными белыми медведями — «Во льдах Арктики»; И. Н. Бугримова и А. Н. Буслаев создали тогда же аттракцион «Круг смелости». Т. И. Сидоркин, недооцененный талант, показал аттракцион «Морские львы и купальщицы». Коллектив под руководством В. Е. Эйжена осуществил постановку циркового спектакля «Теплоход «Веселый». Осенью того же года группа цирковых артистов поступила на режиссерское отделение ГИТИСа.

И, наконец, еще одно событие, которое имело серьезнейшие последствия для судьбы нашей клоунады. В декабрьском номере журнала «Театр» была опубликована острокритическая статья, больно ударившая рикошетом по клоуну Серго.

Уже само название статьи — «Искусство нелепостей» — говорило о ее «разносном» характере. Содержание статьи сводилось к тому, что на манеже не стало смеха, из года в год повторяются старые антре, текст слабый, шутки плоские, в клоунадах: «полное отсутствие сюжетного и логического развития...», «забавные эпизоды выбраны из лавки древностей...».

По словам автора статьи: «В цирке все оглупляется: и слова, и чувства, и поступки. Смешат только нелепости».

И вот к какому выводу приводит читателей журнал: «Зрители наши выросли необычайно, а актеры-разговорники цирка и их руководители остались на прежних позициях». Обратите внимание: пафос статьи обращен главным образом на людей, возглавляющих это зрелищное предприятие; им ставится в вину, что они «не готовят комедийных актеров», что «не способны направлять искания артистов разговорного жанра». А далее совсем хлесткое: Возрождение клоунады возможно «только тогда, когда на манеже появятся новые таланты, а в У п р а в л е н и и — л ю д и,  с п о с о б н ы е  н а п р а в л я т ь  и х  и с к а н и я» (разрядка моя).

Выходит: замарана честь мундира. Такое взбесит хоть кого. И пошло-поехало. В ответ цирковое начальство крепко-накрепко подкрутило гайки. Весь репертуар клоунов-буфф и клоунов у ковра подвергся строгой ревизии. Всё мало-мальски сомнительное — прочь!

Клоуны получили директивную установку: «Стать публицистами»... Прибыть «на станцию идейной клоунады». По существу же, идеологический прессинг и окрик только сдерживали развитие веселого жанра.

Алеша Сергеев болезненно воспринял опустошительную зачистку: в его репертуаре остались лишь рожки да ножки.

 

4

— Жили они, откровенно говоря, плохо, — хуже некуда, — рассказал мне ближайший друг Серго турнист Саша Сметании. — Она все время закатывала ему сцены. Когда бы я ни пришел к ним, за дверью слышался ее крикливый голос. Вечные упреки. Вечно пилила беднягу. Да она, понимаете ли, и посторонних-то не стеснялась. Вообще... взбалмошная бабенка. Ветреница. И почти всегда под этим... под градусом. Работу мужа не ставила ни в грош, зато денежки его проматывала одним духом. Алешка то и дело стрелял у меня до получки.

Дом, в котором у Аси была небольшая комната в коммунальной квартире, располагался вблизи окружной железной дороги. В комнате постоянно слышались производственные шумы: грохот колес, паровозные свистки.

Когда жена была на восьмом месяце, Сергеев выписал из Воронежа мать, женщину, по словам знавших ее, твердого характера, отличавшуюся прямолинейностью — что думала, то и говорила. К тому же была она ревностно религиозной, исступленно преданной своей вере. Первое, что она сделала при встрече с невесткой, перекрестила ее живот и произнесла сиплым баском: «Да будет благословен плод чрева сего». Поискала глазами по углам образа, и не обнаружив ничего, молитвенно сложила руки и жарко прошептала: «Господи, услышь мя грешную, — глаза матери горели диковатым фанатическим огнем, — дай, боже, внуку моему счастье земное...».

Все дни, что мать прожила у сына, она пристально вглядывалась в невестку испытывающим взором, каким может смотреть только мать: ведь она хотела уяснить для себя — будет ли сын счастлив с этой женщиной. И очень скоро поняла: нет, с этой ни к чему не способной недотыкой спокойной жизни сыночку не видать. И когда Алексей отвез жену в родильный дом, напрямик все ему и высказала:

—  И куда только глаза твои глядели... Руки у бабы дырявые, неряха, готовить не умеет.   Да нешто такая может быть хозяйкой! А главное, что с рюмкой любовь крутит. От питущей бабы какой прок!

—  Мама, ну зачем вы так.

— А затем, что слеп. Похуже сыскать не мог.

—  Ну хватит, мама, прошу, хватит, как ни как она жена мне.

— Ну здравствуй, сыночек, «жена», да нешто это жена... Тьфу!.. Мне-то милый что, мне с ней не детей крестить, я покудахтала, покудахтала да и улетела на свой шесток, а тебе, сын, маяться с этой недопекой.

—  Мама прошу, помолчите, ради бога.

—  Ты мне рот-то не затыкай, ты послушай, что мать говорит. Это ты слепой, а я-то все вижу. Твоя тютя ведь еще и картежная душа, мастерица мужнины денежки по ветру пускать... Все, все! Не могу больше!.. Уеду, чтобы только не видеть этого безобразия!

В семье Сергеевых не принято было, чтобы дети перечили родителям. Алексей дал матери выпустить пар, а затем перевел разговор на другое, сказал: «Вот-вот вернется роженица с ребеночком, а у них ничего не заготовлено из детского приданого. Что там полагается-то?»

—  Да мало ли чего. Распашонки, подгузники, чепчики... Одних пеленок не напастись.

— Чтобы мы, неопытные, делали без вас, мамуленька. Вы ведь у нас профессор по этой части. Поехали по магазинам, поищем что надо. Заодно и Москву посмотрите.

И вот наступил день, которого Алеша ожидал с волнением.

19-го марта 1940 года у четы Сергеевых родился сын. (Дата запомнилась потому, что в тот день все газеты победно трубили: получен первый синтетический каучук).

В честь брата и Туганова Алексей назвал сына Борисом. Первые недели — самые трудные — Алешина мать, подавляя в себе неприязненное чувство к невестке, помогала управляться с младенцем, а перед первомайскими праздниками уехала домой.

Молодой отец не чаял души в своем первенце. Забавляться с ним было для него наслаждением. Мечтал: подрастет сынуля, будет учить его акробатничать. Нет, нет, не затем, чтобы сделать из него циркового артиста. Свой путь — выбирай сам. Акробатикой мальчик будет заниматься для общего физического развития, для выработки координации движений, да просто, чтобы был ловок и силен.

Однако сбыться мечтам было не суждено.

Нерадивая мамаша оставила однажды коляску с младенцем во дворе, а сама встала в очередь за пивом. Точности ради замечу, что оставлен пятимесячный малыш был в тени, но пока мать — пустая голова —отсутствовала, солнце-убийца добралось до коляски. Когда любительница пива вернулась — ребенок был уже мертв. Смерть наступила от сильного перегрева — солнечный удар.

Узнав о гибели ребенка, Сергеев почувствовал, как у него упало сердце, перехватило дыхание.

—  Что? Что ты сказала, — выкрикнул он, — умер Бориска!

Боже, боже, за что!.. — постанывал он, раскачиваясь всем телом.

И в этот момент где-то близко на железнодорожных путях с жуткой пронзительностью, истошно просвистел паровоз...

В безысходном отчаянии Алеше хотелось кричать, ругаться, биться головой о стену. Глаза его вспыхнули диким огнем:

— Ты... ты, ведьма, убила малютку, собственными руками убила. Уйди! Уйди! Видеть тебя не могу!

Обессиленный и опустошенный от ткнулся холодным лбом на край стола, не вслушиваясь в ее плаксивые оправдания.

Поруганное отцовское чувство терзало ранимое сердце. Несчастный ощущал мучительную боль, словно у него внутри вырвали клок живой ткани, подобно тому, как у рыбы острый крючок выдирает жабры.

Не в силах выносить в бездействии гнетущую боль, Алексей выбежал из дома, миновал двор, ставший ненавистным, влетел в магазин, хотя покупать ничего не собирался, из магазина в сквер, оттуда на улицу — нигде не находя себе места.

Разморенный жарой, обессиленный, с опустелой душой Сергеев ввалился к Сметанину — куда же, как не к нему, кто ближе него. Александр вспоминал:

— Повис у меня на шее и так разрыдался, что я просто не знал, что и делать... Прожил он у меня дней пять, может шесть. Два раза прибегала эта... Аська, выплакивала прощения. Я, говорит, Алешенька, миленький, золотенький рожу тебе еще... Сколько захочешь рожу...

И он сдался... Слаб человек.

У меня, скажу вам, к этой паразитке отношение очень плохое. Ненавижу.

Зимой, помню, после елочных представлений родилась у них девочка. Да только на новое горе родилась. Поверить трудно. Мерзавка напилась и плюхнулась в постель, а там малютка лежала. Ну, и того... всей своей свинячьей тушей раздавила бедняжечку...

Гибель второго ребенка потрясла Алексея до такой степени, что с ним сделался нервный шок.

—  На мой характер, — сказал Сметанин, — я бы убил эту дьяволицу. Или изувечил до полусмерти. Что вы так странно смотрите на меня? Я кажусь вам жестоким? Поймите, такой шаг можно сделать только в минуту отчаяния... Ну хорошо, скажите, а как бы поступили вы сами, если бы ваша жена порешила двух ваших деточек? А-а-а, то-то же... А Лесик бы не посмел. Чересчур тихий. Зато страдал, бедняга, посильней любого.

Чудовищность того, что произошло, по словам Сметанина, говорила: все кончено. Дальнейшая совместная жизнь невозможна. И Алеша порывался уйти, собрал вещи в чемодан, но эта мегера повалилась ему в ноги, стала покрывать их поцелуями, умоляла, обливаясь слезами, остаться, простить ее: «Клянусь святой Мадонной все брошу... В рот больше ни капли не возьму».

—  И он опять уступил.

—  Я сказал ему: «Ты — тряпка...» — Молчит. А что скажешь. — В сущности эта баба, — продолжал Сметании, нервно расхаживая взад и вперед, — исковеркала всю его жизнь: у него начались страшные головные боли, глаза стали вот так часто-часто мигать, на лбу появились морщины, как у старика. С того времени он и потянулся к вину — заглушал боль спиртным. Стал курить. Да-а-а, это был уже не тот Алеша Сергеев, с которым мы так весело проводили время в Ташкенте, в Сочи и здесь, в Москве. Куда подевалась его всегдашняя жизнерадостность...

Алексей часами сидел неподвижно с отуманенным сознанием, ко всему равнодушный, от всего отчужденный, даже любимую скрипку и ту не брал в руки.

В доме поселилась скорбь, глубокая, тяжкая скорбь; каждый предмет, который находился в этих стенах, таил в себе скорбь. Украдкой Алеша оплакивал загубленные души, заливался слезами, жалеючи себя. Жил он с этой женщиной под одной крышей, стараясь не замечать ее, жил сам по себе. Подобные отношения Анна Ахматова назвала «одиночеством вдвоем»:

... Я пью за разоренный дом

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем.

Сметании вспоминал:

— Он говорил мне: «Саша, у меня болен мозг...». Говорил, что мечтает об одном — убежать куда-нибудь подальше, в дремучий лес. «Срубил бы, говорит, я там себе избушку, вроде скита и жил бы мирно, как преподобный Сергий Радонежский в молодые годы».

В цирке жалели Алешу, его любили за талант, за добрый нрав, сочувствовали ему; делились друг с другом: «Ходит сам не свой... тут недолго и умом тронуться». Осуждали «проклятущую» и откуда только взялась такая... Гореть ей на том свете «синим пламенем».

Начало войны застало Сергеева в Полтаве, где он выступал в цирке-шапито. Город небольшой. В тревожные дни цирк посещался плохо, и потому было принято решение прекратить работу. Большая группа артистов, в том числе и Алексей, отправились в Москву.

Аси дома не оказалось. Соседи сказали, что мобилизована на строительство оборонительных укреплений — рыть противотанковые рвы за чертой города. Узнал, что столица на военном положении; введено затемнение. Идет запись в народное ополчение. Производится широкая эвакуация людей, заводского оборудования и культурных ценностей. Бесконечной чередой из Москвы на Восток уезжали научные учреждения, лаборатории, Академия наук, театры, киностудии. По всему городу расклеен броский плакат Кукрыниксов «Беспощадно разгромим и уничтожим врага!» Из всех репродукторов звучит песня «Священная война».

Московский цирк на Цветном бульваре стал своего рода штабом по устройству выступлений цирковых артистов на призывных пунктах, в госпиталях и в казармах, на вокзалах и на эвакопунктах.

У Сергеева была бронь. Не щадя сил, он работал во фронтовых бригадах, стараясь успеть как можно в большее количество «точек», чтобы усталостью заглушать душевную боль.

В ноябре 1941 года начались налеты немецко-фашистской авиации на Москву. Удары бомбардировщиков производились преимущественно по ночам. Нацистские стервятники сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы; тут и там вспыхивали пожары.

К тому времени вернулась с земляных работ Ася. Каждую ночь она поднималась на крышу вместе с другими женщинами и подростками; на ней кожаные сапоги, на руках брезентовые рукавицы.

Вой падающих бомб и грохот разрывов, лучи прожекторов, перекрывающих черное небо, зловещий скрежет тяжело груженных бомбардировщиков, огненные кассеты-зажигалки — со свистом летящие вниз, взметывая снопы термитных искр высочайшей, как говорили, температуры (до 3000 градусов) — такую картину наблюдали дежурящие на крышах люди. Время от времени они видели воздушный бой наших истребителей с мессершмиттами — охраняющими неповоротливых бомбардировщиков. Случалось им видеть огненную феерию; сбитый зенитчиками вражеский самолет низвергался, дымясь и полыхая языками пламени и в финале этого прекрасного зрелища врезался в землю, взметнув огненный фонтан и осветив на короткое время полнеба.

Иной раз на крышу, где дежурила Ася, тоже падали «зажигалки» и она, не теряясь, подхватывала их длинными клещами и гасила в железном ящике с песком.

Во время одной из ночных бомбежек греховная жена Сергеева погибла: взрывной волной ее сбросило с крыши.

 

6

Похоронив жену, вдовец, по словам Сметанина, не очень-то горевал: слишком много страданий принесла ему эта женщина.

Жил он в эту пору трудно, дом не отапливался, окна заледенели, прольешь на пол воду, она тотчас и замерзала; спал знаменитый клоун не раздеваясь. В бомбоубежище по тревоге не уходил, сказал себе: «Будь что будет».

Часто, почему-то, вспоминался Воронеж, улица Кольцова, двор дома № 15, где пристрастился к цирковому делу. А то вдруг в памяти воскреснет Ташкент и все, связанное с ним. Живо увидятся мысленным взором люди, дарившие его своей дружбой, из чьих рук получал он духовную пищу, в которой так нуждался.

Единственной радостью оставались книги; они занимали в его жизни столь значительное место, что, казалось, лиши его чтения, и он утратил бы что-то очень важное, без чего существование теряет смысл.

Так он прожил до февраля 1942 года, когда был направлен в цирк Нижнего Тагила, где двенадцать лет назад под покровительством Василия Джерри делал первые робкие шаги в клоунаде.

В грозную военную годину Серго, как и все без исключения представители веселого цеха, откликался с арены специально подготовленными репризами антифашистской направленности. Своевременно произнесенная острота, нацеленная на врага, воспринималась в те дни особенно остро, вносила в цирковое представление элемент политической злободневности.

Неистощимый выдумщик Серго сочинил за годы войны множество сатирических, как он любил выражаться, единиц, бичующих фашистских агрессоров. Решал свои миниатюры он, как правило, специфическими средствами цирковой выразительности.

Допускаю, что сценки и репризы, которые клоун исполнял во время войны, могут показаться примитивными. Но дело в том, что по жанру это были агитки — сиюминутный отклик на текущее событие.

Созданные в определенное время, для определенного поколения зрителей агитки строились по-плакатному заостренно, как политическая злоба дня и адресовались к аудитории, единодушно настроенной против агрессоров. Некоторым оправданием примитивности антифашистского репертуара служит еще и то, что рассчитан он был главным образом на комическую игру. Смешило и воздействовало не столько «что», сколько «как». Высокая актерская техника даровитого комика сообщала сатирическим «единицам» высокую степень доходчивости.

Ранее уже говорилось, с какой жадностью Алексей впитывал в себя рассказы старых артистов о клоунских номерах прошлого. Среди услышанного им была и сценка «Офицер и солдат», которая в конце прошлого столетия разыгрывалась на арене едва ли не всех европейских цирков.

Сюжет «Офицера и солдата» подсказал Сергееву новое решение. В его трактовке действовали ефрейтор и рядовой немецкой армии, что сразу же придало этой незамысловатой миниатюре политическую злободневность.

Вот как старинная сценка выглядела в исполнении коверного, который мастерски сыграл придурковатого и к тому же необычайно трусливого вермахтовского вояку. В оркестре звучала тема Седьмой симфонии Шостаковича. В луче прожектора прошествовали строевым шагом тщедушный рядовой и верзила ефрейтор, который оставил солдата на посту. Солдату страшно: кругом партизаны, он боязливо озирается. Вытащил из противогаза «чекушку» и для храбрости осушил ее. Разморенный шнапсом горе-вояка заснул. А тут как на беду ефрейтор явился проверять посты. Застав дозорного спящим, он задал ему жестокую выволочку; строилась она посредством серии акробатических каскадов, тумаков, колотушек, затрещин.

Клоун придумал доходчивую концовку сценки. Ефрейтор взвалил себе на плечо измочаленного солдата, а тот, казалось, дурак дураком, но на самом деле проявил себя ловкачом, не упустил момент: очистил ефрейторские карманы. Наворованные вещи — связка часов, браслетов и колец — перекочевали в карманы плута, согласно пословице — «Вор у вора дубинку украл».

Примерно в том же духе — в духе игровых сценок — выстраивал Сергеев и все остальные свои миниатюры антифашистской тематики. В их числе была и придуманная им сценка «Блоха». Содержание ее проще простого.

Коверный, облаченный во фрак не по росту, вынес на арену скрипку и пюпитр. После обычных забавных приготовлений начал играть. Но что это? Что за звуки? Какофония какая-то. А-а-а, вот, оказывается, в чем дело — ноты вверх ногами стоят. Кто-то может сказать: «Старо». Верно, старо, но старо в той степени, в какой «стары» классические трюки акробатики, забывший свой возраст, какой-нибудь флик-фляк или курбет, которые и сегодня увидишь на манеже Петербурга и Лондона, Парижа и Берлина. И, думается, увидят и люди XXI века.

Стоит ли повторять, что Серго — комик неподражаемый, фортель с перевернутыми нотами проделывал виртуозно, как, впрочем, и все последующие, из которых и состояла миниатюра.

Чтобы показать зрителям степень владения инструментом, клоун мастерски исполнял отрывок из «Концертной фантазии» Сарасате, а затем приемом модуляции переходил на «Блоху» Мусоргского. И вдруг во время увлеченного музицирования что-то стало беспокоить скрипача — зачесалась нога. Музыкант смущен. Не прерывая игры, украдкой почесал ногу ногой. Нет, не помогло, видимо, блоха чересчур назойлива. Концертант не выдержал, задрал штанину, но, увы, блоха сбежала. Музыкант начал погоню за беглянкой. Проделывал это Серго, по рассказам очевидцев, бесподобно. Словно милиционер он свистел в свисток, орал: «У, фашистка, проклятая!.. Стой, стрелять буду!» Мимически, с необычайной выразительностью говорил: «Ну, ничего, сейчас я с тобой разделаюсь!..»

Разделался он с «фашисткой» по-клоунски: расстрелял из миномета... (Миномет был списанный, подарен клоуну в одной из воинских частей).

— Попал! Попал! — радовался минометчик.

На этом, однако, дело не заканчивалось. Далее следовала комическая разработка — разработка удивительная, типично в манере Серго, тонкая отделка подробностей и нюансов. Точно искуснейший ювелир филигранно отшлифовывал он художественные детали.

Вот смотрите. Клоун поднимал воображаемую убиенную двумя пальчиками с брезгливой гримасой и долго — так и этак — разглядывал. Потом доверительно сообщал зрителям: «Ногу оторвало...» И снова внимательно разглядывал. И снова комментировал: «И в сердце попало...». И вновь производил анатомическое исследование. А затем внятно и серьезно объявлял под новый всплеск смеха: «И в голову тоже».

По команде коверного униформист вывозил на манеж мусорный ящик, куда и выбрасывали «фашистку». Затем следовала жирная точка. Клоун вытирал руки платком и громко произносил: «Гей цу хаузе».

Публика хорошо улавливала нехитрую мораль веселой сценки: назойливые блохи вермахта испортили хорошую музыку.

За годы войны Серго придумал и сыграл большое количество сценок и реприз, решенных в ключе политической злобы дня.

 

7

Миновали 1942, 1943 годы, наступил 1944-ый. За это время Сергеев сменил несколько цирков на Урале. Каждый город, куда его направляли, существовал по распорядку, продиктованному условиями военного времени.

В те незабываемые дни кочевому племени артистов цирка трудно жилось. Чтобы как-то продержаться, одни наловчились шить на продажу босоножки, другие на продажу готовили из конины котлеты или пирожки, третьи отливали броши для сельских модниц — каждый выворачивался как мог.

Сергееву приходилось труднее других: скудное жалование, скудное питание, перебивался, как говорится, с хлеба на квас; ведь ему постоянно требовались деньги на вино. К тому времени он сильно изменился в лице, осунулся, ослаб, пиджак на нем висел как на вешалке. По-прежнему мучился сильными головными болями.

В цирковых кругах за ним закрепилась репутация человека пьющего. Говорили: «Даровит, но запойный». Алексей хорошо понимал, что его выпивки вредят ему самому, вредят и работе. Случалось, что он приходил в цирк до такой степени пьяным, что дирекция вынуждена была снимать его с программы, а это, разумеется, заметно отражалось на ее художественном качестве. Ведь коверный Серго был душой циркового представления.

Не раз давал он обещание взять себя в руки, искренне пытался побороть свою страсть, но болезненное влечение к спиртному неизменно брало верх. К сожалению, в нем не было и следа того, что называется волей или характером.

Однако нужно заметить, что в пьяном виде он не буйствовал, не дебоширил, не становился назойливым или хвастливым. Алеша оставался тихим молчуном, старался не попадаться людям на глаза — стыдился своего порока.

Некоторые директора цирка пытались вразумлять Серго, говорили, что он уничтожает себя как личность и как артиста. Но он либо отмалчивался, либо отшучивался, а чаще — давал очередное обещание «завязать».

Александр Викентьевич Волянский, человек известный в профессиональной среде, в прошлом атлет-гиревик и борец в чемпионатах, рассказывал мне: «В то время я руководил Ижевским цирком. И вот присылают ко мне нового коверного — Серго. Я кое-чего о нем уже слышал. Отработал он в первый вечер, вижу —клоун хоть куда, публика приняла его, что называется, «на ура». А со второго дня и началось: то вышел работать под мухой, то вообще загулял, спасай положение как можешь. Велел я привести его ко мне в кабинет» .

Грузный, крупнотелый борец взмахнул увесистой могутной пятерней, дескать, э, пустое дело. Сидит, понимаете, смотрит виновато: «Что ж это вы, товарищ Сергеев, разве не знаете, что бывает за прогул в военное время...». Молчит. Только вздохнул глубоко. — Поймите, я не могу укрывать вас. Неужели вы не имеете никакой силы воли, чтобы не пить на работе, чтобы держать себя в форме. Я прикрепил вас к итээровской столовой, а вы меня в благодарность за это подводите. Ну как же так... тихо ухмыльнулся.

— Что это вы смеетесь?! Что такого смешного я сказал.

—  Простите, я не над вами. — В выражении его лица появилось веселое лукавство. — Киевский князь Владимир говорил: «Веселие Руси есть питие...».

—  Вон где вы ищете оправдание своим поступкам.

—  А что вы хотите, сам царь Петр Великий учредил шутовскую, это значит клоунскую коллегию пьянства...

Я аж рассердился. Говорю: «Какой из вас клоун в пьяном виде...». Отвечает: «Вы сгущаете краски». Я понял: убеждениями его не проймешь, и твердо сказал: «Ну вот что, предупреждаю: еще хоть раз появитесь нетрезвым — отдам под трибунал...». В надежде хоть как-то спасти талант для цирка, я приказал своим людям строго следить, чтобы никто из его поклонников, а их у него было полным-полно, не мог его напоить. Таким образом он и продержался до конца сезона.

 

8

Однажды Алеша подобрал на улице неподалеку от цирка жалкого щенка с рваной раной на шее. Выхоженный клоуном песик вырос и превратился в небольшую, ростом чуть больше кошки, беспородную собачонку, необычайной шустрости. Свою питомицу Серго назвал из-за рыжего окраса шерсти Лиской. Характером Лиска выдалась игривым и веселым. Сучонка крепко привязалась к своему спасителю и ревновала его к женщинам. Бегала она на удивленье быстро; прыткая, верткая Лиска любила порезвиться с хозяином, ускользнуть, не даваясь в руки, — большей радости, казалось, для нее не было. Веселые погони за рыжей шустрягой натолкнули Алексея на мысль: игру с собачонкой перенести на манеж, мысль, как выяснилось, весьма удачная, ибо псинку не пришлось дрессировать. Она как-будто бы сразу поняла, что от нее требуется и, не тушуясь от множества публики, ловко ускользала от коверного. Уж он и так и этак пытался ее поймать и шляпой пробовал накрыть, и пробовал настичь длинным броском, каким классный вратарь кидается за мячом, летящим в сторону штанги — Лиска была неуловима. Публика не могла без смеха глядеть на проказливые выкрутасы собаки-бесенка, весело дразнящего клоуна.

Все вроде бы хорошо, да жаль, что погоня не имеет финала. Напряженный поиск в конце концов увенчался успехом. Вот какое завершение он придумал, прибегнув к хитроумному иллюзионному трюку. Коверному все же удалось накрыть шустрягу пиджаком. Лежа на опилках, он ликовал: «Ага, попалась!» Запустил руку под пиджак. Что за напасть — никого. Медленно поднял свою одежонку —действительно никого. Вот чудеса. До крайности пораженный клоун недоуменно оглядывал публику, ища у нее ответа — куда же подевалась шутовка? Ну прямо как сквозь землю провалилась.

Коверный как-то обмяк, погрустнел, накинул на себя пиджак, поднял воротник и уныло побрел за кулисы.

 

9

Телеграмма была краткой: «Направить Сергеева Москву прибытием десятого октября 1944».

Сообщение посеяло в Алешиной душе тревожные чувства. Еще бы: цирк на Цветном бульваре — главный в стране, образцово-показательный; в нем всегда сосредотачиваются лучшие артистические силы; в нем ты получаешь всестороннюю оценку своей работы. Это тебе не шапито. Не оскандалиться бы...

Стоя под струей теплого душа, Алексей беспокойно строил предположения: московская публика, видать, привыкла к Карандашу, после него не примет другого коверного, как после него, Серго, в Ташкенте; никто не проходил, писал Борис, пришлось у ковра поставить кого-то из своих национальных комиков. Может отказаться от греха подальше? Пошлю телеграмму, мол, в настоящее время не в форме. Или болен... Да нет, пустое...

Алешу точил всегдашний червь — самоуничижение, неуверенность в себе и чувство страха.

Одеваясь после душа, он машинально прочитал надпись на талисмане — «Лучшее — завтра». И как-то успокоился. Сокровенные слова внушили веру, что завтрашний день будет, конечно же, лучше сегодняшнего.

В сезон 1944 года дирекция Московского цирка подобрала исключительно сильную программу, номер к номеру. Привожу ее полностью.

Московский ордена Ленина Госцирк

ПРОГРАММА

Лауреат Сталинской Премии —

Заслуженный артист УзССР — А. А. Ханов

Монолог: «СЛАВА ГЕРОЯМ».

Автор В. В. Винников Тарасовы — Канатоходцы Копытины — Перекрестный турник Беляковы — Акробаты с подкидными досками М. М. Егоров — Эквилибрист-рекордсмен

Дрессированные лошади — п/упр. Б. П. Манжелли

Милаевы — Гимнасты на першах

Сокол — Силовые жонглеры

Н. Л. Лавров, А. А. Дубино и А. В. Менжинский — Клоуны — буфф

Р. М. Немчинская — Воздушная гимнастка

Жокеи — группа п/р. Заслужен, арт. РСФСР — М. А. Манжелли

Леопарды и черная пантера — Заслужен, арт. РСФСР — А. Н. Александров

Виктор Драгунский — «Факир» партнеры: В. Б. Клейман и П. Е. Алферова

Л. И. Рожнова и М. И. Шебанов — Акробатический этюд на движущемся пьедестале

А. В. Ирманов — Эксцентрик В. Редина — Вольтиж

В паузах — Алеша Сергеев

Режиссер-инспектор — А. В. Буше

Инспектор манежа— Н. М. Костромин

Художественный руководитель — Заслужен, артист РСФСР — Ю. С. Юрский

Сезон 1944—45 гг.

По свидетельству очевидцев, Серго пользовался успехом. Однако неприятностей с ним у администрации из-за его пристрастия к спиртному было более, чем достаточно. Участник программы Павел Тарасов, давний мой приятель, рассказал: Коверный был ценен для программы и чтобы хоть как-то оградить его от выпивонов, было принято решение: денег ему на руки не давать. К Серго приставили человека, который кормил его и в буквальном смысле стерег, чтобы тот вновь не сорвался. Но куда там! Разве такого ловкача устережешь. Тем паче, был он не одинок: в труппе оказались и другие любители хмельного, настоящие чемпионы возлияний — клоуны Николай Лавров, Дубино и частенько примыкавший к этой гоп-компании Бугров, который жил рядом с цирком и целыми днями ошивался там (в то время Бугров подыскивал себе партнера). Много у дирекции было с ними хлопот. Режиссер — инспектор Московского цирка Александр Борисович Буше, человек степенный, с импозантной внешностью, заметил однажды, что пьянство — профессиональная болезнь русских клоунов. Полагаю, впрочем, что не только русских. Приведу такой пример: знаменитый американский клоун Дэн Раис, снискавший славу лучшего мастера смеха Соединенных Штатов, артист, который пользовался благосклонностью самого первого президента США Авраама Линкольна (к слову заметить, гонорар Раиса был вдвое выше президентского жалования). Дэн имел солидный счет в банке, владел в Пенсильвании роскошным дворцом, делал любимым женщинам баснословные подарки. И, представьте себе, этот кумир американской публики заделался, как писал историк, «пленником чарки». Все прокутил, промотал, дотла разорился. После долгих бедственных мытарств Дэн Раис нашел в себе силы прекратить пьяную жизнь. Клоун стал трезвенником и более того начал разъезжать по стране с лекциями о вреде алкоголя. Такая вот история.

Алексей же Сергеев от своего порока, увы, не освободится до последних дней жизни.

 

В ГОРОДЕ НА НЕВЕ

1

Не виделись мы семь лет. И вот новая встреча с Алексеем, на этот раз в Ленинграде, городе, где я еще перед войной обосновался на жительство.

Из афиши я узнал, что клоун Алеша Сергеев работает в цирке. И, конечно же, захотелось поскорее повидаться, узнать — как жилось ему в страшную военную пору, увидеть его на манеже — чем-то порадует теперь?

Верный своей привычке, которой не изменял и на фронте, я занес тогда в записную книжку: «29 сентября 1945 года встреча с Алешей Сергеевым». Скупая запись возвращает память к той далекой поре, когда мы были на жизненном взлете, когда сердца наши полнились дерзостной надеждой на счастливую будущность.

... Мы дружески обнялись. Он сказал:

— Раздевайся. — И сам снял с меня повидавшую виды фронтовую шинелишку. — Ну как ты, вояка?

Я рассказал вкратце как пережил годы войны. А он — о неудачной женитьбе, о гибели детей. Пожаловался на сильные головные боли.

Из дали дней всплыло воспоминание: гримировочная коверного располагалась стенка в стенку с той, в какой лет десять назад размещался и я с партнершей.

Накладывая на лицо грим, Алексей произнес:

—  Ты, поди, теперь потерял интерес к книгам.

— Временно. Встану на ноги и опять начну собирать. С ноля... Моя библиотека погибла: в войну соседи подтапливали книгами «буржуйку...».

— А знаешь, кого я встретил на днях, — он повернулся в мою сторону, лицо его сияло откровенной улыбкой, — Сима... Семена Ивановича Маслюкова... Мало изменился. А вчера приходили Леня с Шурой. Теперь они, как и ты, поселились тут. — И вдруг спохватился, — да что я тебе говорю, ты и сам знаешь.

Я спросил.

— Известно ли тебе, что Митя перед самой войной снялся в фильме «Танкер «Дербент». Замечательно он там работает. Постарайся посмотреть... Не умри он так рано, его бы снимали и снимали...

— Я высоко ценил его как комика.

—  Да, комик он был, каких поискать: мягкий, обаятельный.

—  В моем вкусе.

Прозвенел третий звонок. Я поспешил «на места». Запомнилась программа. Она была составлена на редкость удачно. В ней представлены мои давние знакомцы: Биб и Боб, Полина Чернега и Степан Разумов. Я увидел их новый номер «Пропеллер в пике», Петр Маяцкий — один из немногих интеллектуалов цирка. Впервые мы встретились в мурманском цирке, он вел на общественных началах кружок английского языка и я был в числе прилежных слушателей. Я глубоко почитаю этого человека.

Снова встретился я и с Николаем Акимовичем Никитиным, превосходным дрессировщиком лошадей. (Могло ли тогда прийти мне в голову, что я напишу о нем и о его отце и дядьях книгу, которая будет издана в почетной серии «Жизнь в искусстве»).

Увидел я и новые для себя номера: буффонадных клоунов Жака и Морица, пластическую акробатку — «каучук» — Стефанию Морус. Такую гибкую, столь профессионально подготовленную артистку видеть мне еще не доводилось. Ни разу не встречался я на манеже и с Александром Николаевичем Корниловым. Он привез сюда свой новый превосходный аттракцион «Слоны и танцовщицы».

Теперь попытаюсь восстановить в памяти свое первое впечатление о Серго-коверном. Впрочем, его тоже коснулась очередная кампания борьбы с космополитизмом. Серго, Биб-Боб, Лео Маро звучит по-иностранному. Следовательно, отныне пусть именуются: не Серго, а Алеша Сергеев, не Биб-Боб, а Рашковский и Скалов, не Лео Маро, а Петр Маяцкий.

Итак, каким же предстал передо мной Алеша Сергеев? Было приятно увидеть как сильно возросла его актерская техника, как мастерски стал он передавать внутреннее состояние своего персонажа, например, растерянность, недоумение, чувство страха. Нередко случалось нам видеть, как иные цирковые комики изображают в утрированном виде охватившее их чувство страха: колени подогнулись, зубы выбивают дробь, все тело нарочито сотрясается. Совсем по-другому передавал это состояние Сергеев. Публика видела, что простодушного недотепу обуял ужас. Но он пытался скрыть испуг, показывая, что ему вовсе не страшно. Такая трактовка — уже другое дело. Это — тонко, это — психологично.

А как он умел теперь располагаться по всему пространству светового круга, заполняя его собой. А ведь тогда в Одессе он, как, впрочем, и большинство клоунов, обживал лишь центр манежа. Появились в его работе и новые комедийные приемы, каких не было в Одессе.

Я с интересом наблюдал за публикой. Как сильно захватывают ее интермедии коверного, как дружно разражаются они смехом. И ведь что удивительно: на арене ни декораций, ни световых эффектов, ни бутафории — клоун со зрительным залом один на один. Диву даешься — каким образом получается у него так властно подчинять себе весь цирк. Не иначе, как магией своей игры.

Клоунская палитра обогатилась еще одной краской. К такому заключению я пришел, посмотрев его несколько раз. Коверный высматривал где-нибудь в первых рядах зрителя или зрительницу повышенной восприимчивости, натуру особо эмоционально реагирующую на все, что происходит на арене. Вот этого-то человека он и делал своим партнером. Клоун направлялся к «объекту», не сводя с него веселого взора и радостно здоровался за руку, словно со старым знакомцем. С этого момента, чтобы смехотвор ни проделывал, он адресовался только к своей избраннице или избраннику. Такой контакт придавал каждой очередной интермедии дружеский, интимный характер.

Я обратил внимание на то, что теперь Сергеев стал широко использовать скрипку. Например, в короткой шуточной сценке скрипач увлеченно исполнял одно из каприччио Паганини. И вдруг обнаружил, что у нот, стоящих на пюпитре, оторван угол. Поискал пропажу тут и там и, не раздумывая долго, вытащил из папки первые попавшиеся под руку ноты, оторвал угол, приставил туда, где недоставало и в творческом экстазе с блеском доиграл мелодию до конца.

Другая миниатюра со скрипкой имела более сложную форму. (Когда-то я уже описал ее в одной из своих статей, но, полагаю, не грех повториться: уж больно хороша). В сущности, это был маленький музыкально-эксцентрический моноспектакль. Начинался он издалека. Коверный шагал по барьеру со скрипкой под мышкой. И вдруг заметил красивую девушку. Сердце забилось учащенно. Как привлечь ее внимание? Скрипка... Ну, конечно же, скрипка — она поведает о вспыхнувших чувствах, о любви с первого взгляда.

И вот скрипка начала проникновенно петь о сердце, которому не хочется покоя.

Неожиданно к скрипачу подошел инспектор манежа и строго потребовал прекратить игру. Музыкант утратил самообладание, он в полной растерянности — как поступить? Как выполнить приказание и не утратить притом достоинство? На выручку пришли оркестранты; подбадривая коллегу, они заиграли популярную в то время песенку: «Капитан, капитан, улыбнитесь...». Слова песни подсказывали: «Только смелым покоряются моря». И вздыхатель воспрял духом. Да, конечно, конечно, надо быть смелее. Он решительно шагнул в манеж, нарисовал на опилках концом трости нотный стан. (Алексей рассказал, что сначала ноты, нарисованные на опилках, плохо прочитывались. И тогда он нашел выход: стал засыпать в трубку трости зубной порошок). Под аккомпанемент оркестра влюбленный скрипач стал вдохновенно играть, адресуясь к своей избраннице, мелодию о веселом ветре. (Музыка И. Дунаевского, фильм «Дети капитана Гранта».)

Однако, едва только скрипач вошел в раж, как перед ним вновь выросла грозная фигура. Инспектор манежа объявил начальственным тоном: «Здесь играть нельзя!» Ну что ж, нельзя так нельзя, с начальством не поспоришь. Музыкант послушно стал собирать свое «хозяйство» — ноты, нарисованные на опилках. Но куда же все это деть? В карман? Нет, лучше в шляпу.

По клоунской логике — играть запретили на том месте, а на другом, вероятно, не возбраняется. Отойдя в сторону, влюбчивый скрипач высыпал из шляпы ноты и, опасливо озираясь на занавеску, за которой скрылся блюститель цирковых порядков, продолжил с огоньком прерванную мелодию...

И вдруг на словах «кто ищет» песня застопорилась. В нотах не оказалось конца фразы — «тот всегда найдет». Смычок тревожно выводит, подобно испорченной пластинке: «кто ищет... кто ищет... кто ищет...» А глаза лихорадочно высматривают: где, где, ну, где же недостающие ноты?

И тут скрипача осенило — вероятно остались на старом месте. Он бросился туда, стал нетерпеливо разгребать опилки. Наконец, заметил возле барьера недостающий кусочек мелодии и обрадованный подсыпал пригоршню опилок к остальным. Все это Сергеев проделывал предельно серьезно, с подлинной верой в правду производимых действий.

И вновь зазвучала скрипка. Но, увы, вывела только «тот всегда...» Батюшки светы! А где же ноты для слова «найдет?» Недоумение, растерянность, отчаяние отразились на лице неудачника. Испорчена такая песня!... Сконфуженный, он мнет в руках свою шляпу, готовый пристыженно покинуть манеж. И вдруг, на самом донышке шляпы обнаружил забытую горсть опилок. Обрадовался, подсыпал к остальным нотам и доиграл вместе с оркестром, прозвучавшее торжественным мажорным аккордом «тот всегда найдет».

Актерское исполнение было таким чарующе легким, естественным, что, казалось, будто эта наивная история с нотами на опилках родилась тут же на наших глазах.

Как и тогда в Одессе, я поражался причудливости клоунской фантазии. Это же каким изобретательным умом надо обладать, чтобы придумать такую изящную, полную остроумия сценку, простую, как сказка и мудрую, словно народная притча.

Среди других интермедий, исполненных Серго, одна произвела исключительное впечатление, просто ошеломила меня, подобно тому, как ошеломил цирковую публику герой романа А. Грина «Блистающий мир». Помните: он быстро-быстро побежал по кругу арены и вдруг отделился от земли и стал летать... А ведь у него не было ни крыльев! ни каких-либо технических устройств. Разумеется, это всего лишь фантастика.

Но для нас в этой истории важен факт эмоциональное воздействия, какое способна оказывать на человеческие сердца демонстрация из ряда вон выходящего.

Перед тем как рассказать об этой удивительной интермедии, которую Серго называл «Стул», посетую на то, что вновь испытываю чувство досады — самое доброе намерение честно описать тогдашние сценки этого коверного не способно передать читателю полное представление — в чем же заключено обаяние этих сценок, которые так очаровывали публику.

В пересказе, даже самом подробном, исчезает что-то очень важное — ощущение подлинности. Ведь только живое, сиюминутное исполнение может передать нюансы, оттенки, тонкости, возникающие в момент талантливого лицедейства.

И все же, чтобы творческое наследие Алексея Сергеева не исчезло бесследно, пусть останется хотя бы какое-то свидетельство современника-очевидца.

Итак, речь об интермедии «Стул»; коверный разыгрывал ее по ходу номера Круффи, гимнастов на тройном турнике.

Как зачарованный наблюдает клоун за чередой удивительных трюков; гимнасты стремительно перелетают с одного турника на другой. И вдруг этому простачку, любопытному, как молодой шимпанзе, захотелось тоже повертеться на перекладине, как те ловкие гимнасты.

Вот он, смотрите, попытался схватиться за гриф, да не тут-то было: никак не дотянуться. И не допрыгнуть...

(Серго очень выразительно передавал состояние конфузливости своего персонажа: у него, точно у растерянного малыша от смущения поднимались плечи; он как-то мило и забавно поводил ими. Наверняка подглядел это у детишек).

Потом сообразил: нужно со стула. Принес и только было встал на него — тррах! ножки разлетелись, а недотепа плюхнулся носом в землю.

У рядового клоуна на этом бы все и закончилось. У рядового, но не у Серго. По сюжету и по художественным средствам сценка «Стул» развивается в соответствии со своей внутренней логикой; в ней все оправданно и все последовательно.

Дальше незадачливый турнист принимается за починку стула. Но делает это — что важно — тактично, отойдя в сторонку, и не отвлекая внимания зрителей. Он так увлечен своей тихой работой, что «не замечает» как гимнасты закончили выступление и покинули манеж, на котором теперь и развернется вовсю наш герой.

Обратите внимание, как резко сменился ритм: из вялого он превратился в торопливый, даже лихорадочный. Ремонт стула в сущности — небольшая комическая сценка, состоящая из целого ряда забавных трюков. Вот он в спешке отбил молотком себе палец, вот, поглядите, усердно укрепил последнюю ножку, поднял стул — три из них вывалились... Ну что ты будешь делать! Разнервничался. Переворачивает стул впопыхах и так и этак — вставляет в гнезда ножки, а они, словно дразня, выскакивают...

Ну, наконец-то, смонтировал все как надо. Поставил стул на землю и — о, ужас!: три ножки укреплены нормально, на своих местах, а четвертая... насмешливо торчит над сиденьем. С ума сойти! Спокойно, спокойно, не нервничай. Исправь, сделай как должно. Та-ак. А сейчас проверь — достаточно ли прочно... Полный порядок. Теперь можно и поупражняться на перекладине. Поднес к турникам стул, встал на него — глядь, а их и уже след простыл, словно ветром сдунуло: униформисты унесли за кулисы. А-а! Будь ты неладен! И в сердцах —хвать стулом об пол!

Размышляя над увиденным, проверяя свои впечатления, я понял: главное в клоунских сценках Серго не комическая коллизия, а то, как он выражает свое отношение к случившемуся. А это уже, как вы понимаете, область актерского мастерства, в котором он показал себя виртуозом. От искусства этого коверного зритель получал нечто большее, чем простое развлечение.

«Стул», по сути, — юмористическая новелла с чисто о`генриевской концовкой. Такой формы — новеллистической — наш цирк в ту пору еще не знал. Алексей Сергеев опередил свое время. Его новаторское творчество оплодотворяло цирковую клоунаду тридцатых годов.

И еще одна новая миниатюра, также решенная в действенно-игровой форме, поразила меня в тот вечер. Но прежде, чем рассказать о ней — небольшое отступление.

По окончании спектакля я зашел к Алеше выразить свое восхищение. Разговор коснулся этой миниатюры. Он сказал, что далась она ему непросто.

— Я придумал лирическую сценку, — пояснил он, — для которой нужно было что-то вроде служебной подсобки. Понимаешь, клоунская подсобка, устроенная в барьере... Ты сам только что сказал, что удивился, когда я стал лечиться синим светом.

Да, действительно, упомянутый им фрагмент изумил и порадовал выдумкой. Вот как он выглядел. Коверный грохнулся на спину, и комично хромая, добрался до барьера и тут произошло неожиданное: он нагнулся, распахнул во внутреннем кольце барьера дверцы, словно в кухонном столе, достал изнутри лампу синего света, включил ее и стал лечить ушибленное место. Вот это да!

Алексей перехватил мой восхищенный взгляд.

— Думаешь легко было добиться, чтобы в барьере вырезали дыру и навесили дверцы. Инспектор манежа и слушать не хотел, уперся: «Не дам портить барьер!» И все тут. Слава богу, вмешался Кузнецов. Сделали...

Ну, а теперь рассказ о самой сценке. Коверный решил пригласить на ужин красавицу Стефанию Морус. Когда она исполняла свой номер в центре манежа, на пьедестале в узком луче прожектора, он тем временем сделал все приготовления: достал из «подсобки» крахмальную салфетку, постелил ее на барьере, поставил два прибора, два бокала, бутылку вина, закуску, зажег свечи в медном шандале. И вот артистка закончила выступление, раскланялась и только было собралась покинуть манеж, как коверный галантно пригласил ее отужинать с ним, указав на барьер, — все готово, милости просим...

Акробатка весело рассмеялась и убежала.

А клоун, этот вечный неудачник, печально вздохнул, подхватил подсвечник, загасил огонь и понуро побрел за кулисы... Но не пройдя и половины пути, вернулся, поставил подсвечник на место, а бокалы и бутылку прихватил с собой и уже с радостным видом покинул арену бодрым шагом.

«Несостоявшийся ужин», «Подсобка», «Ноты на опилках» — это был уже новый виток развития нашего цирка, новая эстетическая категория.

 

2

Жил Сергеев в гостинице «Европейской» — шесть минут хода до цирка. Поместили его в большом, двойном номере, но вторая комната была нежилой: во время войны там обвалился потолок; так и стояла она с закрытой дверью в ожидании лучших времен.

Мне хорошо знаком этот респектабельный отель в самом центре города на короткой уютной улочке, ведущей к Русскому музею. Когда-то в молодые годы (тогда я еще не был жителем этого города), ГОМЭЦ* «продал» наш номер местному мюзик-холлу.

*Государственное объединение музыкальных, эстрадных и цирковых предприятий.

Поселили нас в «Европейской»; сколько знаменитостей встречалось мне там...

Но вернемся в 1945 год. Свободное время выпадало у меня нечасто: трудные времена, семья, маленькие дети, надо было «крутиться», зарабатывать на жизнь. Даже пальто не мог себе справить, так и ходил в шинели. И все же нет-нет да и заскочу в 418 номер. Нашел я Алексея сильно изменившимся: держаться он стал уверенно, сделался разговорчивее, мог поддержать любую беседу. Непрестанное чтение и упорный поиск знаний выработали в нем самостоятельность мышления, расширился его умственный горизонт. По моим наблюдениям, к тому времени Сергеев достиг духовной зрелости. Увидел я и внешние перемены: Алеша заметно возмужал, в русых, поредевших волосах бросились в глаза отдельные седые волоски; кожа на его лице была изрезана морщинами. А ведь ему всего только тридцать лет.

Появилось в нем и то, чего не замечал прежде — гурманская наклонность. В один прекрасный день пригласил он меня в ресторан на нижнем этаже «Европейской». Держался он притом уверенно, как завсегдатай. За столом долго рассматривал меню с видом знатока и заказал какие-то незнакомые, замысловатые блюда. После десерта блаженно потянулся и сказал: «Люблю вкусно поесть».

Однажды пришел я к нему и еще в коридоре услышал возбужденные голоса. С чего бы, думаю, сыр-бор загорелся? Оказалось, что Алексей в подпитии заснул в ванной с включенными кранами. Водой залило номер, расположенный этажом ниже. Администрация собиралась выселить нерадивого постояльца. По счастью, директор гостиницы был его поклонником и потому бедолага отделался крупным штрафом.

Помню, как-то раз я провожал его в глазную лечебницу: ему там делали уколы в нижние веки. «Врачи сказали, — пояснил он, —иначе бы ослеп». По дороге я спросил:

—  Скажи, а тебя узнают на улице?

— Узнают. Особенно почему-то на Невском. Оборачиваются, улыбаются, иногда подходят, заговаривают.

—  Ну и как, тебя это смущает?

—  Да в общем, не очень.

— А вот наш любимый Максим Горький, — вычитал я где-то, —когда жил в Питере, сильно тяготился свалившейся на него популярностью.  «Возникало желание, — писал он, — проткнуть Исаакиевский собор Адмиралтейской иглой». Каково сказано. А?

—  Да-а, Горький — писатель от бога. После «Моих университетов» много я прочитал его вещей. А если увижу, что в театре идет его пьеса, а я свободен, непременно пойду.

Помолчав немного, добавил:

—  Мечтаю заиметь его полное собрание сочинений.

Теперь, когда мне случается проходить мимо «Европейской», сильно перестроенной в наши дни, всякий раз вспоминаю с улыбкой Лесика, заснувшего в ванной и залившего нижний этаж.

 

3

Когда у меня выпадало два—три часа свободного времени, я забегал в цирк, зная, что увижу Алешу либо в его гримировочной с книгой в руках, либо в музее.

Музей при ленинградском цирке не имеет себе равных в нашей стране. В нем хранится богатейшее собрание фотографий, гравюр, газетных вырезок, рукописных воспоминаний артистов; программки, проспекты, каталоги, тысячи журналов и книг на русском и иностранных языках, картотека имен — все, что относится к истории цирка и его сегодняшним дням. Сергеев приохотился рыться в материалах музея, читать книги, делать выписки и зарисовки.

Сотрудница музея Ольга Георгиевна, женщина доброжелательная, обходительная, готовая помочь всякому посетителю, то и дело подкладывала на Алешин стол что-нибудь интересное по вопросам клоунады.

В музее обычно работало одновременно несколько человек; разговаривать там не принято и мы с Алексеем выходили обычно потолковать на лестницу.

В моей записной книжке значится: «16 февраля 1946 г. разговор с Алешей о пантомиме».

Я спросил:

—  Когда я подошел к тебе, ты что-то записывал. Что тебя заинтересовало?

— Пантомимические сценки древнеримского мима Париса, фаворита Нерона.

—  А-а-а, понятно. Я уже говорил тебе, что пантомима — любовь моя. В цирковом техникуме пантомима была у нас одним из самых любимых предметов.

Приятель достал сигареты, закурил и с живостью в глазах сказал:

—  Хочу поглубже познакомиться с искусством древнеримских и древнегреческих мимов.

—  А я, знаешь ли, мечтаю когда-нибудь организовать студию пантомимы.

Алексей выпустил клуб дыма и произнес:

—  Руди, можешь себе представить, я сделал в области пантомимы маленькое открытие, — в его глазах мелькнула озорная лукавинка. — Я, понимаешь ли, установил, что самым первым мимом на земле был библейский старец Захария. Не удивляйся. Я все объясню. Однажды на рассвете к этому старцу явился архангел Гавриил и сказал ему благую весть: «Твоя бесплодная жена родит сына. Назови его Иоанном. Это — будущий Иоанн Креститель». Захария не поверил. За это божий посланник лишил его речи. И стал Захария изъясняться знаками. Таким образом старец положил начало искусству пантомимы. — Сдерживая усмешку, Алеша добавил: — Надеюсь, ты понял, что это шутка. Но история о Захарии, отце Иоанна Крестителя и в самом деле, в точности описана в Евангелии от Луки.

Я подумал: «Любопытную штуковину выкопал». И в тон ему дурашливо заметил:

— Поспеши запатентовать свое открытие.

 

4

Художественным руководителем ленинградского цирка в то время был Е. М. Кузнецов. Критик, журналист, редактор, историк, автор многих книг по различным вопросам искусства, в том числе и фундаментального труда «Цирк», имеющего огромную научную и практическую ценность. Интеллигент в четвертом поколении, человек редкого душевного благородства и воспитанности, Евгений Михайлович своим живым, любезным характером, своей обходительностью сразу же располагал к себе. И внешне он был привлекателен: изящно сложен, подтянут, благообразен. Мне нравится литературный слог Кузнецова, я прочитал, полагаю, все, что вышло из-под его пера.

Мы были знакомы с давних пор, еще с момента первого нашего приезда в этот город. Евгений Михайлович писал о нашем номере и в журнальной статье и в своей книге: мы с партнершей удостоились чести быть приглашенными к нему на обед. И теперь по прошествии стольких лет, когда нам случалось встретиться ненароком, он любезно задерживался и мы перекидывались несколькими словами.

Я знал, что Кузнецов высоко ценит талантливого коверного; хотя, когда он подбирал номера для программы открытия сезона, по его словам, ему не рекомендовали в главке брать Сергеева, говорили: «Он — пьющий, намучаетесь с ним».

— Но я все же решился, — сказал Евгений Михайлович. — И пока — тьфу, тьфу, тьфу — он меня ни разу не подвел.

Я думаю, что воздерживался Алеша прежде всего из-за глубокого уважения к личности авторитетного руководителя, разрешая себе выпить лишь после представления.

У коверного Алеши Сергеева было много почитателей. К нему в гримеровочную комнату часто наведывались актеры театра, эстрадники, люди кино выразить свое восхищение.

На самом видном месте стояла, прислоненная к зеркалу, фотография Аркадия Райкина. На обратной стороне его рукой написано: «Уважаемый Алеша! Спасибо за веселый праздник. Не помню, когда еще я так смеялся. Аркадий Райкин». Позднее, Аркадий Исаакович, когда у нас зашел разговор о Сергееве, назвал его гроссмейстером юмора. И добавил, что смех его светлый, добродушный и что при первой же возможности сходит в цирк еще раз насладиться искусством этого комика милостью божьей.

Воспоминание, связанное с визитом к клоуну другого человека, популярнее которого в то время, пожалуй, не было во всем театральном мире, живет во мне особенно ярко и отчетливо.

По окончании представления я заскочил к Алексею, чтобы пройтись с ним до «Европейской». Разговариваем мы о чем-то и вдруг в комнату без стука врывается молоденький униформист:

— Товарищ Сергеев, товарищ Кузнецов велели предупредить: они идут к вам вместе с товарищем Черкасовым.

Мы, конечно же, пришли в замешательство. Да и любой на нашем месте оробел бы. Еще бы, такая знаменитость! Мне было известно, что Черкасов — большой любитель цирка; старался не пропускать ни одной новой программы. Позднее, в семидесятые годы я прочитал воспоминание жены Николая Константиновича; она пишет: «Еще в раннем детстве его воображение поразил цирк. В доме Черкасовых появились акробаты, клоуны, фокусники. Мальчик был очень тонким и сгибался и складывался как хотел. Так началась его пожизненная любовь к цирку, приемами которого он пользовался часто в своем уже зрелом искусстве»*.

*Н. Черкасова. Рядом с Черкасовым. Л., 1978, стр. 14.

В тот раз я не знал как мне поступить — уйти или остаться? Но было поздно: они уже переступили порог гримировочной.

Высокого роста, размашистый, слегка возбужденный, Николай Константинович сгреб Алешу в объятия, потом отстранил, оглядел приветливыми глазами и сказал своим знаменитым баском чуть в нос, что пришел выразить свою признательность.

—  Ваша работа, дорогой мой, произвела на меня большое впечатление... Вы, братец, прирожденный комик, — Черкасов повернулся к Евгению Михайловичу, — уж я-то разбираюсь в этом... — Гость обаятельно улыбнулся. — По правде говоря, самого себя я прежде всего почитаю комиком...

С жадным интересом наблюдал я из своего угла за происходящим. Черкасов ласково говорил, что Алеша покорил его своим юмором, естественным, как пение соловья, что ему понравились его шутки, в особенности со скрипкой.

—  В моем представлении вы — теплый клоун, клоун высокой пробы. — Говоря это, Черкасов машинально — что меня глубоко изумило — стал наводить порядок на Алешином столе, аккуратно расставляя гримировальные принадлежности. Потом достал из кармана газету, оторвал полосу, скомкал и стал стирать пудру и крошки. При этом маэстро продолжал говорить, что в роли простака Сергеев — верх совершенства.

—  Над вами смеются, но вы не жалки, а напротив, вызываете симпатию. Такой комизм я люблю.

Гость вдруг выпрямился и пробасил:

—  Знаете что, Алексей...

—  Иванович, — подсказал Кузнецов.

— Алексей Иванович, приходите-ка вы ко мне домой, потолкуем о наших комических делах, помузицируем: вы на скрипке, я на рояле. А?

Сергеев пролепетал:

—  Да... не знаю...

— Приезжайте, приезжайте. Вот моя визитка. Звоните, условимся, чтобы было удобно обоим... Выпадет свободный день, на рыбалку съездим. Я знаю чудные места. Как вы насчет рыбалки?

Клоун смущенно улыбнулся:

—  Не приходилось как-то.

— Дело это совсем не хитрое. У меня отличные снасти; попробуете, уверен понравится. Ну, дорогой, бывайте... Я вас, поди, заговорил. — Жак Паганель басовито хихикнул. — Жду звонка. Непременно звоните.

Визитеры ушли. Я еле перевел дух.

—  Ну дела... Подумать только, сам Черкасов, великий Черкасов пригласил Лесика на рыбалку... Услышать такое и можно умирать. Я видел как ты стушевался, не знал, куда глаза деть... В пору под диван залезать...

Приятель уставился на меня вытаращенными глазами:

—  Какой диван? Причем тут диван?

Я пересказал Алексею забавный эпизод, связанный с диваном; об этом я прочитал в мемуарах у кого-то из актеров-мейерхольдовцев. Однажды Станиславский присутствовал на спектакле «Мандат», поставленном его учеником Мейерхольдом. В спектакле Константину Сергеевичу очень понравился молодой Эраст Гарин. Вместе с постановщиком глава МХАТа направился за кулисы, чтобы поздравить исполнителя главной роли, тронувшего его сердце. Кто-то успел предупредить Гарина, что к нему идут Станиславский и Мейерхольд. Это до такой степени напугало Эраста, что он не нашел ничего лучшего, как залезть под диван. Не застав виновника торжества, оба титана сцены сели на этот самый диван и вплоть до третьего звонка разговаривали о спектакле. Вот такая, брат, история.

Несколько дней спустя Евгений Михайлович спросил меня: Собирается ли Сергеев к Черкасову?

Я сказал, что спрашивал его об этом. Он ответил, что не знает.

—  Скорее всего не пойдет. Вы же знаете какой он застенчивый.

—  Напрасно, напрасно. Черкасов очарован им. Он мне говорил, что такого клоуна еще не встречал. Говорил: Этот клоун — прирожденный талант. Куда же лестнее.

Не виделись мы с Алексеем около месяца. При встрече я спросил: «Верно ли говорят люди, будто Черкасов прикипел к тебе душой, днюет и ночует у тебя»

— Ну это уж лишнее... Заезжал несколько раз... Днем он по улице не ходит: узнают, говорит, хорошего мало. Ездили на рыбалку... По городу на машине катались. Вылезли возле Медного Всадника. Николай Константинович сказал: «Вот вы говорили, что вы — самоучка. А Петр тоже по существу самоучка. В детстве его учил думный дьяк Никита Зотов. Но что он мог дать! Человек набожный, ясное дело он учил царевича божественному — псалтырь, Евангелие, Ветхий завет — вот и вся наука. А после кровавого стрелецкого бунта ученье его и вовсе прекратилось... До всего доходил своим умом».

Это разговор с исполнителем роли царевича Алексея в нашумевшем фильме «Петр Первый» произвел по всей вероятности на любознательного циркового артиста сильное впечатление, задел за живое, судя по тому как увлеченно он пересказал его содержание.

Алеша продолжал:

—  Раза три гуляли по ночному городу. Николай Константинович рассказывал о различных случаях во время киносъемок, а я ему про звезды и созвездия. Он мне про свою молодость, а ему про узбекских кызыкчи.

Алексей Сергеев проработал в ленинградском цирке год с небольшим. И все это время Черкасов старался проводить свободные часы в компании теплого клоуна. Ничего не попишешь, комик полюбил комика.

 

6

Когда сближаешься с человеком, то присматриваешься к нему, хочешь получше распознать его внутренний мир.

Мир мыслей и чувств Алексея Сергеева, по моим наблюдениям, стал против одесской поры много богаче и сложнее. Сказались, по всей вероятности, недавние трагические переживания, несомненно повлияли и долгие часы раздумий, встречи с интересными людьми, посещение театров, утверждение себя как личности. Жизнь его — это, по сути, история создания самого себя.

Но наиболее значительное воздействие на его духовный мир, конечно же, оказали книги.

Мало кто знает, что Алеша регулярно проводил за чтением несколько часов в день, а то и ночи напролет. Этой привычке он не изменит до конца своих дней.

Разумеется, что и здесь, в Ленинграде, мы тоже ходили рыться у букинистов, благо на одном Литейном было целых три таких магазина. А кроме того, на улице Белинского, в двухстах шагах от цирка расположился вдоль церковной ограды длинный книжный развал. Продавцы знали нас и охотно выполняли наши заказы.

Однажды я заскочил к Алеше и увидел на столе тонко исполненный тушью книжный знак — экслибрис.

—  Откуда у тебя это?

—  Художник Снопков нарисовал мне в подарок. На рисунке был изображен круг — надо полагать, манеж — а в нем — стопка книг, на книгах смеющаяся маска и, как положено, надпись: «Из книг Алексея Сергеева».

Пристально взглянув на меня, приятель не без гордости сказал, что за эти годы отослал в Воронеж не меньше тысячи книг.

Помнится, как-то раз прогуливались мы с ним вдоль набережной Фонтанки, разговор зашел о нашем внутреннем мире. Лесик сказал, что временами он испытывает какое-то томление по какому-то неясному идеалу.

—  Думаю, что в твоей душе происходит самоанализ.

— Да? Ну, может ты и прав. У меня и впрямь появилась привычка копаться в своих поступках и переживаниях.

— Самоанализ — в общем-то, благо. Помогает приспосабливаться к условиям существования.

На Алешином лице я увидел рассеянную и одновременно тревожную улыбку. Он признался, что временами на него накатывает чувство недовольства собой.

Я сказал:

—  Это чувство, между прочим, знакомо почти всем талантливым людям.

— Видишь ли, — заметил он, — я очень требователен к себе, к своей работе: то она нравится мне, то очень не нравится. А то неожиданно покажусь себе необыкновенным, выдающимся. — Сергеев взглянул на меня настороженно.

—  Мои разглагольствования наверно смешны тебе...

— Нет, нет, отчего же... Это вполне естественно. Я, знаешь, тоже иногда бываю о себе высокого мнения. Ну и что...

— Я перехватил его испытывающий взгляд. — На этот счет,

— продолжал я, —недавно записал любопытное высказывание писателя Леонида Андреева. Хочешь прочту?

—  Прочти.

Я достал свою записную книжку.

—  Ну вот, слушай. «Убеждение в своей исключительности должно — и может служить источником творческой силы...». Слышал? Ну так наматывай себе на ус. Но это еще не все. Читаю дальше. «Сначала скажем самим себе, — пишет Андреев, — мы не таковы, как все другие, потом уже легко будет доказать это и всем другим».

Размышляя об этом, мы пришли к мысли, что признание своей исключительности способствует самоутверждению, а оно, в свою очередь, помогает увереннее двигаться вперед, помогает творческому росту.

По лицу Алексея пробежала лукавая усмешка. Он произнес цитирующим тоном: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Кто сказал? Козьма Прутков.

Я принял пас и в свою очередь пробил:

—  «Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом». Кто сказал? Все тот же уважаемый директор Пробирной палатки.

Кивнув на мою записную книжку, коверный сказал, что на днях завел себе такую же.

— Заношу в нее мысли, наблюдения и все, что придумаю.

Конечно, с годами мы все стараемся образовывать себя, совершенствовать свои духовные силы. Но как далеко продвинулся в культурном отношении вчерашний простодушный воронежский паренек, впору только подивиться. Большой жизненный опыт, ясный от природы ум, самообразование позволили ему до такой степени изощрить свои способности, приобрести столько знаний, что его смело можно считать человеком умственно развитым. Сколько раз подмечал я, как хорошо разбирается он в людях. Не однажды удивлял он меня своими суждениями, обнаруживая познания в самых неожиданных областях. Оригинальный в творчестве Сергеев и мыслил оригинально. За простоватой внешностью скрывался человек знающий, здравомыслящий. Благодаря своей начитанности и превосходной памяти он мог сказать такое, что прямо-таки озадачит тебя. Помню, как-то я сказал ему, что знаменитые комики существовали еще до нашей эры. И в качестве примера привел римлянина Росция Квинта. А он: «Постой, это не тот ли Росций, которого упомянул Гамлет?»

Память моя сохранила такой эпизод. Летом поехали мы с ним в Петергоф — Алеше захотелось познакомиться с тамошними достопримечательностями. В электричке напротив нас сидели две дамы интеллигентного вида. У одной, светловолосой и миловидной лежал на коленях свежий номер журнала «Огонек». Женщины решали кроссворд. Дело продвигалось туго. Алеша скромно откашлялся и подсказал ответ на вопрос. Дама недоуменно поглядела на соседа, потом на журнал и радостно произнесла: «Да, подходит». Вот так мой Лесик вопрос за вопросом свободно решил весь кроссворд, немало удивив и меня, и женщин, которые открыто восторгались осведомленностью случайного попутчика, наперебой кудахтали: «Невероятно!... Поразительно!...»

На верхнем этаже квадратной пристройки к круглому цирковому зданию в той части, где у семейства Чинизелли когда-то размещались жилые квартиры, действовала в то трудное послевоенное время столовая. Здесь можно было недорого пообедать. Вместе с Алешей я нет-нет да и наведывался сюда. Помнится, как-то раз, во время обеда, моему сотрапезнику пришла на память одесская осень. Неожиданно он произнес с юности знакомое:

«Тогда душой беспечные невежды

Мы жили все и легче, и смелей»,

Вот уж верно: и «беспеченые», и «легче», и «невежды» — все, все про нас, про тогдашних.

После обеда нам нравилось неторопливо пройтись вдоль набережной Фонтанки, беседуя о том, о сем. Конечно, многое забылось, но кое-что из наших разговоров память сохранила. Помню, однажды, Алексей признался, что мечтает снова съездить в Ташкент.

—  Повидать друзей?

—  И это, конечно, но главным образом, приобрести ишаков.

— Понятно. Хочешь восстановить ташкентские сценки.

—  И восстановить, и новые создать, — с достоинством произнес, улыбаясь, клоун-дрессировщик. — Правильно говорил Боря Туганов: пора создавать аттракцион. Будут меня писать как Корнилова красной строкой.

Мне понравился его честолюбивый замысел. Право слово. А что? Уж кто-кто, а он-то достоин почета и славы. Я сказал:

— У тебя получится. Ты сможешь. Благославляю. Становись новым Анатолием Дуровым.

Пройдясь до узорной решетки Летнего сада, мы возвращались и останавливались напротив служебного входа в цирк, облокотясь на гранитный парапет и продолжая беседовать.

Помнится, Алеша сказал, кивнув на двери служебного входа:

—  Когда-то через них проходил каждый вечер любимец петербургской публики бесподобный Жакомино.

—  А в конце НЭПа, — добавил я, — эти же самые двери пропускали замечательного толстячка, комика Павла Алексеевича. А известно ли тебе, что Павел Алексеевич первым из наших клоунов появился на манеже в реалистическом образе. Между прочим, я с ним хорошо знаком. Богатого юмора артист. Обладает совершенным чувством смешного. Он, знаешь ли, и сейчас выступает на эстраде.

Неожиданно распахнулись цирковые ворота и со двора выехала трехтонка, груженная доверху конским навозом.

—  На чью-то дачу повезли, — прокомментировал Сергеев.

—  Мечтаю о своей даче, — сказал я, — да только грошей нема...

— Вот ты только что сказал о чувстве смешного, а я все думаю: будет ли смешить моя новая, еще не опробованная реприза с пальцем? Уж больно она необычна по форме. Клоунская реприза — штука капризная...

Видеть эту репризу мне, к сожалению, не довелось, а потому сошлюсь на мнение очевидца — Юрия Никулина, большого авторитета по этой части. Вот как он описывает в своих воспоминаниях «Пальчик»:

«Он выводил за руку на середину манежа инспектора и, отойдя от него на несколько шагов, вытягивал вперед руку и указательным пальцем манил инспектора к себе. Тот подходил вплотную к клоуну, а палец продолжал двигаться. Инспектор некоторое время стоял, глядя на этот двигающийся палец, а потом как бы в раздражении ударял клоуна по руке. Но палец продолжал его манить к себе. Тут уже пугался сам артист.

Он с неподдельным ужасом смотрел на палец, который никак не мог остановиться. Зрители видели удивительное действие, когда клоун пытается остановить шевелящийся палец. Он зажимал руку под мышку, прятал ее в карман, становился на палец ногой, а палец все равно продолжал двигаться. Наконец коверный клал неукротимый палец на барьер и бил по пальцу молотком. От страшной боли клоун подпрыгивал и быстро клал палец в рот. Палец двигался во рту, отчего щеки у Мусли смешно оттопыривались. Когда он извлекал палец изо рта, один из униформистов подавал клоуну пилу-ножовку. Мусля подносил ножовку к пальцу и вдруг палец, как бы испугавшись, замирал. Облегченно вздохнув, сияющий клоун уходил с манежа, но около самого выхода палец снова оживал...

Пустяк, примитив — двигается палец, а клоун пугается. Но как делал это Серго! Я каждый раз смотрел «Пальчик», — заключает Никулин, — смеялся вместе со зрителями и верил, что его палец сошел с ума».

Даже в пересказе сценка поражает своей небывалой формой. Блестящая выдумка! «Палец» несет в себе какую-то загадку: не поймешь —что же именно так веселит публику, какая механика вызывает столь сильную смеховую реакцию. Осмеливаюсь утверждать, что ни одному литератору, пишущему для цирка, ни одному клоуну не пришло бы в голову сочинить столь необычную миниатюру, не подходящую ни под какие цирковые мерки, не знающую в искусстве клоунады аналога.

 

8

Читаю свою дневниковую запись: «16 октября смотрели с Алешей старый фильм «Семеро смелых».

Перед началом сеанса в курилке, зажигая сигарету, он сказал:

—  Не сердишься, что я затащил тебя на такую древнюю картину, «времен Очакова и покоренья Крыма»?

—  Нет, я люблю этот фильм.

— Я пошел из-за Петра Алейникова. Не пропускаю ни одной картины с его участием. «Семеро смелых» смотрел раза четыре.

—  Мне тоже нравится этот комик-простак. И я, как и ты, видел все фильмы, в которых он снимался.

Разглядывая тлеющий кончик сигареты, приятель сказал:

—  Не сочти меня за нахала, но, знаешь, сижу перед экраном и ловлю себя на том, что сыграл бы не хуже. И рожа у меня, сам видишь, подходящая. — Алексей смущенно улыбнулся. — Вот что я тебе скажу. Может, это всего лишь самоуверенность, но, знаешь, я бы смог придумать сюжет эксцентрической комедии. И сам смог бы снять ее.

—  Представь, — сказал я, улыбаясь, — во мне живет такая же мысль... А может, Лесик, мы просто-напросто заблуждаемся на свой счет. А? Давай будем реалистами.

— Да нет, не заблуждаемся, — с жаром парировал он. — Если бы нам дали с годик походить на киностудии в подручных, мы бы освоили киношную технологию.

—  Там так много специфических тонкостей.

—  Ну и что! Не боги горшки обжигают, — уверенным тоном сказал он, выпустив клуб дыма. — Ведь по сути дела, придумать хорошую комическую сценку почти одно и тоже, что создать эпизод для кинокомедии.

— А может, милок, все это — бесплодные мечты. Просто выдаем желаемое за сущее.

Синие глаза пристально посмотрели в карие. Алеша решительно загасил сигарету и произнес:

— Не знаю как ты, а я твердо убежден: подучился бы и смог...

Что ж, пожалуй, и точно смог бы. Природа так щедро, до чрезвычайного щедро одарила этого воронежского самородка, что лично я нисколько не сомневаюсь: он смог бы смело заявить о себе и как о незаурядном кинокомедиографе и кинокомике.

 

9

Все эти годы Алексей Сергеев с упорством заядлого альпиниста карабкался к вершине своего мастерства, старался не повторять самого себя. Его творческая жизнь проходила в непрестанном поиске новизны.

Открыть что-то новое в древнем искусстве клоунады очень трудно, почти невозможно. Об этом говорили многие корифеи смехового мира. 356

Знаменитый испанский комедиограф Лопе де Вега, например, писал, что он себя «на всю страну ославил тем, что комедии писал без правил». Без правил создавал свои миниатюры и клоун Алеша Сергеев. О некоторых его оригинальных решениях я уже рассказал, а теперь поведаю о том, что удивило меня до крайности смелостью и необычностью замысла.

—  Понимаешь, — сказал он во время одной из наших встреч, — я надумал сделать на манеже хирургическую операцию, — Лесик хитро хмыкнул, — ни за что не угадаешь кому... Даже и не пытайся... Ладно уж, скажу, операцию земному шару... Или как правильно сказать: операцию на земном шаре? — Он заглянул мне в глаза, словно пытаясь угадать, какой эффект произвели его слова. — У Шекспира, не помню уж, кто из героев говорит, что намерен очистить «желудок грязный мира». От этого я и оттолкнулся. Представь, я хочу тоже выскрести, но только не желудок, а сам земной шар. Вообрази себе: операционный стол, на нем крупная модель земного шара. Я в одежде хирурга: белая шапочка, маска, резиновые перчатки. Я вскрываю земной шар. На меня пахнуло таким тошнотворным запахом, что пришлось надеть противогаз. Щетками различной величины и формы я принимаюсь промывать, счищать копоть и наросты грязи, как мама моя, помню в детстве часто видел, чистила ежиком ламповые стекла.

Цвет Алешиных глаз обладал свойством то голубеть, то сгущаться до синевы, какую только и увидишь, стоя на берегу Адриатического моря. Сейчас они были именно такими — признак того, что он напряженно размышляет.

Идея понравилась.

Я сказал:

—  Мысль, что и говорить, блестящая. И даже больше —колоссальная. Но вот что я подумал: а клоунское ли это дело? И главное — будет ли смешно? Ты же сам говорил, что несмешная клоунада все равно, что несоленая соль.

— Будет ли смешно... Я все время думаю об этом. Ищу комические детали.

—  Тема, Лесин, слишком серьезная, не превратилась бы она в пустую потеху.

—  И об этом думаю. «Операция», скажу тебе, — крепкий орешек...

Удивил меня своей глубиной и серьезностью и другой замысел Сергеева.

—  Для себя, — сказал Алеша, — я называю его так: клоун бессмертен. — Алешине лицо оживилось. — В общих чертах мне видится следующая картина: клоун шагает на ходулях по кругу манежа, наигрывая на скрипке веселую мелодию. И в этот момент из бокового прохода появляется генерал не генерал, полицмейстер не полицмейстер, словом, некая стилизованная фигура важного чина. Он стреляет в клоуна, а тот знай себе продолжает шагать.

Подобным образом, по словам Сергеева, клоуна пытаются изничтожить несколько его условных врагов: священнослужитель высокого ранга, сановное лицо в чиновничьем мундире. Однако все их попытки тщетны: клоун вышагивает по кругу, пиликая на своей скрипочке. Пока это лишь схематический набросок, — простодушно улыбнулся Алеша.

Я сказал:

—  По моему разумению это будет несмешной номер.

—  Нет, это не номер.

— А что же тогда?

— Как сказать?.. Маленькая пантомимическая притча.

О творческом облике всякого художника должно судить не только по тому, что он создал, но и по его замыслам. Замыслы позволяют распознавать потенциальные возможности их авторов.

Насколько мне известно, эти превосходные замыслы Сергеев не осуществил по причине начавшихся вскоре запоев.

Но тогда Алексей поразил меня неистовой силой своего воображения.

 

10

В моей записной книжке значится «29 августа Алеша увлеченно рассказывал о звездах».

Ночь была, как запомнилось, безоблачной; воздух свеж, ощущалась близость осени. Мы проходили мимо Михайловского замка; над ним на полнеба протянулся Млечный Путь.

— Смотри, как здорово срифмовал, — сказал Алексей.

—  Кто срифмовал?

—  Да кто же еще так выкрутит! Конечно, наш любимый Маяковский:

Ночи августа

Звездами набиты нагусто.

— Да, чудесная рифма. А вот как о том же сказал классик, — в тон ему заметил я:

На воздушном океане

Без руля и без ветрил

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил.

—  Хоры светил, — мечтательно повторил приятель, глядя в небо, усеянное звездами, — прекрасно сказано...

Он помолчал немного, а потом неожиданно предложил:

— Хочешь, подарю тебе любую из них... Даже две. Ну, хоть бы вон те, что сияют рядом, видишь? Это про них сказал поэт: «И звезда с звездою говорит».

Мы пересекли Садовую и свернули к Русскому музею. Мой спутник сказал:

—  А знаешь, как-то трудно смириться с мыслью, что небесное пространство бесконечно. Ты только представь себе бес-ко-нечно...

—  Ты теперь, пожалуй, о небесных телах знаешь все.

—  Скажешь тоже. Все знать — да разве это возможно. Небосвод —целый мир. Сколько веков изучают его, а до конца так и не познали.

—  Я неправильно выразился. Надо было сказать: теперь ты знаешь многое.

—  Это другое дело. Да, кое-что знаю.

—  От грека?

— Христопулос заложил фундамент. Многое дал мне в Москве знакомый лектор планетария. Остальное из книг. Можешь заказать мне любую звезду или созвездие и я скажу их название.

—  Ну, ты — хитрец. Я укажу, допустим, на Нептун, а ты назовешь ее как-нибудь иначе. Поди, проверь.

—  Нет, по-честному. Называй.

О звездах я знал ничтожно мало. Из романа Константина Федина «Санаторий «Арктур»» мне было известно, что Арктур — звезда и назвал ее.

Мой астроном развернулся лицом к Северу.

—  Арктур — самая яркая звезда в Северном полушарии. —Произнес он по-лекторски. — Арктур находится в Созвездии Волопас. Видишь, вон те светящиеся точечки. Самая яркая среди них —Арктур. С Волопасом, между прочим, связана интересная легенда. Хочешь, расскажу. Тогда слушай. Бог виноделия Дионисий подарил некоему Икарию виноградную лозу. И тот первым в Аттике вырастил виноград и первым сделал из него вино. Однажды Икарий угостил вином пастухов. Они опьянели и, не зная, что такое опьянение, решили, что виноградарь отравил их. Пастухи порешили Икария, а тело закопали в горах, под одиноким деревом. Убитая горем дочь его долго искала отца. И, наконец, с помощью своей собаки нашла отцово тело. В порыве отчаяния она повесилась на том самом дереве. Бог Дионисий превратил Икария, его дочь и собаку в созвездие...

Я подумал: а может благодаря романтическим легендам, связанным с происхождением названий созвездий Алешу так властно притягивает к себе ночное небо. Во всяком случае, его страстное увлечение звездами поразительно.

Когда мы подошли к дверям гостиницы, он сказал с теплотой в голосе, что умереть хотел бы не под крышей, а под звездами.

 

11

Знаменитый актер театра и кино Эраст Гарин был, как известно, первоклассным комиком. В своих интереснейших воспоминаниях вдумчивый мастер размышляет о свойствах, какими должен обладать участник комедии. По его утверждению, комедийная роль «требует от актера безусловной интеллектуальности, обостренного чувства меры, абсолютного чувства формы, безукоризненного состояния всего аппарата актерской выразительности»*.

*Э. Гарин. С Мейерхольдом. М., 1974, стр. 243.

Эта взвешенная формула применима, как я полагаю, и к герою этой книги. Первое свойство, которое, по словам Гарина, необходимо комику, интеллект. Что касается Алеши Сергеева, то он разумом не обижен; он показал себя человеком ясно мыслящим, со светлой головой.

Далее мемуарист называет «чувство меры». На этот счет могу смело утверждать, что ни разу не видел, чтобы этот клоун погрешил против меры и вкуса. У него по этому поводу имелось свое соображение. «Я научился, — говорил он, — отсекать лишнее. «Лишним» я называю все, без чего можно обойтись. Уметь урезать себя, уметь отбирать — это я считаю главным для любого человека творческого труда... Я даю столько, сколько подсказывает мне чутье».

Сергеев развил в себя не только чувство меры, но и чувство формы. Выстроены его миниатюры безукоризненно.

И последнее свойство, каким, по Гарину, должен обладать комик —совершенный актерский аппарат. Ну, тут уж Сергеев вне конкуренции. Среди современных клоунов ему не было равного. Телесная пластика бывшего акробата — идеальна. Мимика настолько выразительна, что он был способен ярко передавать любое свое внутреннее состояние. Его лицо ни на минуту не оставалось спокойным; оно без конца менялось. У Алеши разговаривали глаза, брови, уши, кончик носа, каждая мышца его простодушной физиономии. Особо выделю глаза. От природы они были у него некрупные, глубоковато посаженные, но он сумел так развить их, что глаза комика и впрямь стали «зеркалом души». Интересно было наблюдать как в голове этого тугодума рождалась мысль. Какие-то секунды назад глаза, глядевшие недоуменно, вдруг засверкали искорками разума. «А-а, вот, оказывается, в чем тут дело...». По богатству мимической выразительности я поставил бы Алексея Сергеева рядом лишь с актером другого поколения — Юрием Никулиным. Не забудем также, что Алеша Сергеев прекрасно танцевал.

Понятие «актерский аппарат» вбирает в себя еще и воображение. Воображение принято считать «одной из самых важных творческих способностей актера». Природа наделила клоуна Сергеева до такой степени сильным и подвижным воображением, что оно как у детей не знает границ. Он сам говорил, что в его душе обитает целый мир самых различных образов. «И мне ничего не стоит заставить любой из этих образов действовать по моему указанию».

Актерский аппарат — это также творческое самочувствие. «За те несколько шагов, что я делаю от форганга до манежа, — объяснял он, — я вхожу в образ и обретаю это самое творческое самочувствие. А в иные дни и вдохновение».

Приведись Эрасту Гарину увидеть Алешу Сергеева на манеже, он бы, думается, мог повторить свою оценку, данную им в мемуарах Сухово-Кобылину, переадресовав ее цирковому клоуну: «Он и в алогизме остается логичным, и в бессмыслице находит смысл, и в самой фантастической ситуации он достоверен, бесконечно правдив и реален»*.

*Э. Гарин. С Мейерхольдом. М., 1974, стр. 281. 362

 

12

Чтобы облегчить человеку житейские тяготы, мудрая природа дала ему сон и надежду. Это сказал Вольтер, а родоначальник немецкой классической философии Иммануил Кант добавил: «Не забудем, что природа дала человеку еще и смех».

Смех — явление коллективное. Чаще всего он возникает в условиях раскованной беспечности. Всякое напряжение убивает смех. Полнозвучный клоунский смех рождается в атмосфере контакта, который установился между исполнителем и зрительным залом. «Смеющиеся —это своего рода «заговорщики», видящие и понимающие, что-то такое, чего... не видят другие»*.

*Д. С. Лихачев, А. П. Панченко. Смеховой мир Древней Руси. Л., 1976, стр. 4.

Мифологический бог смеха Мом щедро одарил Алексея Сергеева способностью смешить, чтобы в свою очередь и он одаривал людей радостью смеха, того смеха, который, по выражению Гоголя, «весь излетает из светлой природы человека».

Смех Алеши Сергеева заражал зрителей своей жизнерадостной веселостью. Его смех не содержал в себе сатирического обличительства. По преимуществу это был смех юмористического характера, по-о'генриевски реалистичный и неожиданный, тот смех, который способен утолять социальную жажду развлечений, свойственную любому обществу во все времена. Такому смеху ученые отвели роль терапевтического воздействия или, говоря по-другому, роль общественно-психической гигиены. Этот смех способен разряжать атмосферу недовольства, бессильного гнева, снимать чувство враждебности, чувство страха, способен освобождать от стрессов и прочих подавляемых эмоций. Китайцы говорят: «От гнева стареешь, от смеха молодеешь».

Клоун Алеша Сергеев сотворил свой смеховой мир, который вобрал в себя комические пассажи, остроумные проделки, веселое дурачество.

Воронежский смехотвор был наделен особым «нюхом» на смешное, обладал сверхчувствительным аппаратом, способным безошибочно определять — может эта ситуация, подсмотренная в повседневном быту, рассмешить или нет.

Он имел чрезвычайно проницательный взгляд на явления жизни.

Смех неоднороден. У разных народов и в разное время он проявляется по-особенному. Алексей поделился со мной своими наблюдениями.

—  Я заметил, что настроение публики зависит от состояния погоды. Не поверишь, но это так. Сколько раз я обращал внимание, как различного рода атмосферные явления, всякие там магнитные бури, солнечные ветры отражаются на восприятии зрителей. Уже не те эмоции. Не тот смех. Скупятся на аплодисменты. Если хочешь знать, я могу по дневной сводке погоды безошибочно определить, какая вечером придет к нам публика. Публика, заметь себе, — это живой барометр.

Я подумал: «Любопытное наблюдение». А вслух сказал, что на мой взгляд, самые смешливые зрители — женщины и дети.

— А еще солдаты, — добавил Алексей.

О животворной силе смеха я прочитал в «Записках» декабриста И. И. Горбачевского. Даже представить себе трудно как в нечеловеческих условиях морозной Сибири ссыльные каторжане могли так часто смеяться. Смех помогал им выжить.

Мои записные книжки хранят много высказываний великих о смехе. Приведу еще некоторые. Марк Твен оставил нам глубокую мысль: «Можно смешить читателя, но это пустое занятие, если в корне произведения не лежит любовь к людям».

«Нет ничего капризнее смеха» (Стендаль). Автор фильма «Клоуны» кинорежиссер Федерико Феллини, горячий почитатель цирка, пишет в эссе «Делать фильм» — «Умение заставлять людей смеяться казалось мне совершенно поразительным качеством — даром судьбы, счастьем».

Таким даром судьбы был сверх меры наделен Алеша Сергеев. К нему можно было бы применить отзыв обозревателя английской газеты «Лондон кроникл», относящийся к игре великого комика прошлого века Джозефа Гримальди. «Если у него и есть какой-нибудь недостаток, то разве тот, что он слишком смешон».

 

13

Русские предприниматели братья Никитины сумели пробиться сквозь заслон засилья иноземцев и открыть «Русский цирк». Произошло это морозной зимой 1873 года в городе Пенза. Это было первое в России заведение подобного рода.

Отсюда берет свое начало национальное цирковое искусство, истоки которого прослеживаются еще в древнерусских играх и обрядах, в творчестве первых русских комедиантов — скоморохов, которое длилось целых семь столетий.

Глубоки и могучи корни смеховой культуры, разнообразны формы народного юмора, наиболее ярко проявившегося в жанре лубка и пародии. Пародировались в Древней Руси суд, лечебники, письмовники, завещания, пародировались молитвы и даже — подумать страшно! — сама церковная служба.

Немало смеховых произведений прошлого дошло до наших дней; одних только повестей про Фому и Ерему несколько серий.

Определенное влияние на развитие русской смеховой культуры оказали комические представления балагана, прямого предшественника цирка.

Уже во времена братьев Никитиных наиболее даровитые русские клоуны сумели освободиться от воздействия иностранных потешателей. Сам Аким Никитин избрал для своих клоунских выступлений маску Иванушки-дурака. Национальную сущность и дух русского народа отражали в своем творчестве: В. Л. и А. Л. Дуровы; замечательный белый клоун Серж Александров, родоначальник большой цирковой династии; Павел Брыкин; Сергей Альперов; Сергей Кристов, одним из первых он начал выступать с дрессированными свиньями; Цып-Цыпкин; Виталий Лазаренко; Петр и Николай Лавровы; позднее, ближе к нашим дням — Василий Бартенев, Сим, Борис Вяткин, Олег Попов, Алексей Казаченко — вот мастера смеха, чье искусство было проникнуто русским национальным духом.

Глубоко национальной была и исполнительская манера Алеши Сергеева.

В чем это выражалось? В специфических особенностях его клоунского языка, который проявлялся не столько внешне, сколько внутренне. Он нес в себе черты русского характера. По известному выражению Пушкина «веселое лукавство ума».

Одна из исконных форм русского национального смеха — изображать себя неудачником и дураком, а на самом деле осознавать себя умным, как говорится «быть себе на уме». (Генетически это восходит к древнерусскому смехо-вому миру.) Названная форма как нельзя более характеризует творческую манеру клоуна Алеши Сергеева. И в жизни, и на арене воронежский комедиант был добрым малым, рубахой-парнем с русским складом души. И юмор его был добр и незлобив. Такими же чертами — добротой, отзывчивостью, мягкосердием — А. П. Чехов наделил клоуна Жоржа, героя «Каштанки», а Д. В. Григорович —симпатичного персонажа «Гуттаперчивого мальчика» клоуна Эдвардса. К слову заметить, и Эдварде и Жорж — это псевдонимы, дань моде того времени. В действительности же то были какие-нибудь Захар Иванович Сидоров и Иван Сидорович Захаров. Ведь вот же писался упомянутый Сергей Александрович Сержем, а Сергей Альперов — Сержем-Адольфом, Максимиллиан Высокинский — Максом, Михаил Калядин — Мишелем.

Веселый фантазер, неистощимый выдумщик, герой этой книги выстраивал свои миниатюры близко к образу народного мышления, в духе психологии русской натуры, окрашивая их в тона национального юмора.

Подобно тому, как легендарный тульский мастер Левша вытачивал, глядя в «мелкоскоп», гвоздики тоньше волоса, чтобы подковать блоху, Алеша Сергеев также искусно отшлифовывал детали в своих комических сценках. Виртуозно, как Левша, и красиво, как былинный певец-гусляр Садко слагал он свою клоунскую мелодию.

 

14

Известно шутливое изречение о том, что творческие люди подразделяются на две неравных части — на тех, кто ищет, и тех, кто находит. Ищущие, притом, составляют большинство; находящих гораздо меньше.

Умением находить или, говоря иначе, придумывать для себя репертуар — репризы, сценки, интермедии — обладают лишь очень немногие цирковые клоуны.

Алексей Сергеев принадлежал к тем считанным единицам, кто умел находить. Он был выдумщиком, каких поискать.

По сию пору я не перестаю поражаться — как, каким образом в его мыслительном аппарате происходил отбор из огромной массы жизненных впечатлений — смешного. Каким путем шла его фантазия, чтобы находить комические ходы ошарашивающей оригинальности. Я имею в виду такие сценки, как «Палец», «Ноты на опилках», «Операция на земном шаре», «Стул», «Клоунская служебка в барьерном кольце», «Сценки с дрессированными осликами». Все они были новы и по содержанию, и по форме, все были сложены из деталей, найденных с безошибочной точностью. Этими номерами Сергеев внес новизну в саму эстетическую систему искусства клоунады.

Природа наделила выходца из воронежского любительского цирка юмористическим видением мира. На все явления жизни он глядел глазами комика; умел улавливать смешное там, где, на взгляд других, не содержалось ничего комичного. В этой связи интересно заключение, к какому пришел знаменитый режиссер В. Э. Мейерхольд. Он говорил, что его всегда изумляла привычка Антона Павловича Чехова во время рассказа собеседника смеяться в несмешных местах. Вот как великий реформатор театра объяснил этот феномен: «Чехов, слушая рассказ, параллельно уже мысленно видоизменял его... вытаскивал юмористические возможности и радовался им. Эту же удивительную черту, — добавил Всеволод Эмильевич, — я встречал еще у Игоря Ильинского».

Способностью «вытаскивать юмористические возможности» мастерски владел и Алеша Сергеев.

Человек пытливого ума, он развил в себе до чрезвычайного клоунское мышление, то есть дар мыслить комическими образами, комическими ситуациями, комическими трюками.

Мыслить по-клоунски — это значит видеть повседневную действительность в комическом преломлении; мыслить по-клоунски — это значит уметь не только придумывать смешное, но и знать, в какую зрелищную форму облечь свои наблюдения; это значит видеть внутренним взором своего героя, совершающим комические поступки.

Сергеев рассказывал, что у него вошло в обыкновение следить, закрыв глаза, за собой, подвизающимся на светлом кругу манежа. «При этом я мысленно представляю себя в уменьшенном виде. Маленькая фигурка Серго действует по своей воле, а я только наблюдаю за ней и стараюсь запоминать. Иногда маленький Серго сам по себе сотворит такое, что только ахнешь. Может он действовать и по моей указке. Я ставлю его в такие условия, в каких он непременно будет вызывать смех».

Из его слов я понял, что сочиняя свои сценки, он мыслит и чувствует точно так же, как и его герой — чудаковатый недотепа. В этом случае происходит отождествление актера со своим персонажем, вживание в его психику. Подобным образом некоторые писатели обладают способностью целиком сливаться со своими героями. Самый известный пример — восклицание Флобера: «Эмма Бовари — это я».

Еще более убедительный пример глубокого вживания творцом в создаваемые им образы находим в творческой практике великого Рафаэля. По словам его биографа, художник до такой степени углубленно размышлял о картине, над которой работал, — «Секстинской мадонне», — что образ богоматери прошел перед ним по комнате.

Итак, клоунское мышление. Что способствует его формированию? В первую очередь, конечно, природный дар, затем, творческое воображение, наблюдательность, обостренное чутье на смешное, и, наконец, опыт. Всеми этими качествами счастливо обладал А. И. Сергеев.

Мощным детонатором клоунского мышления является воображение. У этого мастера смеха оно было исключительным — кипучим, причудливым, неиссякаемым. Благодаря ему, в голове клоуна с такой щедростью рождались интересные, необычные замыслы. «В мозгах у меня, — говорил Алексей, — уйма новых идей, вот только руки до всего не доходят...».

Всякий замысел, каким бы ярким он ни был, нуждается в разработке. Для этого требуется усилие воли, концентрация мысли. Нужно заставлять себя упорно искать детали, подробности, комические трюки.

Приказывание себе ученые-психологи называют установкой. Получив установку, мозг целиком подчиняется решению заданной задачи. И уже мало, что способно отвлечь человека. В этом смысле творец уподобляется хирургу, который делает операцию во время артналета. Врачу в это время и в голову не придет анализировать разрывы снарядов — перелет... недолет... Он до такой степени поглощен операцией, что полностью отключается от всего происходящего вокруг.

Конечная цель разработки, детализации состоит в том, чтобы довести замысел до возможного совершенства. Совершенство — идеал любого искусства. В литературе описан любопытный тому пример. Девяностолетний японский художник Хокусаи так искусно рисовал птиц, что один из его знакомых восхищенно воскликнул: «Кажется, что они вот-вот улетят». На что мастер ответил: «Когда мне исполнится сто лет, они улетят».

Совершенством и новизной своих небывалых сценок Алексей Сергеев пролагал путь на арену мыслящим клоунам — Юрию Никулину, Леониду Енгибарову, Андрею Николаеву.

Вернемся вновь к клоунскому мышлению. Я сравнил бы его с кислородом, без которого, как известно, немыслима жизнь. А применительно к искусству клоунады неосуществимо эффективное смеховое творчество.

В высшей степени натренированное клоунское мышление — самая сильная сторона дарования Алеши Сергеева.

 

15

Встречаться с Алешей не доводилось недели три, а когда заскочил в «Европейскую», то застал его мрачнее тучи. Напустив на себя веселость, я продекламировал шутейным тоном:

«Ты, верно, Моцарт, Чем-нибудь расстроен? Обед хороший, славное вино, А ты молчишь и хмуришься...»

Против обыкновения, он никак не отреагировал на мое дурачество. Я понял: шутить ему не хочется. Но что же привело его в подавленное состояние?

Я сообразил, что вероятнее всего причиной плохого настроения было опубликованное на днях в печати постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», растревожившее интеллигенцию города и, видимо, рикошетом задело и его. Ведь коли раздался окрик на столь высоком уровне, то по неписанным законам того времени немедленно созывались собрания во всех учреждениях культуры, не исключая, разумеется, и цирка.

И начинался великий разнос.

В каждом коллективе находились любители демагогических разглагольствований, охотники выслужиться, штатные «проработчики», выискиватели «блох» и, как повелось, находили «стрелочников», коим учинялась проборка, внушение, нахлобучка...

А лицам, напрямую затронутым в «историческом документе», — политическое аутодафе.

В те печально известные дни я встретил на Невском Михаила Михайловича Зощенко, с которым был знаком. Он пребывал в таком расстройстве, что глядеть больно. Ко всем прочим серьезным неприятностям, его лишили продуктовых карточек. Мне удалось купить для него у вора-карманника рабочую карточку; также я помог ему продать книжный стеллаж красного дерева состоятельной эстрадной фельетонистке Е.

Но вернемся в 418 номер гостиницы «Европейская». Я подсел к Лёсику поближе и сказал, что догадываюсь — его прорабатывали на собрании. Он молчал. Я попытался отвлечь его от мрачных мыслей:

— А знаешь, сколько длилось собрание у местных писателей? Не поверишь — целых семь дней: с пятнадцатого августа 1946 года по двадцать первое. Представляешь, сколько ярлыков было наклеено, сколько «стрелочников» найдено, сколько голов полетело. Между прочим, могу описать как проходило собрание в цирке. — Алексей взглянул на меня недоуменно, — первым выступил секретарь партийной ячейки, он же заведующий музеем. Наверняка, говорил о низкопоклонстве и космополитизме, о тлетворном влиянии Запада на некоторые номера прошедшей программы. В частности, думаю, критиковал аттракцион «Слоны и танцовщицы», упрекал в подражании иностранным варьете и мюзик-холлу.

Алеша удивленно уставился на меня:

— Ты что, был на собрании?

— Нет, не был. Просто знаю по опыту. Уверен, что был учинен разнос Жаку и Морицу... Скажи, ведь разносили?

—  Сильнее некуда. Оставили от бедняг только рожки да ножки.

—  Понятное дело: упрекали их в безыдейности, в пошлости, в пустом зубоскальстве, так?

—  И до чего, понимаешь, договорились: «Советскому зрителю не нужна такая форма клоунады... буффонада, слышь, умерла, она — смердящий труп...».

—  Досталось, конечно, и тебе, голубчику, не без того. Сергеев оживился.

— Досталось, да еще как! Критиковали за абстрактный репертуар. Говорили, что я чересчур увлекаюсь лирикой... Что еще? Говорили: в моем выступлении полностью отсутствует сатира и публицистика. «А между тем, говорили они, товарищ Луначарский указывал: «Клоун смеет быть публицистом».

—  А Кузнецов выступал?

—  Попробовал бы он не выступить.

—  А что говорил?

— Говорил... дай вспомнить... говорил, что после напряженной творческой работы во время войны в области разговорных жанров наступил спад. Ослабла активность... что возобладала, как он выразился, аполитичность... — Алексей тяжело вздохнул — Э, да что там говорить, плохи наши дела.

—  Брось! — положил я руку ему на плечо, — Не принимай близко к сердцу. Ведь это всего-навсего очередная кампания. Отшумит гроза, поставят «галочку» — мероприятие проведено. И все, дорогой мой, пойдет по-старому.

 

16

Видеть Алешу Сергеева на манеже для меня, почитателя комического во всех его видах, было сущим наслаждением.

Становясь восхищенным и внимательным зрителем, я стоял, как и тогда в Одессе, в боковом проходе и с близкого расстояния наблюдал тонкости его исполнительской техники. К тому времени я уже понял, определил для себя два главных свойства его дарования. Это — обостренная интуиция и фантастическое, неиссякаемое воображение — пара крылатых скакунов, уносящих его куда бы он ни пожелал.

Едва коверный выходил заполнять очередную паузу, как все внимание публики сосредотачивалось на нем. Тысяча глаз с интересом следила за каждым движением любимого смехотвора, не замечая снующих тут же униформистов с граблями, с тросами, с реквизитом для следующего номера.

Вокруг его фигуры веяло некое силовое поле, некая комическая аура и благодаря этому, Алексею, вероятно, удавалось так быстро и легко устанавливать контакт со зрителями, живую связь, когда общение между актером и публикой, по выражению Станиславского, происходит «из души в душу, из глаз в глаза». Он же эту способность общения образно назвал «лучеиспусканием и лучевосприятием». Сам Сергеев говорил: «Когда я чувствую отклик переполненного цирка, то испытываю радость, какая только доступна человеку».

И вот что еще удивительно: робкий, стеснительный в жизни, на манеже он становился ну прямо-таки могутным богатырем — Алешей Поповичем, становился необычайно обаятельным, щедрым на шутки и фортеля. Этот клоун чудачил на пятачке манежа так вкусно, так заразительно, что возникало нелепое желание самому выскочить туда и пытаться куролесить и озорничать, как он.

Было интересно наблюдать как одну и ту же сценку он каждый вечер играл немного по-другому, создавал новые вариации своих номеров. Импровизировал Сергеев блистательно.

Во времена Пушкина и Лермонтова существовала профессия «пианист-импровизатор». Современники Листа рассказывали, что он брал какое-нибудь популярное произведение и импровизировал на эту тему. Часто его вдохновенные экспромты оказывались художественней и богаче исходной вещи. Биограф Рахманинова пишет, что он был восхитительным импровизатором. Меня всегда удивляли Алешины импровизации, они рождались легко и свободно и были исполнены изящества и остроумия. Он импровизировал виртуозно под стать импровизациям хорошего джазового секстета. Это был искристый каскад находок. Будто из сказочного рога изобилия рассыпал он по манежу жесты, позы, интонации, детали, краски, комические форте-ля, каких не было вчера. Все рождалось здесь же, сию минуту.

По моим наблюдениям этот клоун нравился более всего интеллигентным зрителям: театральным актерам, художникам, людям кино, эстрадникам и в особенности самим артистам цирка, взыскательным ценителям искусства клоунады. В их глазах он был клоуном для клоунов.

Интермедии Алеши Сергеева были построены на юморе совершенно нового свойства, такого юмора до него видеть на манеже не доводилось. Он подчинялся каким-то доселе неизвестным, неизученным законам комизма. Юмор Сергеева — одна из загадок манежа. И вот что важно еще. Он ввел в клоунский оборот так называемые «грустные концовки», то есть уход с манежа на минорной ноте, что ныне стало у коверных обычным делом.

Роли клоуна у ковра он придал новое звучание, облагородил ее, приблизил к искусству психологического театра. Ле-сик говорил мне, что время от времени у него возникает желание испытать себя в преодолении серьезных творческих трудностей — сыграть, например, на сцене Труффальдино, Аркашку в «Лесе», Расплюева в «Свадьбе Кречинского».

Мне было интересно видеть Алешу в тот момент, когда он, закончив сценку, возвращался за кулисы и расставался с маской глупца. На меня глядели умные, немного усталые глаза. Я думал: неужели это тот самый чудаковатый недотепа с детской душой, который какие-то минуты назад так смешил публику.

Те два ленинградских сезона, во время которых я вблизи наблюдал творчество Алеши Сергеева, убедительно показали, что его профессионализм достиг пика совершенства; он стал сложившимся мастером смеха. Вполне определились и его художественные взгляды.

Город на Неве стал вершиной его творческого расцвета. Здесь к нему пришла та, необходимая каждому художнику гармония между мастерством и духовным миром, которую принято считать зрелостью.

 

17

Какое удовольствие беседовать с приятелем, обмениваться мнением, шутить, смеяться, в особенности, если он симпатичен тебе, если очаровал своим искусством на манеже.

Хорошо запомнился погожий апрельский день, пригревало солнышко, с Невы задувал свежий ветерок, колыша полы моей солдатской шинели. Мы с Алешей по обыкновению стояли на своем любимом месте — напротив служебного входа в цирк и, разговаривая, ненароком наблюдали за теми, кто входил в цирк, кто выходил. Помню Алексей увлеченно размышлял о своем, профессиональном.

— Понимаешь, клоунская сценка доходит до кондиции лишь много позднее, после того, как ты ее выпустил. Дозревает она только на публике. Я читал мемуары великого трагика Сальвини, он пишет, что понял Отелло только после двухсотого спектакля...

Нам видно: из дверей вышел Жак; это — обрусевший итальянец Джузеппе Демаш. Ему уже за пятьдесят. Сутулясь, в развалочку он потопал с «авоськой» в руках в сторону Белинского моста. Жак — белый клоун, вместе с рыжим Морицем они составили дуэт буффонадных клоунов.

—  Я разговаривал с ним, — произнес Алеша, ласково глядя вслед Жаку, — он человек простой, ему нравится вспоминать прошлое.

— Да, Джузеппе не из тех, кто скрытничает, — согласился я. —Мне тоже случалось беседовать с ним. Он любит посудачить.

—  Охотно рассказывал мне про старинные антре, про клоунов, которых видел в молодости, когда еще был акробатом, про комические трюки. Поговорить с ним чертовски интересно.

— А вот его партнер не такой общительный. Застегнут на все пуговицы.

—  А знаешь, — сказал Алексей, поглаживая подбородок, — лично я ни за что не стал бы работать буффонаду.

—  Почему? Не нравится эта форма?

— Видишь ли, я из другого теста. Меня только юмор привлекает, мягкий юмор. А буффонада — это внешний комизм, это — резкое преувеличение, утрировка. А часто просто грубость. Нет, не по мне.

Сергеев закурил, а потом произнес со стеснительной улыбкой:

—  Я сейчас, знаешь ли, читаю историю Испании. Занятно. И вот слушай, король Испании Альфонс Десятый, прозванный Мудрым, издал свод законов, и среди многого прочего, постановил... — Алеша заглянул мне в глаза таким проницательным взглядом, каким из всех моих знакомых обладал только майор Басов в той, фронтовой жизни. — Ты слушаешь? Так вот Альфонс Мудрый постановил — это нашего брата касается — чтобы все притворяющиеся дураками отныне звались буффонами... Думаю, с тех пор и начали клоунов именовать буффонадными.

—  Положим, не совсем так. Буффонадой пользовались еще древнеримские мимы.

Разговор перекинулся на амплуа комиков. «Комик-простак...», «Комик-флегматик...», «Комик-меланхолик».

—  Христопулос, — помнишь его? — рассказывал мне: название «флегматик» произошло от греческого «флегма», то есть белая кровь... Чудно, да? А «меланхолик» от «мелан» — черный и «холе» — желчь...

— Смотри, кто идет, — сказал я, кивнув на заведующего музеем, личность напыщенную и высокомерную с аскетической внешностью, как у приснопамятного Суслова. В стенах музея он держался угрюмым нелюдимом. Я спросил:

—  Не знаешь, откуда он такой взялся?

На Алешиных губах заиграла ироническая ухмылка:

— Темный человек... Прислали не то из райкома, не то из органов. В цирковом деле — дырка от баранки. Иметь с ним отношение, скажу тебе, вещь чертовски неприятная.

—  Ты мне рассказываешь... Из-за него я в музей только по крайней надобности захожу.

Алексей вдруг оживился, глаза заблестели. Зная его, я понял: ему не терпится чем-то поделиться. Он сказал насмешливым тоном, что однажды незаметно наблюдал как этот бирюк битый час, а может и больше, стоял, замерев, перед мышиной норой.

— Вот так, — рассказчик карикатурно изобразил позу, в какой стоял этот тип, задрав носок ноги. — Представляешь? Спросишь, зачем? А чтобы, когда появится мышонок, придавить его...

—  Ну и ну... А знаешь, давай-ка перебросим его заведывать артелью по борьбе с грызунами. Вот там он будет на месте. А тут этот субъект — ни богу свечка, ни черту кочерга.

—  Не знаю как насчет свечки, — отозвался Алексей шутливым тоном, — а что касается кочерги, то черти на том свете с удовольствием мешали бы этим типом угли в адской жаровне.

Наш разговор перекидывался с одного на другое.

К железным воротам подъехала директорская «эмка» и пронзительно загудела, требуя, чтобы ее впустили. Я подумал: а ведь Васильев, директор цирка, тоже из присланных. В те годы это широко практиковалось. Видимо по ассоциации, на ум пришли наши старейшие, опытнейшие директора: Гамсахурдия, Шульц, Волянский, Муратов. Кто-нибудь из коллег спросит: «Куда едешь?» Ответишь: «К Фреду Дмитриевичу Яшинову». И — ясно, в Харьков; скажешь к Бурунскому, значит в Воронеж; скажешь к Червоткину — понимай — в Магнитогорск.

Я гляжу на массивное здание, возведенное по воле предприимчивого Гаэтано Чинизелли и говорю Алеше:

— А знаешь, старше этого цирка нет во всей России.

—  Как, а одесский?

—  Сказал, одесский лет на пятнадцать моложе.

— А московский?

—  И он моложе.

Приятель облокотился о парапетный гранит, посмотрел с тихой мечтательной улыбкой и сказал, что когда-то к этому входу подкатывал царский сынок, будущий наследник престола. В Алешиных устах это прозвучало неожиданно и странно.

— Это кто же, Николаша?

— Нет, не он. Александр Романов. Будущий император Александр Третий.

—  Интересно, а что он тут забыл?

— Видишь ли, цесаревич волочился за красавицей Эммой Чинизелли.

— Вот как... Откуда же тебе это известно? Алешины губы сжались в загадочную улыбку.

—  Люди рассказали. Знающие люди.

— Про Эмму я читал в старом журнале «Солнце России». Ослепительная была наездница. Изюминка этого цирка. В петербургском свете многие по ней вздыхали, многие добивались ее внимания. Так что шалун цесаревич был не единственным ее поклонником.

—  Правильно сказал «шалун»... Ведь он уже в то время был женат. — На простецком лице Алексея заиграла шутовская гримаса. Он отшвырнул в воду окурок и произнес насмешливым голосом:

— Эта история, как мне говорили, имела неожиданный финал: любовную интрижку своего супруга живенько прекратила будущая императрица Мария Федоровна; она внезапно прикатила сюда, ну, то есть в цирк, и отхлестала свою соперницу при всем честном народе...

Я вспомнил, что неподалеку отсюда на задворках Русского музея в парке валяется на боку огромная низвергнутая статуя Александра III.

—  Хочешь, — сказал я, — сходим, увидишь собственными глазами.

Алексей не выказал желания глядеть на заброшенную статую.

С тех пор прошло много лет. Недавно я слышал по радио сообщение из Петербурга о том, что изваяние Александра III вновь водрузили на постамент в Мраморном дворце на Миллионной улице.

Это был наш последний разговор в городе на Неве. Через два дня я отправился в гастрольную поездку с Театром миниатюр под руководством Аркадия Райкина.

 

18

Как-то раз Антон Павлович Чехов, беседуя с Максимом Горьким, высказал сожаление, что мысли Льва Толстого теряются, что его мудрые изречения не записывают за ним, как за Гете. «После схватятся за ум, начнут писать воспоминания и — наврут».

Конечно, Алексей Сергеев не Толстой. Но в масштабах цирка он — крупная величина. И будучи личностью мыслящей, нередко выражал свое мнение на ту или иную профессиональную тему.

Со студенческой поры выработалась у меня привычка заносить наблюдения и мысли в записную книжку, которую постоянно ношу в кармане.

Вот несколько коротких заметок, относящихся к Алеше Сергееву, сделанных в Одессе в сентябре-октябре 1938 года и в Ленинграде с октября 1945 года по апрель 1947-го.

 

***

В смешном положении может оказаться каждый. Но далеко не каждый комичен. Дарование комика распределяют, как и браки, на небесах. Именно оттуда и получил клоун Серго по-царски щедрую порцию комического таланта.

 

***

Одесситы потому так любят комика Серго, что сами, в своем большинстве немного комики.

 

***

Серго выходил на манеж, а за ним по пятам следовало веселье.

 

***

Лицедействовать для Серго такая же потребность, как делать вдох и выдох.

 

***

Я понял: главное в манере игры Серго — наивность. Та же, что и у клоуна Василия Бартенева. А среди великих — у Чарли Чаплина.

 

***

Записано со слов Алеши 23 декабря 1946 г.

Клоуном я стал примерно так же, как научился плавать. Когда мне было лет девять, дружки столкнули меня в реку. Я страшно испугался. Мне казалось — все, сейчас утону. Я захлебывался от воды, попавшей в рот, я отчаянно барахтался, махал руками и кое-как добрался до мостков. Теперь знаю: главное, что требуется во время плавания — держать голову над водой. А вот главная забота начинающего клоуна — создать образ и вжиться в него.

 

***

Интересная вещь: во время наших бесед Алексей ставил себе в заслугу прежде всего игру на скрипке, а не мастерство клоуна. Удивительно! Впрочем, Леонардо да Винчи выделял и подчеркивал свои инженерные способности и лишь во вторую очередь говорил о себе как о живописце.

 

***

И еще один дар открылся мне у Серго — дар легкости. Никакого напряжения. Ни малейшего видимого актерского труда. Вот также легко и свободно поет в сумеречных кустах его величество соловей.

 

***

Каждый поступок Серго на манеже строго подчинен своей логике.

 

***

Не могу назвать другого комика, который так же, как Серго, был способен заставить публику не думать, что перед ними артист. Зрители убеждены, что он и есть тот самый человек, какого изображает. На манеже Алеша естественен, как ребенок перед кинокамерой.

 

***

Наделив Алексея комическим даром, природа не забыла вложить в его сердце чувство меры и чувство вкуса.

 

***

Каких только чудес не бывает на свете. Крещение Алеши Сергеева в роли клоуна произошло, как мне представляется, вероятно таким образом: мифологический бог смеха Мом высмотрел его среди сонма начинающих, подозвал к себе, оглядел подростка, пригладил встрепанные вихры, одернул куртку и произнес: «Благославляю. Иди. Цирк заждался тебя».

 

***

Роль клоуна пришлась Алексею Сергееву в самый раз, точно хорошо — по фигуре — сшитый костюм. Он обладает врожденной склонностью к лицедейству. Возможно, это передалось ему от деда, домашнего скомороха.

Мысли и чувства, которые рождались на манеже в голове коверного Алеши Сергеева, читались на его лице, как титры в немом кино.

 

***

Странные мысли приходят порой нам на ум. Сейчас, например, я подумал о том, что никогда не слышал, чтобы Алеша Сергеев на манеже или в жизни прибегал к иронии, к сарказму, к язвительным оборотам. Все это, видимо, чуждо натуре этого большого комика-добряка.

 

***

Павел Тарасов рассказал: на вечеринку, по случаю дня рождения балетмейстера Татьяны Сац, Сергеев явился в костюме Трике и очень обаятельно спел имениннице: «Ви роза бель Татьяна».

 

***

Алеша Сергеев обладал такой высокой комедийной техникой, что создавалось впечатление, будто никакой техники вообще не существует; казалось, что все его комические проделки возникают спонтанно, то есть самопроизвольно.

 

***

Сегодня подумал: вот если бы Алексея увлекла стезя комедиографа крупных форм, какие бы смешные пьесы и сценарии кинокомедий он сочинял.

 

***

А все же в его сценическом простодушии нет-нет да и проскользнет хитроватая замашка.

 

***

В личности Алексея Сергеева счастливо сочетаются два основополагающих принципа творчества — дар импровизатора и подвижничество.

Хороших клоунов, таких клоунов, следить за выступлением которых нам интересно и весело, очень немного. В их числе и Алеша Сергеев.

 

***

Кого играет клоун Серго? Чудака. А чудаки, как сказано, украшают мир.

 

***

Запись 12 февраля 1946 года. Беседовал с давним знакомцем, писателем А. А. Бертеном, почитателем цирка и знатоком, автором рецензий на цирковые представления. Александр Александрович, человек общительный и словоохотливый, сказал, что в настоящее время работает над романом из цирковой жизни. Речь зашла об Алеше Сергееве, писатель высказал любопытную мысль: «Этот клоун глубоко познал природу человеческой глупости и талантливо изображает человека недалекого ума, тем самым заставляя людей смеяться над глупостью, присущей в какие-то моменты каждому из нас».

 

***

Из высказываний Алексея Сергеева.

Если мне пришел в голову хороший сюжет, я разрабатываю его легко и быстро, как с горы качусь в санках.

 

***

Публика приходит в цирк не затем, чтобы напряженно размышлять, а затем, чтобы развлечься.

 

***

Клоунада может быть глупой, но сам клоун должен быть умным.

 

***

Соль цирковой репризы должна укладываться в мозгу зрителей мгновенно. Реприза обязана быть ясной и определенной, как «прости господи».

 

***

Клоунское дело такое: либо ты творчески растешь, либо тебя выбраковывают, как выбраковывают негодного быка-производителя.

 

***

Запись, датированная 24 декабря 1946 года. Закончив свое выступление, Алеша сказал с выражением довольства на лице: «Сегодня богиня комедии Талия ласково улыбалась мне».

 

ПАДЕНИЕ

1

После работы в ленинградском цирке жизнь Алексея Сергеева покатилась под откос...

Он опускался на наших глазах; происходило это постепенно, словно болезнь глаз — катаракта, что незаметно умерщвила его левый глаз.

Еще там, в городе на Неве, в конце сезона он несколько раз срывался: выходил на манеж нетрезвым. А дважды и вообще впадал в запой. Встревоженная таким положением администрация срочно позаботилась о «запасном игроке», о дублере. Вот что об этом пишет в мемуарах клоун Борис Вяткин: «Совершенно неожиданным был для меня вызов в Ленинград в 1947 году. Администрация ленинградского цирка в связи с болезнью коверного А. И. Сергеева вызвала меня для замены... Но встретиться с ленинградскими зрителями так и не удалось. Пока пришел мой багаж с костюмом и реквизитом, Алеша Сергеев, очень мягкий, смешной и талантливый клоун-мим успел поправиться»*. *Борис Вяткин. Жизнь клоуна. Л., 1975, стр. 87.

 «Поправился» он, впрочем, ненадолго; ему уже не удавалось сдерживаться. Кое-как закончив сезон, Сергеев переехал в Казанский цирк. Но и там пагубное влечение к алкоголю доставило и ему самому, и цирковой дирекции серьезные неприятности. В Москву полетела телеграмма с требованием заменить коверного.

С этого времени начинается долгая и печальная история падения даровитого актера.

 

2

До меня доходили слухи о неустроенной жизни Сергеева. Говорили: «Потерял себя...», «Сошел с круга», рассказывали, что пропил все, кроме скрипки. Самостоятельный в суждениях Петр Маяцкий сказал мне, выразив мнение многих почитателей Алешиного дарования: «Не сумел воспользоваться своим талантом. Утопил его в стакане».

Директора цирков повесили на коверного ярлык: «Хорош, но ненадежен».

Любезный моему сердцу Алексей Сергеев принадлежит к числу тех легендарных личностей, о которых и по сию пору за кулисами ходят самые причудливые россказни. Назовите его имя кому-нибудь в сегодняшнем цирке, и можете услышать восторженное: «Ну, теперь таких клоунов уже нет!». А затем, вполне вероятно, последуют бесчисленные байки о его пьяных похождениях.

Вот одна из характерных на этот счет историй. Некая Кузнецова, руководительница молодежного циркового коллектива воспылала благородным желанием спасти уникальный талант, вылечить, вернуть его манежу. Происходило это в цирке города Львова. Ее предупредили, что не она первая пытается бросать утопающему круг спасения. Уже пробовали, да все безрезультатно.

Но дамочка самонадеянно ответила: дескать и не таких обламывали...

Вызвала такси. Посадила покорного Алешу и повезла в клинику к какому-то знаменитому профессору-гипнотизеру... Дорога предстояла дальняя. Когда добрались до места, она сказала шоферу, чтобы ждал их. В лечебнице Сергеев отпросился на минутку в туалет. Ждет она пять минут, десять, двадцать. Забеспокоилась. Послала санитара выяснить. И что же оказалось? Клоуна и след простыл: по распахнутому окну поняли, что он спустился по водосточной трубе точь-в-точь как в известной итальянской комедии «Полицейские и воры». Ловкач сел в то самое такси и был таков.

Подобного рода историй я наслышался сверх меры.

 

3

В начале семидесятых годов я разъезжал по циркам, собирая сведения для готовящейся к изданию цирковой энциклопедии. В Ярославле мне довелось вновь встретиться с Алексеем.

Сколько же мы не виделись? Больше двадцати лет. Он сильно изменился. Меня поразило его лицо. Одутловатое с желтизной, оно было сплошь изрезано морщинами. Морщинистой была и шея. Под глазами отечные мешки. Щеки повисли, кожа дряблая, волосы поредели. Казалось, еще недавно мускулистое, пружинистое тело акробата обрюзгло; он стал сутулиться. Весь какой-то полинялый, говорил с запойной хрипотцой. Видеть его в таком состоянии было горько.

Мое появление не вызвало у него интереса, словно и не было у нас долгих бесед на одесском пляже, совместных походов в лектории; словно не вместе с ним ходили мы на Литейный проспект рыться в книжных развалах букинистических магазинов. Я перебирал в памяти наши разговоры с ним, как много приятного было в наших тогдашних отношениях.

Откуда же такая холодность? Быть может, ему было стыдно за свой вид, за то, что так опустился. Мне показалось, что он даже избегает меня.

Как бы там ни было, но мне надлежало взять у него сведения, какие требовались для энциклопедического словаря, работой над которым я был тогда страстно увлечен.

К слову заметить, статьи о Сергееве могло и не оказаться в энциклопедии. Да, да, именно так. Тогдашний глава цирка Ф. Г. Бардиан, будучи членом редакционной коллегии энциклопедии решительно воспротивился включению в словарь «этого забулдыги...». Спасибо Владимиру Григорьевичу Дурову, тоже члену коллегии, он поддержал меня и благодаря его авторитетному заступничеству, статья, хотя и сильно урезанная, все же прошла.

Разговор с Алексеем получился тягостным. На мои вопросы он отвечал вяло, с безразличием: «А кому это надо...». И все время порывался скорее уйти. Нет, это уже был другой, совсем другой Сергеев.

Вечером я смотрел представление. Работал Алеша, как ни странно, хорошо, по-прежнему много смешил. Свободные от работы артисты заполнили боковые проходы, следя восхищенными глазами за его выступлением.

По окончании программы я увидел Сергеева уже в подпитии, на нетвердых ногах; его окружали какие-то пьяные, потрепанные субъекты. Я глядел на него издали и думал: как много он мог бы еще сделать и на цирковой арене, и на экране, и на телевидении. Но не достало воли, характера, чтобы отринуть от себя пагубную страсть...

Вот также на моих глазах превратился в законченного пьяницу соученик и друг Саша Бугров и еще один мой соученик, клоун Сергей Шестопалов; спились даровитые рыжие: Дубино, Николай Лавров, Андрей Макаров. Я был свидетелем тому, как «зеленый змий» загубил неповторимого комика Хасана Мусина. Страшно, противоестественно, когда пристрастие к алкоголю губит истинно талантливых людей.

Алеша Сергеев сам сделал себя и сам же убил. Даже врожденная высокоразвитая интуиция не уберегла его от самоуничтожения.

Горькое, безрадостное существование Алеши неожиданно скрасила счастливая женитьба. Его пожалела своя же цирковая артистка Капитолина Петровна, женщина доброй души, отзывчивая и самоотверженная.

Ей удалось удерживать мужа от спиртного.

Алексей преобразился. Снова стал, как рассказывали, опрятен, подтянут, хорошо одет. «Мы встретились в Баку, — вспоминала Генриетта Белякова, потомственная артистка, в юности акробатка, затем дрессировщица, а после окончания института — редактор в нашем профессиональном журнале. — У бакинского зрителя Алексей пользовался исключительным успехом. Его чуть ли не на руках носили. Любимец, гвоздь программы. Запомнился случай, который произошел там же, в Баку. Коверный нашел на манеже золотые часы. Дело обстояло так. Пришел он пораньше в прыжках потренироваться. Стал разравнивать граблями опилки, глядь — что-то сверкнуло. Оказалось дорогие часы. Тут ему, конечно, уже не до тренировки. Прибежал домой, рассказал Капе. Она говорит: «Иди обратно: увидишь, кто будет искать, тому и отдашь. Да будь, говорит, осторожен, смотри, чтобы вещь в чужие руки не попала. Ведь ты такой доверчивый. Сперва расспроси человека — какая марка? Какой фирмы? Понял? Ну, беги...». Спустя какое-то время возвращается. Лица на нем нет. «Ой, Капа, беда!» «Что такое, что стряслось?» «Ой, пропал... Теперь вовек не рассчитаться...». «Да объясни же, наконец, что произошло?». «Потерял чужую вещь... ». «Успокойся, миленький, вспомни, как все было». «Положил в карман да забыл, пустая башка, что в кармане дырка». «Сними, говорит, пальто». И, представьте, нащупала часы под подкладкой. «Фу, слава Богу». «Положи теперь в брючный карман... Стой, сперва проверю... Нет, все в порядке, целый. Ну, иди, иди, хозяин, наверное уже давно прибежал». И точно. Савельев из цыганского ансамбля. Ходит по манежу опилки ногой разгребает. Клоун спрашивает: «Чего ищешь?». «Отстань, не до тебя!». «Как человека тебя спрашиваю: что потерял?». «Отвяжись, говорю!». «Вот чудак, а может я тебе помочь могу». «Если можешь, иди, ищи». «А чего искать-то?». «Часы потерял... Золотые». «А какая марка?». Савельев вскипел: «Да пошел ты...». «Не скажешь, какая марка, не получишь часы». Назвал марку. Схватил часы и на радости жарко обнял Алешку.

Потом Капитолина жаловалась моей маме — они дружили: «вот и делай людям добро... Савельев, понимаешь, повел мужика в ресторан, накачал до отвала, вернулся на карачках...».

 

5

В цирке знали, что в подпитии Сергеев не скандалил, не дебоширил, напротив, становился чрезмерно любезным, обходительным. Осознавая свою ущербность, он старался не попадаться людям на глаза, быть как можно незаметнее. А если все же случалось заговорить с кем-то, в Алешином голосе появлялись интонации виноватости.

Заложив за галстук, держался со всеми приторно ласково. И все повторял, подражая своему ташкентскому кумиру, шепелявым ртом — он потерял несколько зубов — «мсье...», «муслюшечка». Но видимо, из-за невнятной речи людям слышалось, что-то вроде «мусля». Во так и закрепилось за ним это прозвище.

Посылать Сергеева стали по третьеразрядным циркам. Какую-нибудь неделю, другую ему удавалось держать себя в узде. В это время Мусля — украшение программы, оглушительный успех, поклонники, букеты цветов.

И вдруг очередной загул. Его снимали с программы. Артисты жалели талантливого, скромного, безобидного бедолагу. Кто-нибудь из авторитетных мастеров шел к директору, просил за него, уговаривал дать виновному еще один шанс, уверял, что тот возьмет себя в руки. Коверному объявляли строгий выговор в приказе и возвращали на манеж.

Но вскоре болезненное влечение к вину брало верх; его отравленному нутру, как и наркоману, требовались все новые и новые взбадривания.

Наконец терпение московской администрации лопнуло. Сергеев был уволен из системы «Союзгосцирк». А кроме ему податься некуда: теперь уже не существовали, как в двадцатые годы частные и получастные цирки. В довершение, от него ушла жена. Цирк прекратил оплату квартиры.

Началась черная, лихая полоса его жизни.

Ни работы, ни семьи, ни крыши над головой, ни средств к существованию. Продавать нечего, все пропито. Алексей вел почти нищенскую жизнь. «Вот она, минутная слава артиста, — записал в дневнике клоун Сергей Альперов, — пока ты на арене все и всё для тебя, вне её хоть с голоду умри».

Единственная вещь, которая могла помочь ему хоть как-то продержаться на плаву, была подруга-скрипка. Унизительная борьба с нуждой вынудила беднягу отправиться на базар, и, подавив стыд, играть на скрипке в надежде, что кто-то из сердобольных горожан бросит грош в раскрытый футляр у ног скрипача.

По счастью, в город приехал Владимир Дуров, детство и юность которого тоже прошли в Воронеже. В ту пору он был в одной компании с Алешиным братом Борисом, знал Лёсика с мальчишеских лет, симпатизировал ему, позднее с интересом следил за успехами коверного Серго, а когда встретился с ним в сочинском шапито, проникся глубоким уважением. Дуров высоко ценил его феноменальный комический дар.

— Я застал земляка в ужасном положении, — рассказал мне Владимир Григорьевич во время одной из наших встреч в Москве у него дома на углу Тверской и Бульварного кольца. — На него жалко было глядеть, так он опустился. Я сразу же позвонил Бардиану. Убеждал его, что таланту нужно помочь, иначе потеряем его для цирка, говорил, что нет другого такого, как он; сказал, что возьму его на поруки. Мне пошли навстречу: зачислили в мой коллектив. Сколько-то времени он и, в самом деле, держался, хорошо работал, начал вставать на ноги. А потом — бац!

Опять назюзюкался. Стал я ему выговаривать. «Да, да, мсье, понимаю, виноват... да, да исправлюсь, завяжу, честное слово, завяжу...». Дня три, действительно, продержался. А потом опять завихрило. А работа-то, сами понимаете, страдает. Как ни жаль, пришлось расстаться. Говорили: бедняга подался куда-то в Среднюю Азию».

 

6

Действительно, так оно и было. Помаялся Сергеев неприкаянно, помаялся да и решил махнуть в Ташкент. Вероятно, позвала память о прошлых успехах. Ведь когда-то ему там так хорошо жилось и работалось.

По слухам, продержался он с грехом пополам в ташкентской группе «Цирк на сцене» год с небольшим, но из-за частых срывов концертов его уволили и оттуда.

Жалкого, потерянного изгоя взял, судя по рассказам, под свое крыло странствующий силач-гиревик Атбасаров, широко известный в Средней Азии под прозвищем Ширхан, человек, как говорили, степенный, строгих правил.

Ширхан привез Сергеева к себе на родину в город Ош, расположенный в живописной долине реки Акбура, у подножья горы Таш-Сулейман.

Здесь, на краю света, в забытом богом месте Алексей прожил около трех лет, в смиренном сознании своей вины.

Атбасаров забрал его паспорт и тем удерживал подле себя. Клоун был у него на полном содержании. По словам очевидцев, атлет относится к опекаемому партнеру участливо, жалел, не обижал.

Вдвоем Ширхан и Мусля давали целую программу, разъезжая по кишлакам и районным городишкам. Добродушному, честному силачу удавалось удерживать Алешу от выпивки до выступления. А после, как говорили, Мусля получал свою порцию и спал почти до следующего концерта.

У бродячих комедиантов выпадали и дни отдыха. И тогда клоун отправлялся в цирк. В его душе не угасал зов манежа, он часто снился ему по ночам.

В годы войны в Оше был выстроен неподалеку от берега реки, возле базара кирпичный барабан, на который время от времени, когда в город приезжала цирковая труппа, натягивали брезентовый купол и давали представления.

Обычно Сергеев приходил сюда днем, когда шли репетиции. Многим ветеранам арены запомнилась его ссутулившаяся фигура в каком-нибудь пятом-шестом ряду; былой любимец публики неотрывно глядел на манеж, по стариковски слезящимися глазами. Иногда подзывал кого-нибудь из молодых артистов и объяснял в чем его ошибка и как ее исправить...

Походы в цирк, книги да скрипка — вот и все, что у него осталось в жизни.

 

* * *

Февраль в Ферганской долине — начало весны. Седьмого февраля выдалась теплая, солнечная погода, горная тишина умиротворяла души.

Хозяину квартиры, где жил Алеша, запомнилось, что в то утро из соседнего двора доносился необыкновенно долгий жалобный рев ишака, с которым дружил несостоявшийся дрессировщик-гастролер.

В полдень седьмого февраля 1977 года Алексей Сергеев ушел из жизни.

Не стало тихого, скромного, кроткого человека. «Блаженны кроткие, — говорится в Евангелии, — ибо они наследуют землю».

Невосполнимая утрата.

 

Вот и отгремели шквальные аплодисменты благодарной публики. Отзвучали цирковые оркестры, игравшие коверному на выход задорную мелодию «Нам не страшен серый волк». Теперь эта мелодия прозвучала бы как печальный, потрясающий душу реквием по несбывшимся надеждам, по бессмысленно продешевленной жизни.

В те годы по стране широко распространилась мода на искусство пантомимы. В Оше действовала большая группа самодеятельных мимов. Я встречался с ними на фестивале пантомимы в городе Казани. Молодые актеры-любители рассказали, что нередко встречались с бывшей звездой цирковой арены, блистательным мимом и пользовались его советами.

После смерти Мусли они в складчину собрали деньги и при существенной поддержке Атбасарова установили на могиле покойного каменное надгробье. На массивной плите красно-бурого мрамора изваяна клоунская маска, жонглерские мячи и скрипка. Короткая надпись гласит:

Алексей Иванович

Сергеев

Мусля

1915—1977

Осиротел наш цирк, потерял одного из лучших своих сынов, талант из талантов, клоуна милостью божьей.

Мусля умер, как умирает река, впадая в море. Как и река, он не исчез бесследно. Он стал частью общего, частью отечественной школы клоунады.

Теперь А. И. Сергеев принадлежит истории русского цирка. Его имя встало рядом с громкими именами его славных предшественников, рядом с именами его знаменитых современников: Виталия Лазаренко, Карандаша, Хасана Мусина, Леонида Енгибарова, Юрия Никулина.

Исследователи циркового искусства будут рыться в архивах, листать подшивки старых газет, расспрашивать ветеранов цирка, собирая по крупицам новые сведения о жизни и творчестве выдающегося мастера смеха Алеши Сергеева по прозвищу Мусля.

Как клоун, он — явление, безусловно, феноменальное. Личность многозначная. И вряд ли кому-нибудь удастся раскрыть его полностью.

Бог смеха Мом, наверное, включил, этого смехотвора, знатока небесных тел в свою свиту, составленную из великих комиков всех времен и народов.

Звонкое, веселое имя Мусля стало прекрасной легендой циркового мира.

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора ......................................................................       3

Начало пути .................................................................       5

Первые шаги ................................................................     20

В Ташкенте ..................................................................     41

В Одессе .......................................................................   252

Черная полоса ...............................................................   312

В городе на Неве ...........................................................   333

Падение .......................................................................   383

 

Р. Славский

Алеша Сергеев по прозвищу Мусля - клоун милостью божьей

Документальное повествование

ЛР № 071334 от 22.08.96

Подписано в печать 24.04.2000 г. Формат 60x88 1/16

Печать офсетная Бумага офс. № 1 Усл. п. л. 24,425 Печ. л. 25,0 Уч. изд. л. 18,82 Тираж 400 экз. Заказ 507

Изд. Дом "ГРААЛЬ"

г. Пушкино Московской обл., ул. Лесная, д. 5

Отпечатано в Производственно-издательском комбинате ВИНИТИ,

140010, г. Люберцы Московской обл., Октябрьский пр-т, 403.

Тел. 554 21 86

НАЗАД